Вы всё ещё не знаете, что такое истинная любовь? Тогда прочтите эту историю…
Предисловие от автора, или как я узнала эту историю
… В тот день, как у меня редко, но всё же бывает, всё с утра не заладилось: самочувствие и настроение было не ахти, на улице волчком крутилась холодная неприятная ноябрьская вьюга, а ещё у меня не было в тот день вдохновения на новое произведение. И я, ворча на все мелкие превратности жизни, побрела, укутавшись в библиотеку в надежде найти источник вдохновения, мало-мальски интересную зацепку для произведения, какую-то идею, тезис…
…В читальном зале библиотеки, сняв шапку и пуховик, я обложилась литературой всех жанров и видов, от классики и исторических энциклопедий, до жития святых и путеводителей для туристов. Час я просидела над этим делом, «а воз и ныне там». Тогда я отложила эти стопки книг и подумала: «Господи, Иисусе Христе, прошу, помоги, благослови меня на творчество, подай какой-то знак, какую-то мысль…»…
…Тут ко мне подошла давно знакомая пожилая библиотекарша и спросила:
— Людмила, а что конкретно ты ищешь?
— Ой, — закатила я глаза, отвечая — извините, я сама не совсем знаю. Я ищу любую интересную информацию, которую можно превратить в литературное произведения…
— Хм, Людмила, а почему бы тебе не просмотреть в таком случае не книги, а архивные документы, что есть в нашей библиотеке? Иногда обычная жизнь бывает интереснее всех писательских выдумок… — посоветовала мне библиотекарша.
— Ой, как я сама об этом не подумала? Благодарю вас за такой нужный совет! — с радостным трепетанием ответила я и начала копаться в архивных документах. Конец 20 века, середина 20 века, начало 20 века, конец 19 века, середина 19 века…
И тут среди множества разных документов я наткнулась на затёртую записную книжку, стала читать…
… То, что я прочитала, вызывало какие-то невероятные чувства: и интерес, и восхищение, и жалость, и смех, и слёзы: в записной книжке наспех накарябала свои воспоминания неизвестная историкам жена декабриста…
… Но для меня это было скорее не об истории или политике, а о женской доле, о христианском долге, настоящей христианской великой любви.
Конечно, я изменила имена большинства героев, названия некоторых городов, сделала, как писатель, большую художественную обработку, чтобы каракуль в записной книжке получилось художественное произведение литературы, но я постаралась сохранить главное: те чувства, которыми делилась со всеми главная героиня, её подвиг, как настоящей христианки и жены…
Воспоминания Елизаветы Николаевны Лунной
… Я долго собиралась духом, чтобы начать писать свои воспоминания, потому что понимала, что вспоминать всё прошедшее заново будет больно, но я уже настолько закалённый жизнью человек, что точно знаю, что смогу это сделать. Для чего? С какой целью? Наверное, просто поделиться с потомками своей историей, может, она в чём-то поможет некоторым людям.
С чего начну? Наверное, представлюсь: Елизавета Николаевна Лунная, бывшая княгиня Лунная…
Сейчас мне пятьдесят лет, я смогла с дочерью вернуться в свою дворянскую усадьбу в Санкт-Петербурге, но до этого момента я пережила приключений…
… Наверное, даже больше, чем человеку нужно…
А началось всё в 1823 году, когда мне исполнилось девятнадцать лет.
… Я прекрасно помню тот знаменательный в моей судьбе день, до выезда на первый в моей жизни бал оставалось полчаса, я была так свежа, белокожа, румяна, тёмно-синие глаза сияли счастьем, волосы были собраны в чудесную модную причёску с пучком, русыми буклями, белыми перьями, цветами. Да и сам наряд, который так старательно поправляли служанки, был очень мил: пышное персиковое платье с оголёнными плечами обилием кружев и бантов.
Отец мой, граф Брошкин, был невероятно светлым и жизнерадостным, несмотря на свои почтенные года и слабое здоровье, человеком, все, кто нас знал, всегда утверждали, что я очень похожа на отца и внешне и характером, в отличие от моей восьмилетней скромной сестры Наташи.
— Так, — заходя в комнату, весёлым, шуточным тоном скомандовал отец — служанки-крестьянки, раз кончили свою работу, идите из барских комнат! — потом он обратился ласково ко мне — Ну, солнышко ясное, синеглазое, ты готова показать свои музыкальные, танцевальные таланты и красоту на балу?
— Конечно, готова, батюшка родимый! — радостно воскликнула я.
— Какая же ты, доченька милая, прехорошенькая, какие же у тебя глазки чудесные, когда ты радуешься чему-то! Оставайся такой, пожалуйста, всегда. И, вот ещё: на балу будет несколько молодых людей, князь Лунный, граф Свистунов и граф Соколов, я попрошу тебя во время танцев пообщаться с ними и выбрать кого-то в женихи… — тихо и нежно изрёк отец.
Я задумалась в напряжении, порхающее настроение чуточку поубавилось, я жила с отцом складно и ладно, он был мудрый, спокойный, ласковый и совершенно не строгий, мне не хотелось скорее выходить замуж. Размышляя, я не заметила, что Наташа подслушивает нас.
— Наташа, чудо ясноглазое моё, бегом в детскую, у старшей сестрёнки очень важный день! — с милым задорным смехом сказал Наташе отец, и сестра скромно пошла, а я направилась к карете…
… На балу у меня всё вызывало восторг: танцы, богатый зал, роскошные платья и причёски дам и их дочерей, блеск бриллиантов, шуршание кринолинов и юбок.
… Между танцами, полонезами, вальсами и мазурками, я со всеми играла и в жмурки, и в ручеёк, и в буриме, а её все попросили меня сесть за рояль, сыграть и спеть какой-то романс…
Я села за инструмент и начала песню:
«Что же такое любовь,
Кто мне даст ответ?
