отключи мозг, — они говорили, — и проверь сознание
на посредственность в скудном содержании
спора между искренностью излияния
и новомодным выпячиванием строф.
не рифмуй на глаголы, не будь посредственностью,
ты же не гумилёв в ахматовской вечности.
я уходил с поэтических вечеров, переписывая конечности
моих скрюченных, вымученных недостихов.
я не умел писать о любви, мне приходилось читать книги,
от "тепла наших тел" до "безобразной герцогини",
от Абатурова до поиска собственной половины.
я вычитал свою девушку из собранных слов.
мне говорили, что написано столько строчек, что не скажешь иначе,
и мир — это лишь повторение старой школьной задачи,
где васе продали три груши, а тебе — не дали и сдачи,
но я снова собрал строку из клочков.
***
когда в лет девять врач грохочет: не встанешь,
у тебя сломан хребет и переломана память,
испорчено зрение, речевой аппарат.
я встал, разломав эту строчку и такт.
когда в лет шестнадцать сбегаешь из дома,
был паинька-мальчик, стал — диким изгоем,
ты пахнешь таблетками, водкой и смертью.
я пережил то, к чему был предначертан.
когда в восемнадцать в наркотической коме,
тебя оставляют друзья, и любовью
ты предан, предатель, иуда, наркот.
я себя собирал по частям этих строк.
когда в девятнадцать — писателем года
становишься: вдруг оглядишься — повтор эпизода,
и ты — тот же псих, что рифмуя глаголы,
хотел доказать, что чего-то ты стоишь.
когда ровно в двадцать собрался жениться,
но матерь твоих дочерей вдруг вложиться
решила в больше удобный вариант.
я снова себя собирал по частям.
когда ты глядишь в потолок, не мигая,
а сутки проносятся как птицы стая,
когда нет еды, потому что нет сил ходить на работу.
я снова — за строчки.
а строчки — осколки.
я б снова влюбился, и снова сгорел бы,
но что-то нет жалости к собственной боли.
я кровью не буду писать, как и прежде?
а значит, и строчек не будет, доколе?
я улыбался, смотря на надежду,
ведь больше нет призрачной веры, и между
двух рёбер, что слева, -- пустое пространство.
но там, где пустоты -- обязательно царство.
***
и снова один? в квартире, в прихожей,
до ужаса схожи противные рожи
того, кто и в двадцать достаёт с ржавых ножен
ослабший, но искренний пишущий ножик.
я так отрекался от дара поэта,
ведь тот, кто рифмует — не встаёт с табурета,
он цепями прикован к сидушке и петли
есенинским призраком — только сдайся. и жди.
и жди, как дамоклов клинок растерзает
мельчайшие раны, и кровью маляет
строчку за строчкой, образа изголяя...
и ты говоришь — не рифмуй на глаголы стихи?
я так отрекался от дара поэта,
но знал, что не сдамся, ведь в глубине где-то
закопан незримый, несломленный мальчик.
я в квартире один. и сломанный датчик
о боли, о смерти, о славе заквасит,
но это — лишь биомашина. задачка
из детства напомнит дилемму:
так кто из вас вася?
ты или этот урод с твоих басен?
***
и лишь когда шаг в темноту уже сделан,
на ум вдруг приходят простые ответы:
кто тебя спас, когда ноги уже -- рудименты,
кто тебя вылечил, сломавшийся напрочь калека?
кто тебя спас, когда предал семью ты?
кто сохранил твою волю, рассудок?
кто же вытаскивал из ямы наркошу,
кто же остался, когда всеми -- брошен?
кто же тащил за рубаху к олимпу?
кто заставлял в себе -- видеть силу?
кто же лет в двадцать помог осознать, наконец,
что только в себе ты нуждаешься, и что -- несёшь свет?
***
мой предок-тёзка говорил, что его стало — двое,
что потеряв, он нашёл. но не то, что искал.
дверь на засов, решёток настроил,
в квартире я точно один, проверял!
я себя обманул или всех? ведь нас двое:
я
и тот, кто рифмует глаголы, смеясь из зеркал.
тот,
кто всю мою жизнь
уж давно
написал.