Отцы и дети
Я писал о любви. О соседях. Меня не публиковали.
- Пиши про коммунистическую партию! – говорил отец, указывая крепкой ладонью токаря на телеэкран - на очередную говорящую голову . - Вон про это говорят. Написал про любовь –и там же что-нибудь про партию…
Я стоял под люстрой. Разминал пальцами сигарету. Улыбаясь, собираясь выйти.
- А что? - не сводил с меня пристального взгляда отец, - я дело говорю.
Так ведь , Ризван? – обращался он за поддержкой к своему младшему брату. Ризван сидел в кресле, они вместе смотрели передачу политика Сейфуль-Милюкова.
- Толково! – одобрял брат Ризван. Произносил с мужской основательностью.
Слово «толково» было у нас в поселке в чести. Ну, как сейчас слово «ништяк»
Играют мужики на траве в шахматы. Сделает ход ладьей дядя Ильяс. Спросит:
- Ну, как, Миш?
И дядя Миша одобрит ход:
- Толково!
Вернется к тому времени из местного гастронома дядя Саша. Вместо портвейна принесет литр «Агдама». Скажет:
- Портвейн раскупили. «Агдам» пойдет?
- Толково! - Скажут мужики, не отрываясь от игры
Глубоко и приятно по себе слово «толково»! Особенно, если его произнесет крепкий в хозяйстве мужик. Не то, что нынешний хипстер, с тонкими ножками и драными коленками – «ништяк!» , «оттяг!», «зае…сь!». Нынче одобрения пошли уже на английском: Вау, Окей. Айс. Тут полицейский беспомощен без словаря. А вот за русское слово «оттяг!» может и дубинкой огреть, ибо неча посягать на его, полицейского, гендерную неприкосновенность.
Еще больше отец, беспартийный большевик, как его поколение в те годы называли, любил смотреть аналитические передачи . Того же Сейфуль-Милюкова, Бовина, Зорина. И литературных генералов. Слушал их часами. Сидел на табурете возле экрана, с круглой плешью на темени, с зачесанными за уши серебристыми кудрями.
- До чего ты отсталый! – говорил он мне в другой раз.- Политикой не интересуешься. Не выйдет из тебя писателя! Ничего не хочешь знать!
Мне это начинало надоедать. Я принимался чесать затылок…
На помощь приходила мама. Появлялась в своей розовой шелковой косынке на голове.
- Ты чего к нему пристал? – говорила с татарским акцентом.- Какая партия? ПлИвать!
В руках у нее была красная нитка мулине.
Она становилась передо мной. С некоторых пор такая маленькая, всего по грудь. И, улыбнувшись в лицо светло и радостно, начинала привязывать яркую мулине на пуговицу моей рубашки.
- Кузь тимесен! – заботливо приговаривала - Чтоб не сглазили!
Пригрозив кому-то кулачком, добавляла:
- Пусть сначала смотрят сюда!
И , ткнув пальцем в подвязанное мулине, с достоинством мусульманки, будто пава, удалялась.
Отец смотрел на это действо с видом глубочайшего страдания. Однако продолжал:
- Не выйдет! А потому что не выйдет! Потому что ты – лентяй! Ты политическИЙ неграмотный! – он тоже говорил с некоторым акцентом. - Ты отсталый. Посмотри, какой ты. И какие они.
Он обернулся, чтобы показать рукой на экран. Забыв, что телевизор выключен. Экран «Немана», что стоял между окон, был сер, безлик. пепельная пыль лежала на его стекле. Особенно заметная при дневном свете. И это поразило меня. В этом образе с пылью было что-то тягостное и судьбоносное.
Как-то осенью на работе я зашел на задний двор, где рос бурьян. Прошел заросли и увидел на земле ржавые трубы. На них лежал толстый слой пыли. Она накопилась за долгое засушливое лето. Толщиной с палец. И я невольно подумал: вот так города уходят под землю! Сначала пыль, затем сгнившая трава, выросшая на этой пыли. Затем вновь – пыль, трава и гниение. И в конце концов эпитафиальный бурьян. Это было так наглядно, как в лаборатории.
После тех нравоучений о партии прошло время. Я начал приносить родителям газеты и журналы с моими публикациями. Отец к тому времени постарел. Стал скептиком. Не уверен, что он их в мое отсутствие читал. А читал он по обыкновению медленно, шевелил губами и проговаривал слова. В журналах был рассказ и об отце. И о рано погибшем моем брате, любимце родителей.
- Ну, ты хоть про Наиля читал? - как-то спросил я с обидой.
- Та латна! – отмахнулся отец. Схватился за спинку дивана. Голос его дрогнул. Я услышал в нем слезы.
9 ноября 19г