Тот ли суженый мой,
Чьё письмо храню, как секрет?
Ты ли моя судьба,
Ты ли Богом мне послан?
Я когда-то пойму и сама,
Только бы не было поздно…».
Когда я кончила игру и пение, раздались аплодисменты всех гостей бала, и тут я увидела молодого человека примерно года на два старше меня…
Моё внимание полностью приковалось к нему, я понимала, что так бесцеремонно рассматривать человека моветон, но ничего не могла с собой сделать. Таким я его на всю жизнь запомнила…
Военная офицерская форма, благородные черты лица, аккуратная стрижка, бакенбарды и завораживающий взгляд светло-серых глаз…
Я подбежала лёгкой походкой к отцу и с волнением спросила, аккуратно указывая веером на того офицера:
— Батюшка, кто это? Ты знаешь этого офицера?
Отец ответил мне с ласковой улыбкой:
— Доченька, это и есть князь Афанасий Георгиевич Лунный. Он тебе по сердцу пришёлся, не правда ли?
— Что правда, батюшка, то правда… — опустив в пол стеснительно синие глаза, подтвердила я.
— Ну, тогда вам поговорить нужно, он меня не первый раз просил отдать тебя за него замуж, я знаю его только с самых лучших сторон, мне бы хотелось, чтобы у вас всё сложилось, и вы обвенчались… — радостно произнёс отец и быстрыми шагами ушёл…
На галоп Афанасий Георгиевич пригласил меня, мы порхали в танце, как два счастливых мотылька, беседовали, рассказывали каждый о себе, Афанасий остроумно при этом подшучивал над собой и делал милые комплименты мне…
… Я рассказывала о том, что я люблю читать, и далеко не только французские любовные романы, мои вкусы разнообразны, что умею вышивать и вести хозяйство в усадьбе, а больше всего я люблю музыку, пение и танцы. Афанасий же рассказал о себе, что несёт военную службу офицером, тоже любит чтение и музыку, ему очень понравилось, как я исполнила романс…
… С бала я возвращалась домой в чудесном настроении, отец с глубокой нежностью подшучивал на до мной:
— Ой, Боженька порадовал: у моей доченьки первая любовь! Взаимная! Ой, доченька хорошенькая, вижу амурчики в твоих синих глазах…
Я только улыбалась смущённо, да букли русые теребила…
… Полгода мы с Афанасием общались каждый раз, когда нам представиться возможность увидеться на балах, в литературных гостиных, в театре, в церкви. Если мы виделись, то сразу же начинали милое щебетание влюблённых соловушек, иногда он читал мне стихи о любви, а я пела романсы. Мы чувствовали рядом с друг другом, как родные, могли поделиться самыми сокровенными мыслями, мечтами…
… Как прошло полгода так сладко, приехал он со всей роднёй, сватами и подарками просить у отца моей руки. Я, конечно же, рада была за любимого замуж выйти…
Ох, и пышная свадьба была! В украшенных белыми цветами каретах вся родня и друзья прибыли в Исаакиевский собор, где нас с Афанасием и обвенчали. И тяжко службу стоять, и радостно, будто чудо распрекрасное увидел. А уж какое платье мне у модистки-француженки заказали на венчание! Пышное, из белого атласа, с бриллиантами, венком из белых роз в голову и длинную вышитую фату…
Как же мой милый Афанасий неподдельно восхищался мной! Отец просто плакал от счастья, а маленькая Наташа в нарядном сиреневом платье с кружевами и бантиками с радостным смехом бегала между гостей, когда венчание кончилось, и мы поехали в усадьбу Афанасия на бал в честь свадьбы...
— Папа, папочка, я так хочу на бал, можно мне? Можно? — спрашивала Наташа у отца, а тот с милой улыбкой погладил её пальчиком по носику и ответил:
— Нет, милая доченька, пока нельзя, ты ещё маловата немного для балов!
Как же красиво и романтично прошёл свадебный бал! И как жаль, что меня нисколько не насторожил странный круг друзей моего любимого супруга, а ведь могла бы ведь заподозрить: странновато отчужденно, таинственно, даже немного агрессивно вели себя его многочисленные друзья…
Но нет же! Счастье слепо, не даром говорят…
… Мы жили в браке около двух лет, на календаре был уже ноябрь 1825 года, мне было на тот момент двадцать один год, а Афанасию — двадцать три. Мы это время, как в раю жили, как Ромео с Джульеттой друг друга любили, он меня как куколку наряжал: всё самое красивое, дорогое, французское, от капора с кружевным зонтиком и до шикарных пышных платьев из дорогих тканей с кружевами…
Я почти каждый день ездила к отцу с сестрёнкой, которой десять лет исполнилось, я радовалась, что у меня такая смышленая не по годам младшая сестра, и беспокоилась о здоровье батюшки, оно почему-то ухудшаться стало. Часто в церковь ездила, долго молилась за отца…
А ещё моё счастье омрачало то, что Афанасий с последний месяц часто и надолго уезжал к тем самым странным друзьям, приезжал от них всегда раздосадованный, чем они там занимаются.
— Да милый мой, хороший, что вы там такое делаете, я ума приложить не могу! Зачем тебе, любезный мой, друзья такие с причудами?! Или разлюбил ты меня и не к друзьям, а к девице ездишь какой? — со слезами спрашивала каждый раз его я, мои нервы на пределе были, но он спокойно отвечал:
— Супруга ненаглядная моя, не плач, не расстраивайся, я не хочу тебя огорчать, я тебя очень люблю, выкинь эти глупости из головы, а друзья у меня очень хорошие, мы просто политику обсуждаем…
… Я успокоилась после таких слов, и, как оказалось, зря…
14 декабря он встал до восхода солнца и стал куда-то спешно собираться, какие-то документы и свои записи или прятать под обивку мебели, или сжигать в камине.
