В конце осени Праксис, к полуночи закончив работу, когда облака закрыли луну и он уже не мог ничего разглядеть вокруг, вернулся по знакомой дорожке к дому, умылся у крыльца из бидона, в который натекала дождевая вода, и сел ужинать тушеным нутом.
Нут – упрямый ингредиент. Если вы хотите, чтобы в блюде что-то чувствовалось помимо него, придется добавить это в самом конце. Иначе, за долгие часы на огне, все превратиться в тушеный нут – нулевой энергетический уровень мира кулинарии.
Ветер метался по склонам гор, замедляясь лишь у подножий, становилось все холоднее, летнее пиршество насекомых выдохлось, даже древоточцы в стенах оцепенели в ожидании перемены к лучшему. Собаки не брехали. Деревня спала в чернильной темноте горной ночи.
Праксис, не раздеваясь, разогрел нут, налил разбавленного вина и сел у стола на кухне. Не было ни звука вокруг, кроме отдаленного шума ветра, его собственного дыхания и треска поленьев в печи. Единственная свеча освещала только этот стол и кружок шершавого потолка над ним.
Он долго неторопливо ел, цепляя по чуть-чуть ложкой, и, кажется, начал засыпать, привалившись плечом к стене, когда до него донесся разговор, скрип мебели и смешки. Говорили двое или трое мужчин, судя по голосам, молодых, и говорили – в это невозможно поверить – прямо за стеной кухни.
Сон сняло как рукой. Кто это? Грабители? Приезжие гуляки? – Но кого здесь грабить и где гулять? Нищая деревня, дом старика. Даже коз он сбыл сразу после смерти жены, остались одни оливы и гряда томатов за домом, так и не собранных, сгнивших на корню.
Праксис медленно встал, положил ложку и прошел к противоположной стене, осторожно наступая на доски, чтобы не выдать свое присутствие.
Не могло быть сомнений в том, что в давно заброшенной комнате собралась компания, и неплохо проводит время. Кто-то, не скрываясь, вдруг выкрикнул густым голосом: «Будем!». Праксис вздрогнул. Звякнули стаканы, заерзали стулья. Похоже, мужчины играли в кости и выпивали.
Две трети старого дома дед Праксиса снес в сердцах, когда узнал, что братья уехали навсегда вместе с семьями, оставив его, самого упрямого, одного в деревне. Рассказывали, что бабку едва не хватил удар от такого разорения – она кляла мужа, ругала последними словами и выла. Но он сделал задуманное, сохранив, кроме своей трети, только эту общую комнату, выходившую окнами на пологий склон.
В конце концов и ею перестали пользоваться. Окна и дверь, оказавшуюся снаружи, забили досками. Отец Праксиса хотел пристроить туда веранду, но так почему-то не пристроил – наверное, не нужна была. В комнату никто не ходил и детям в ней настрого запрещалось быть. Праксис помнил пыльную темноту, громадную, похожую на нетопыря люстру под потолком, и крик матери, когда кто-то попадался на любопытстве. Ему было лет восемь, когда ее заперли большим амбарным замком, окончательно превратив в склеп, сделав частью жутких историй, которые малыши придумывали и рассказывали друг другу по всей деревне.
Воспоминания стайкой птиц пронеслись в его голове. Теперь эта комната ожила.
Взяв топор, он вышел в коридор, собираясь обойти дом, осмотреться и, возможно, позвать соседей, но тут встал как вкопанный, глядя на пробивавшийся из-за двери свет – яркий, праздничный, лившийся без стеснения по-хозяйски.
Этого не могло быть. Как не могло быть того, что за приоткрытой на четверть дверью в нарядно прибранной комнате его молодой отец встряхивал с улыбкой глиняный стаканчик с костями.