Я от испуга выбежала ошарашенная, с круглыми глазами своими синими бросилась на шею ему с расспросами:
— Милый, любимый, что случилось? Беда какая-то?
А он посмотрел на меня со слезами в серых глазах, нежно-нежно обнял, прижал к себе и прошептал:
— Пока не знаю сам, счастье или беда получиться, но иду на риск большой во имя страны нашей, России, так что женушка любимая ненаглядная, молись Христу за меня и знай: я тебя люблю больше себя, никогда не забуду глаз твоих синих бездонных, как океан…
У меня внутри всё то холодело, то горело, я прижималась к нему, как к самому дорогому в жизни человеку, но Афанасий аккуратно снял мои руки с его плеч и мола ушёл…
Я какое-то время сидела в нарядной изящной гостиной совершенно неухоженная, в домашнем платье в полной растерянности, когда увидела у камина листок бумаги. Я подняла запачканный чернилами листок и прочитала: « 14 декабря на Сенатской площади восстание».
Тут только я поняла с ужасом, что натворил мой муж! Я, не переодевая домашнего платья, надела шапочку меховую с вуалью, валенки, шубку и крикнула на крепостную крестьянку:
—Агафья, скажи, если знаешь скорее, как попасть на Сенатскую площадь!
Милая Агафья, добрейшая душа, посмотрела на отчаяние на моём лице, накинула полушубочек и ответила:
— Барыня-благодетельница, давайте я вас провожу пешком короткой дорогой, потому что в карете дольше ехать будете…
Я вскрикнула:
— Конечно, веди, веди меня туда, Христа ради!!!
И мы побежали по улицам Санкт-Петербурга. Ветер был ледяной, просто невыносимый, моя шапочка давно слетела головы, а бежала за Агафьей, только нервно откидывая длинные взъерошенные русые волосы, что падали мне на лицо…
Руки мои просто закоченели, но это я сейчас вспоминаю, а тогда я этого почти не замечала…
… И, когда мы оказались на Сенатской площади, я с ужасом закричала: по многочисленным восставшим офицерам уже шла пальба, свистели пули, со страшных грохотом палили пушки, лёд на Неве трескался, а в самом центре восставших воевал мой ненаглядный Афанасий!!!
Я, не боясь всех пуль и пушек, побежала к нему, от пережитого ужаса крича, поскользнулась, растянулась на льду, но, Афанасий увидев меня, крикнул:
— Лиза! Лиза, беги домой, скорее!!!
… Ужасающие до холодного пота звуки взрывов, пальбы и криков не прекращались, а я всё лежала на льду и уливалась слезами, когда ко мне подскочила Агафья со словами:
— Барыня, уходить нужно нам отсюда Христом-Богом прошу, давайте помогу вам встать…
… Спустя полчаса я сидела в усадьбе в спальне, парила ноги и пила чай с ромашкой, мятой и мелиссой, а Агафья расчёсывала меня, готовила мне другое платье, чтобы я переоделась…
Два дня я ничего не могла делать толком, только лежала в кровати, пила травяные чаи Агафьи и по сотому кругу читала «Отче Наш» и «Кресту Животворящему»…
На третий день я собралась с силами встать, одеться в любимое васильковое пышное платье с кружевами, завить букли и выйти к завтраку, Агафья приготовила мою любимую запеканку творожную…
… Вдруг крепостной мальчишка подбежал ко мне с вопросом:
— Барыня, не серчайте, но к вам приехал какой-то господин важный, из государственной канцелярии, говорит, что увидеться ему с вами нужно…
Я заволновалась, но как можно спокойнее ответила:
— Проводи этого господина из канцелярии ко мне в столовую, я разберусь...
… В столовую вошёл важный чиновник с седыми бакенбардами и пенсне и начал речь:
— Здравствуйте, уважаемая Елизавета Николаевна Лунная, позвольте представиться, Эраст Юрьевич. Вы, сударыня, знаете, что ваш муж лишён всех званий и дворянских привилегий и приговорён к каторжным работам?
Я чайную ложечку серебряную от неожиданности уронила, сначала просто молчаливо паниковала, а потом спросила:
— А где он будет отбывать срок? Я могу поехать туда, чтобы быть рядом с ним, видится, когда разрешат?
— Да, ваша светлость, вы можете поехать за супругом, видеться в отведённые часы, так уже поступили одиннадцать дам, чьих мужей, женихов или братьев сослали на каторгу, но я должен вас предупредить, что, если вы захотите так сделать, то тоже потеряете все дворянские привилегии, усадьба с землями и крестьянами будет конфискована. Там же вы будете жить в очень бедных условиях в нищем домике без всяких привилегий, вы будете носить вместо титула позорное звание жены каторжника, в родной дом вы не вернётесь, с родными не увидитесь и не сможете даже переписываться. Если вы готовы жить в так, то я пойду к начальству оформить все документы…
Я выслушала это всё, и меня нисколько не испугали те суровые условия, в которых я буду жить рядом с мужем, единственное, что меня смутило, это то, что отец в последнее время болел, а Наташе всего десять лет, я испугалась, что сестрёнка может остаться совсем одна, если отец отойдёт ко Господу, а я буду где-то далеко в Сибири…
— Я дам вам ответ завтра! До свидания, Эрнест Юрьевич! — вскрикнула я, надела сапожки, шубу и капор и поехала в отчий дом в карете, беспрестанно подгоняя кучера.
Скинув шубу на руки крестьянки, что встречала меня у входа, поднялась по лестнице к комнату отца…
… Он лежал в кровати непривычно бледный, осунувшийся, я встала со слезами у его кровати на колени и изрекла:
— Батюшка, милый, любимый, у меня сейчас горе: моего мужа на каторгу сослали, я очень люблю его, хочу за ним в Сибирь ехать. Меня ни капельки не пугает, ни потеря богатств и титула, ни суровые условия жизни в Сибири, ни нищета в которой я буду там жить, ни позорное клеймо жены каторжника. Я так люблю Афанасия, что все эти тяготы для меня мелочью будут. Я беспокоюсь только за вас с Наташей, я боюсь, что вы без моей помощи не справитесь, а ни дай Бог Наташа ещё сиротой останется без никого из родни. В общем, я поступлю так, как благословишь меня своим отцовским благословением поступить ты!
Отец долго смотрел на меня глубокими синими глазами, а я сидела на коленях со склонённой головой, когда он вдруг тихо, но уверенно сказал:
— Доченька, я горжусь тобой, не бойся ничего! Дай мне икону Христа из Красного угла, я благословлю тебя за мужем в Сибирь ехать!
Я со слезами подала икону, отец благословил меня и закончил речь:
— Всё, доченька, нам тяжело, не будем долго прощаться, чтобы не было ещё тягостнее, езжай со спокойной душой!
Я заплакала, поцеловала его морщинистые руки и выскочила в холл, где, оказывается, меня ждала сестра Наташа.
Десятилетняя сестрёнка в кружевном платье смотрела на меня с явным гневом.
— Я всё слышала, Лиза, ты предала нас с папой, уезжаешь за мужем далеко и навсегда, ты нас не любишь. Ты — глупышка, если ради мужа оставишь семью, всё, что тут имела, и уедешь в эту холодную далёкую Сибирь! — крикнула на меня, нахмурив бровки, Наташа.
— Прости, прости меня, сестрёнка, но я не могу иначе… — пролепетала я и, чтобы не мучиться, скорее убежала в карету, ехала и плакала…
Своё решение Эрасту Юрьевичу я озвучила, он помог за неделю оформить все документы, я продала бальные платья и драгоценности, собрала маленький сундучок с вещами и деньгами, переоделась в простое тёмно-коричневое платье с шубкой, валенками и капором, помолилась перед дорогой и села в сани со своим сундучком. Мне предстояла нелёгкая дорога в Тобольск…
… Только точно мы ехали, я не скажу, потому что моё здоровье оставляло желать лучшего: я чувствовала физическое изнеможение, жар, озноб, сонливость, я еле сидела в санях этих. Но, чем дальше сани удалялись от больших город в Сибирскую тайгу, тем больше меня восхищала природа Сибири: под покровом блестящего, как хрусталь, снега могучие хвойные деревья казались особенно сказочными, тишина леса и запах хвои успокаивали и заставляли меня быть ещё более сонливой…
… Мы ехали примерно чуть больше двух недель, когда вдруг погода резко ухудшилась: началась настоящая сильная метель, из-за бурана ничего не было видно, только одна сплошна белая стена…
Я не на шутку испугалась, протараторила ямщику:
— Нас же занесёт здесь, мы же погибнем! Что делать?
Старенький ямщик, покашляв, прошамкал:
— В такую метель ехать опасно, нужно бросить сани и искать побыстрее человеческое жильё…
Я в волнении бросила сани, мой сундучок с вещами и побежала за ямщиком, думая: «Господи, помилуй, хоть бы нам повезло найти укрытие, а то тут ведь глушь лесная, ни души, откуда жилью-то здесь взяться!».
Мы с ямщиком набрели на маленькую избёнку, я, обрадовавшись, постучалась…
Когда же дверь открылась, то моя радость сменилась настоящим ужасом: в дверях стояли большой группой крепкие мужчины с оружием, по их виду и поведению я поняла, что это — разбойники!!!
Можете представить мой ужас и моё удивление: я слышала о разбойниках, но там, в Санкт-Петербурге с его роскошными дворцами, церквями, торговыми лавками, мне всегда казалось, что это — какое-то предание из древности, что уж в золотом 19 веке такого не бывает, а тут они стоят перед моим носом!!!
— Бегите, сударыня!!! — крикнул мне ямщик.
От испуга я побежала сквозь пургу, не разбирая ничего перед собой, а разбойники стреляли мне вслед, одна пуля очень больно врезалась мне в плечо, я упала в холодный сугроб и подумала обречённо, что на этом моя песня спета, отмучилась я уже, скоро у Господа в Царствии Небесном буду…
Но тут я услышала топот копыт и грохот кареты, из неё вышли три дамы, одетые, примерно, так же, как и я, только им было больше лет…
— Ну, что мы ждём? Надо поднять бедняжку, не оставим же мы её замёрзнуть! — произнесла самая статная и старшая из них, они помогли мне подняться и сесть в их карету.
… Я немного посидела в карете, очнулась от испуга, а потом воскликнула:
— Благодарю вас, благодарю от всего сердца, многие вам лета за вашу доброту христианскую! Вы, наверное, три Ангела, которых ещё Господь Аврааму посылал!
— Перестаньте, право, сударыня, мы всего лишь жёны декабристов, которых за восстание на Сенатской площади сослали на каторгу. И мы не могли вам не помочь, как православные люди… — спокойно ответила та самая, статная и старшая из них.
— Ой, — не выдержала от удивления я — моего мужа тоже сослали на каторгу за участие в восстании четырнадцатого декабря на Сенатской площади! Я тоже, получается жена декабриста…
— Тогда давайте познакомимся! — радостно и дружелюбно произнесла самая маленькая и молоденькая — Мадам Александра Григорьевна Муравьёва…
— Мадам Мария Николаевна Волконская… — мягким голосом представилась средняя дама.
— Мадам Екатерина Ивановна Трубецкая… — представилась самая статная красивая и старшая из них.
— Елизавета Николаевна Лунная… — представилась в ответ я…
… Тут я почувствовала сильное головокружение, потерю сил, всё поплыло у меня перед глазами…
… Какой-то отрезок времени я совершенно не помню, наверное, я потеряла сознание. Помню, что очнулась от обморока уже не в карете, а в незнакомой скромно обставленной светлице в кровати, а на раненном плече я увидела перевязку.
Рядом с этой кроватью стояли доктор с пулей в руке и мои новые подруги.
Екатерина сделала позу руки в боки, нахмурила брови и сказала:
— Ты, Лиза, посмотри, посмотри на то безобразие, что держит в руках доктор: эту пулю он из твоего плеча достал! Как, не понимаю, как можно не чувствовать пулю в плече и продолжать дорогу спокойно! Ты же могла погибнуть от потери крови! Лиза, не будь такой легкомысленной к себе! Тебе повезло, что мы совсем близко к Тобольску были, довезли тебя до домика для жён каторжников, и нашли врача!
Доктор же спокойно обратился к ней:
— Не волнуйтесь, мадам Трубецкая, пулю я вытащил, рану обработал и перевязал, как делать перевязки, вам объяснил, так что выживет, никуда не денется. Напоите её горячим чаем, чтобы она согрелась, и хорошо кормите её…
Доктор ушёл, а меня напоили горячим чаем с сушками, накормили тарелкой борща, и мне стало сразу лучше: я согрелась, плечо перестало болеть, в животе царили тепло и сытость впервые за дорогу, сознание и настроение стали совсем ясными.
Пять дней Екатерина, Александра и Мария заботливо ухаживали за мной, постоянно подкидывали в печь дрова, чтобы в комнате было тепло, готовили мне простую, но сытную еду, поили чаем, делали перевязки.
— Ой, — испугалась я — Я сразу предупреждаю, что у меня за душой ни копейки, сундучок с деньгами и вещами я потеряла где-то в лесу вместе с санями, когда убегала от разбойников, я не смогу заплатить вам за такую помощь…
Трубецкая забавно закатила глаза и возмутилась:
— О, Господи Вседержитель, она ещё будет нам деньги за помощь платить! Лиза, успокойся и выздоравливай, ты нам ничего не должна за помощь! О каких деньгах может идти сейчас речь, ведь мы — жёны каторжников в Сибири, мы должны помогать друг другу бескорыстно, иначе просто не выживем!
Когда я выздоровела, то сходила к начальству острога, получила документ, где указывалось, когда и сколько я могу проводить свидания с мужем на территории острога, что разрешено передавать из вещей и еды, когда и насколько он может уходить из острога ко мне в домик для свиданий наедине, без свидетелей ( меня этот документ обрадовал несказанно, условия для каторжника были очень лояльные на удивление).
В первую очередь я собрала большую сумку со всякой едой и в указанное в документе время подошла к сторожевому со словами:
— Здравствуйте, я — жена каторжника Афанасия Георгиевича Лунного, можно увидеться с ним сейчас, в документе было указано, что в это время у нас три часа на встречу, я передачу ему собрала, там только еда, ничего, что запрещено передавать, нет. Можете проверить…
Сторожевой посмотрел в сумку, а потом ответил:
— Проходите, сударыня, сейчас его приведут к вам…
Я аж задрожала, сердце выпрыгнуть из груди готово было, я не знала, каким я его увижу, как он воспримет мой приезд…
Тут застучали цепи и два солдата привели моего ненаглядного Афанасия, сняли цепи…
Он стоял похудевший, замученный, болезненный, увидев меня, ликующим тоном вскрикнул:
— Солнце ясное моё, Лизонька, ты ли это, синеглазое чудо моё?!
У меня слёзы потекли, я бросилась обнимать, целовать его, забыв обо всём на свете! Обо всём, кроме того, что ему сейчас тяжелее некуда, чувства любви, сопереживания накрывали меня с головой…
Мы, наверное, полчаса целовались, стоя в обнимку, и плакали в три ручья оба. Только потом я уже смогла обыкновенно разговаривать, дала ему в руки этот мешок со всякой едой, стала расспрашивать, как так получилось, как он здесь живёт…
— Знаешь, Лизонька моя милая, уж больно красиво, благородно говорили декабристы, вот я и встал в их ряды, я думал, что стране пользу принесу, а получилось, что и пользы не принёс, и нас с тобой подставил. Как житьё здесь? Да по-всякому, терпимо, только еда слабоватая и работа очень тяжёлая, больше ни на что не пожалуюсь… — говорил Афанасий — Но зачем же ты поехала за мной в Сибирь? Ты же могла бы остаться дворянкой, выйти замуж второй раз, тебе совсем не много лет…
А я, прижавшись к груди Афанасия, ответила:
— Нет, нет, я тебя не брошу, не предам, не нужен мне никто другой…
Эти слова вырвались сами из глубины сердца.
Как наше время истекло, обняла я ещё раз любезного супруга, на сумку с едой взглядом показа, прошептав:
— Там еды полно всякой, кушай, я тебе послезавтра ещё всего принесу…
Сторожевой забавно закашлял и промямлил:
— Всё, супруги, на сегодня кончилось свидание ваше, ничего, раз уж дама здесь и получила разрешение видеться с ссыльным мужем, то теперь будете часто встречаться…
Я направилась к воротам отрога, вышла на улицы Тобольска, дошла быстрым шагом до своего домика, попила чаю, поставила вариться ужин: картошку с кабачками, а сама села за стол и всё думала. У меня в голове мысли разные о том, что случилось с нами, со страной, что дальше будет, как там, в Санкт-Петербурге, отец и сестрёнка, какая доля бедной Агафье досталась…
Вдруг в комнату резко вошла Екатерина Трубецкая и с порога возмутилась:
— Лиза, милая, у тебя ведь палёным пахнет! Пожар сделаешь, нельзя же так!
Я очнулась от своих раздумий и кинулась к печке, но опоздала немного: картошка с кабачками превратилась в угли.
Екатерина тяжело вздохнула, сделала «руки в боки» и проворчала:
— Лиза, я всё понимаю, столько потрясений сразу пережить нелегко, но надо как-то уже взять себя в руки немножко и постепенно начинать привыкать жить в таких условиях, а не в шикарном Санкт-Петербурге…
Я сначала от таких слов ещё хуже расстроилась, а потом собрала волю в кулак, сжала зубы, чтобы не заплакать, и тихо ответила:
— Хорошо, учите меня всему, подсказывайте…
Александра, Екатерина и Мария взялись моему обучению, как выразилась Трубецкая «жизни храброй сибирячки и мужественной жены декабриста-каторжника»…
Незаметно пролетело три года, потому что один день сравнительно мало отличался от другого, хотя, конечно, истину говорят, что двух совершенно одинаковых дней, как и людей, не бывает…
Я научилась готовить разнообразные блюда из той простейшей еды, что тут могла купить, колоть дрова, шить сама себе тёплую и простую одежду, и многому другому.
Мы виделись с ненаглядным Афанасием постоянно, через день, мы общались по три часа, и это были особо счастливые моменты, я всегда передавала ему сумку с едой. Скоро меня стали пускать к нему в камеру, а потом даже изредка отпускать его из острога ко мне в домик на определённое время…
… Я уже привыкла за три года к такой жизни, крепко подружилась с Александрой, Екатериной и Марией, летом вообще всё легко давалось, тяжелее зимой было, приближение зимы я всегда особо боялась. Мороз на улице просто жуткий был, вьюжило, темнело рано, да в домике приходилось в шубе ходить, свечами приходилось заранее запасаться…
Когда я с мужем проводила время, я не чувствовала себя как-то угнетённо, мне казалось, что я в красивом любовном романе, но, когда я оставалась зимним холодным вечером одна со свечечкой…
Я начинала вспоминать отца, сестрёнку, счастливое детство, когда я была не Лунная, а Брошкина, свадьбу с любимым, и такая тоска, такое чувство уныния на меня накатывали, что я забивалась в угол и тихо плакала…
Когда я поделилась этими чувствами со своими подругами, все трое наперебой стали успокаивать меня:
— Не переживай, подруженька, не переживай, Лизонька, у всех та же проблема: у нас родители, дети там остались, мы тоже о них ничего не знаем, тоскуем, но ничего с этим уже ни сделаешь…
Так прошло ещё два года, мне уже двадцать шесть лет исполнилось, я ещё лучше привыкла к Сибирской жизни, с мужем милым мы виделись всё чаще и дольше. Наши ласки были наполнены теплотой и любовью, я всегда старалась получше накормить Афанасия ненаглядного, а то с этими тяжёлыми каторжными работами совсем исхудал, измучился…
Вдруг мне из отчего дома пришло письмо! Я этого настолько не ожидала, что подскочила, схватилась дрожащими руками за конверт, а открыть почему-то сразу боялась…
… И, оказалось, не зря боялась…
В письме пятнадцатилетняя Наташа сообщила, что батюшка наш отошёл ко Господу, сама Наташа договорилась с дальней роднёй, что три года поживёт у троюродной бабушки, а потом ей найдут выгодную партию для замужества…
Я зарыдала с такой силой, так взвыла, как никогда прежде, внутри всё горело…
Но, взяв себя в руки, на следующее утро я при людях вела себя так же, как и обычно…
А после Пасхальной службы в церкви я долго молилась, а когда легла спать под утро, то мне сон чудный приснился, будто стою я на облаке рядом с красивым Ангелом, и говорит Ангел:
— Не печалься, Елизавета, отец твой, Николай в раю сейчас, у него хорошо всё, а тебе с мужем в утешение Бог даст дочь, как две капли воды, на Николая похожую…
Я не придала сну значения, а спустя несколько месяцев показалась местному доктору и тот объявил:
— Сударыня, понятны мне все ваши недомогания, вы бремя носите просто, поздравляю с чадом…
Я ошарашено глаза расширила свои синие, протараторила:
— Эм… спасибо вам, доктор…
А как выскочила от врача, прижала в руках икону Божьей Матери и тихонько стала причитать:
— Ой, Матушка Богородица, что же делать? Ой, Матушка Богородица, помилуй. Сон в руку оказался! Но как же это дитя здесь родиться и жить будет? На что же я обрекаю чадо родное? Ой, Матушка, Царица Небесная, помоги дитяти моему…
Действительно, спустя полгода, мне уже двадцать семь лет исполнилось, родилась у нас с Афанасием дочь, и назвали мы её Ниной…
Какой же был Афанасий в церкви в день крещения нашей дочери: и измученный, как Кощей, и счастливый, с сиянием Небесным в больших серых глазах! Он просто плакал, я, зная его не хуже себя, понимала, что это — слёзы неземного счастья…
Так я стала растить нашу радость, лучик солнечный наш, малышку Нину…
Конечно, первые четыре года мне дались особенно тяжко, я почти не спала, не присаживалась, потому что нужно было продумать и еду для нас с Ниной, и Афанасия ненаглядного проведывать ещё чаще с дочкой, и ему еды приносить, и за безопасностью и развитием малышки Нины следить ( а то в этой избушке ничего для ребёнка не приспособлено). Иногда от усталости просто засыпала на ходу.
Тут на выручку приходили подруги Мария, Александра и Екатерина.
— Так, Лиза, без паники, на то и подруги, чтобы помочь! — весело говорила Трубецкая, и мне легче становилась, я Бога благодарить не уставала, что Он мне таких подруг настоящих послал…
Когда же Ниночке пять лет исполнилось, я впервые за это время в зеркало посмотрела на себя, мне уже тридцать два года исполнялось…
Да, в отражении я видела скоромную обыкновенную молодую женщину, но меня поразило: куда так быстро делось то обаяние румянца, свежести юности, что было когда-то? Их сменили усталость и недосып на лице.
Только глаза синие большие такими же остались.
Афанасий же в тридцать четыре года выглядел ещё хуже: замученный, измотанный совсем, худой, с первой сединой на бакенбардах , и с первыми еле заметными мелкими морщинками на лице. Я любила его таким ещё больше, жалела, что сгибает его тяжёлая работа раньше срока, но как же сияла его улыбка, каким звонким был его смех, когда мы с Ниной приходили «проведать папу»!
Так прошло ещё пять лет, Нина выросла в чудесную ангельски кроткую жизнерадостную девочку десяти лет с тёмно-синими глазами и русой косой…
… Я не уставала поражаться тому, как она на дедушку своего, моего папу похожа…
Она носила самую простую добротную одежду, что я ей шила, бегала играть с местными детьми со звонким смехом, по хозяйству мне помогала, всегда с песенкой милой, старалась учиться прилежно, не всегда у неё получалось, но она, было видно, старалась ( я никуда её не отдавала, никого не нанимала, сама всему учила: и молитвам, и православию, и читать, и писать, и считать, и хозяйство вести).
Конечно, сердце у меня сжималось, когда я вспоминала наше с Наташей детство, и понимала, что Ниночка, мой солнечный зайчик, никогда не наденет пышных ярких красивых платьев с кружевами и цветами, и редких драгоценных заколок, никогда не будет танцевать на балу, играть изящными фарфоровыми куклами и мягкими игрушками…
Но Нину это всё не тяготило ни капельки, в Рождество она ловко помогла накрыть мне стол, украсить его соломой и еловыми ветвями, я приготовила жаркое с мясом, самовар с чаем, а Ниночка расставляла на столе сладости, баранки, варенья, пирожки, радостно приговаривая:
— Рождество, Рождество! Скоро будет торжество! Надо хорошо стол накрыть, потому что у Господа праздник, и у нас праздник, гости придут, папу к нам до утра отпустят. А ты знаешь, мамочка, что я папе подарю?
— Что, доченька, милая? — спросила я.
— Я подарю ему варежки, которые сама связала и вышила на них «Лучшему папе»! Правда, очень хорошо, мамочка?
— Конечно, лапочка, просто замечательный подарок, папа очень обрадуется! — ответила я дочери с улыбкой, специально умолчав, что я немного помогала ей с вязанием и вышивкой…
— Мамочка, — вдруг неожиданно спросила Нина — А почему мы живём здесь, а папа там, в отроге, выполняет такую тяжёлую работу? Как мы оказались здесь, в Сибири? Расскажи, пожалуйста, я всё пойму…
Я напряглась, подумала, что буду говорить, и ответила:
— Так получилось, доченька, что мы с папой раньше жили в столице, очень красивом городе Санкт-Петербурге, но так было угодно правительству, царю, чиновникам его, после одной небольшой ошибки папы, чтобы папа был заключён в отрог, а мы жили в более скромных условиях здесь, в Тобольске…
У меня душа застыла в ожидании реакции Ниночки, но та с милой печалью изрекла:
— Ничего, нам и так хорошо здесь втроём, я, ты и папа. А папу когда-то отпустят из отрога? Как мы будем жить тогда?
— Отпустят, лапочка, нескоро ещё, но опустят, и придёт он жить в наш дом, и будет у нас ещё всё лучше… — вздохнув с облегчением, ответила я.
Тут начался и народ в наш дом стекаться, пришли и подруги три мои лучшие, и Афанасия отпустили на праздник, и другие подруги с мужьями…
Надменная Анненкова вдруг сказала на Нину:
— Эй, дитя, ты хоть знаешь, что отец твой — каторжник?
Я аж чашку с вареньем уронила, а Нина, гордость наша, вручила при всех папе подарок и изрекла:
— Да, знаю прекрасно, и что с того? Все ошибаются. Всё равно он — самый лучший, и я так считаю, и мама так говорит, а мы с мамой никогда друг другу не лжём!
Мои лучшие подруги скорее зааплодировали и воскликнули:
— Ниночка, какая же ты мудрая не по годам! Умница! Только у таких хороших родителей бывают такие хорошие дети!
Рождество Христово мы в тот раз особо весело справили.
… Прошло ещё четыре года, и измученного раньше положенного постаревшего седого ненаглядного Афанасия моего отпустили из острога, отбыл он свой каторги срок, пришёл к нам, сияющий от счастья, четырнадцатилетняя Ниночка-красавица наша румяная, просто летала от восторга, не скрывая ликования.
… Стали мы втроём жить, легче жизнь пошла намного.
Но спокойная безмятежная жизнь продлилась три года…
Семнадцатилетняя Нина стала совсем раскрасавицей, сочный, как ягода, румянец, русая коса, большие игривые синие глазки, точёная фигурка — чудо, а не девушка. Да ещё нрав такой простой, весёлый, подвижный, общительный, добрый.
Мне уже сорок девять лет было, помню то ощущение странное, что я далеко уже не так подвижна, сообразительна и красива, как была когда-то, морщинки на лице…
Афанасий же в свой пятьдесят один год совсем сгорбился, седым стал, морщинистым, здоровье подводило постоянно…
Вдруг в Тобольск по делам государственным важные чиновники и офицеры из столиц прибыли, и был среди них симпатичный тёмно-русый кареглазый корнет лет, примерно, двадцати. Пришёл корнет к нам в гости, познакомился со всеми, в том числе и с Ниночкой, мило они беседовали, так нежненько щебетали обо всём…
Мы уж с Афанасием обрадовались, надеялись, что дочь удачно, выгодно замуж выйдет…
… А корнет, которого, оказалось, Пётр Григорьевич зовут, месяц почти каждый день к нам ходил домой, круги возле Нины наворачивал со сладкими речами, а потом и, правда, посватался, попросил нас отдать за него замуж Нину.
Мы только хотели согласие дать, обговорить всё, а он вдруг испуганно глаза карие округлил монеты и спросил:
— Лунная? Где-то я слышал фамилию эту. Сударыня-матушка, а как ваша девичья фамилия?
— Брошкина, а что? — недоумевала я.
Тут с ужасом на лице он мне объявил:
— А то, что не можем мы с Ниной мужем и женой быть! Я ведь ваш племянник, сын вашей младшей родной сестры Натальи, двоюродный брат Нине получается…
Это я сейчас понимаю, что Господь помог нам, чтобы беды мы не натворили, двоюродных брата и сестру не обвенчали, а тогда, когда я от Петра эти слова услышала, так у меня голова закружилась, так я расстроилась, и скорее поспешила спросить:
— Ой, Пётр, милый, ты скажи, честно, вы хоть с Ниночкой греха ещё не сотворили?
— Что вы, Елизавета Николаевна, мы ещё и не целовались, разве ж я безнравственный солдафон какой-то, чтобы, воспользовавшись доверчивостью, обесчестить девушку? Не бойтесь, честна она, выйдет такая умница и красавица удачно замуж, а я лучше уйти поспешу, чтобы не быть нам Ниной в соблазн. Я… у меня духу объясниться с ней не хватит, вы уж сами расскажите, пожалуйста, Ниночке, почему свадьба наша не состоится…
… Расстроились мы с Афанасием, поникли немного, а бедный Пётр со слезами в карих глазах выскочил из домика нашего. Немного погоревав, стали мы с Афанасием думать, советоваться, как Нине помочь сейчас, ведь не на шутку они влюбились в друг друга с Петром…
— Я, радость моя, солнце моё, считаю, что лучше всего рассказать Ниночке правду, почему не женился на ней Пётр, успокоить, утешить, обласкать, как родители, пока она не смирится с этой новостью, а потом скорее жениха ей другого искать… — предложил Афанасий, и я согласилась с ненаглядным супругом.
Тут и Нина в дверях появилась, хорошенькая, как всегда, с румянцем и сияющими синими глазами, и с порога нас спросила:
— Ну, что, мамочка, папочка? Пётр свататься приходил, да? Вы меня за него замуж отдаёте? Ой, какая я радостная! Когда венчание наше будет?
Афанасий совсем поник и чуть-чуть отвернулся, поправляя седые бакенбарды, а я собралась с силами, вздохнула и начала речь:
— Хм, доченька, Пётр действительно свататься приходил, и мы с папой хотели уже благословлять вас на брак, но в ходе разговора выяснилось, что свадьбы быть не может, потому что он — твой двоюродный брат, сын моей сестры младшей, что там, в Санкт-Петербурге живёт. Так что, конечно, и тебе, и Петру тяжело на душе сейчас, со слезами он ушёл, но понятно, что нельзя вам венчаться, грех большой, да и дети больные родятся…
Нина с расстроенным личиком слушала это, а потом села и зарыдала.
И я, и Афанасий коре к ней подбежали, обняли стали успокаивать на перебой:
— Не переживай, не увивайся так, доченька, лапушка, это слава Богу, что до свадьбы узнали, что горя никакого не получилось, больно, конечно, обидно. Но ты не плач, родная, переживётся, забудется, найдём мы тебе замечательного жениха и мужа…
Нина немного успокоилась, посидела с печальным видом и ответила:
— Что ж, раз Богу так угодно, значит, так тому и быть, буду другому доброму человеку жена, разрешите мне пойти издали на прощание взглянуть на Петра…
Я кивнула головой, потому что сказать что-то не было сил у меня, и мы с Ниной пошли к офицерам, встали в сторонке…
…Вдруг кто-то из офицеров заметил Нину и крикнул в нашу сторону:
— О, какая девица! Давайте-ка, ребята, познакомимся поближе с ней!
Нина побелела от испуга, я, ошарашенная, скорее схватила Ниночку за руку, хотела бежать с дочерью скорее, но тут вдруг появился Пётр, ловко, в секунду, заскочил на стол, за которым сидели офицеры, достал револьвер и крикнул:
— Кто к моей двоюродной сестре хоть прикоснётся из вас, пьяницы наглые, тот будет со мной дело иметь!
И, правда, отступили офицеры, сели обратно кто куда, а у Петра и Нины слёзы текут, он только шепнул ей с текущими по щекам слезами из карих глаз:
— Прощай, Ниночка…
Я тут дочь и увела домой…
Какое-то время Нина страдала, конечно, плакала по ночам, не улыбалась днём, отвечала на вопросы односложно, мы с Афанасием переживали, молились за неё, и за месяца четыре прошло всё у Ниночки нашей милой, стала снова улыбаться, петь, танцевать, общаться со всеми, как обычно…
Мне уже пятьдесят лет исполнилось, а любезному моему Афанасию пятьдесят два, когда он тяжело заболел, две недели лежал в тяжёлом жару, ознобе, в сознание не приходил. Врач старался любыми способами помочь ему, но бесполезно.
— Сударыня, это простуда или грипп дали такие тяжёлые осложнения, я не ручаюсь, что выживет он…
… Так и отошёл ненаглядный мой муж Афанасий ко Господу, пришлось траурное одеяние мне примерить. Тяжело было, конечно, и мне, я, как будто солнце, радость в сердце потеряла, и Ниночке, которой день назад восемнадцать исполнилось…
Пролив слёз не мало, посоветовались мы Ниной и решили вернуться в Санкт-Петербург, жить в усадьбе отца моего, всё равно пустая она сейчас, Наташа у мужа живёт, а не в отчем доме, а нашу с Афанасием усадьбу со всеми богатствами конфисковали ещё когда я в Сибирь уезжала.
Сшили мы с Ниночкой платья себе по красивее, модные, под француженок и в карете приехали в усадьбу. Деньги у меня были, слуг наняли несколько…
Вот сейчас мы привыкаем с доченькой к жизни Санкт-Петербурга, и я озабочена тем, как бы поудачнее выдать замуж Ниночку, да дождаться внучат нянчить.
… Только всё, что я описала, уже никак из памяти моей, из души моей не вынешь…