Глава вторая
Чаще, по субботам, меня в больнице стала навещать наша хорошая знакомая, жившая в Москве, – Марьяна. Женщина очень мягкая, отзывчивая, заботливая; с приятным, звенящим как колокольчик, тонким голосочком, – Марьяна – или, «Марьюшка», как её ласково называли моя мама с её матерью, Евдокией Георгиевной.
С Марьяной родители меня познакомили ещё до того, как я оказался в клинике. Она и Евдокия Георгиевна, маленькая добрая женщина лет около семидесяти, с первого дня нашего знакомства расположили меня к себе. Жили они на Черёмушках, на Севастопольском проспекте, в квартире с двумя смежными комнатами: одна небольшая, другая – совсем крошечная. Зато обе комнаты обставлены со вкусом, во всём выдержанно и опрятно, хоть в рамочку поставь; с небольшими красивыми картинами на стенах. Одна из картин даже принадлежала кисти Айвазовского... Всё это живописно венчало ауру их гостеприимного, миниатюрно-изящного, гнёздышка. А ещё – у них была маленькая чёрненькая собачка Джесика.
Марьяна работала секретарём-машинисткой. В то самое время, когда я был в клинике, в Москве проводился конкурс им. Чайковского, другие международные мероприятия, о них писали во многих газетах, журналах, их освещали по всему миру. Да и не одна Москва: вся страна, как когда-то, ещё при Хрущёве, – теперь снова открылась свету: подняла «железный занавес»! Марьяна же об этих знаменательных событиях печатала пресс-бюллетени по-английски и по-французски – для ООН и ЮНЕСКО. Работы непочатый край! Без выходных... И – с трудом – но всё же урывала время, чтобы навещать меня в клинике – а заодно сбросить усталость, перевести дух...
Много позже Марьяна поведает мне историю своей жизни.
Эта история стоит того, чтобы о ней рассказать подробнее.
Глава третья
1
Марьяна родилась в Москве, на Арбате, осенью 41-го.
Война была в разгаре. Москву в это время бомбили особенно часто. Тогда же на Арбате был разрушен театр им. Вахтангова и располагавшийся рядом с ним роддом – другой, неподалёку от того, где появилась на свет Марьяна: там погибли почти все роженицы и молодые мамы, а новорождённых – из спасшихся – раздали в соседние родильные дома. В свою очередь, рожениц и молодых мам из роддомов уцелевших эта новость повергла в шок, большинство из них от страха потеряли молоко в груди. То же случилось и с матерью Марьяны, Евдокией Власенко...
Да! Материнству недоношенность хрупкого тельца мира напоминала сплошные выкидыши, сплошные родовые схватки, носилки, на которых выносили убитую розовощёкость...
Евдокия только успела родить дочь – как узнала: её дом на Арбате тоже был превращён в руины!..
Где теперь ей жить? Куда поддаться со своей малюткой?
Матери ничего другого не оставалось, как поселиться с ребёнком в метро.
Метро стало домом для тех, у кого больше не было дома. В метро бодрствовали и спали, болели и выздоравливали, рождались и умирали – разве что не хоронили… (И днём и ночью там всем нуждающимся был в помощь Красный крест.)
Между тем это были особенно тревожные дни осени: сдадут немцам Москву или не сдадут?!.. – Страна жила верой, что такого не допустим, вера страну заставляла до последнего держаться – за Москву…
Но осенью, той самой, наступит день, – и москвичи вдруг не выдержат – ужаснутся, встрепенутся:
– Пропала Москва!!!
– Город сдадут немцам?!
– Похоже на то!..
– Из Москвы валить надо!
– Надо! Но – куда? И – как?!..
– Москва большая! Шутка ли, эвакуировать столько народу?!..
Москвичи узнали на собственной шкуре, что такое всеобщая давка, суматоха и кутерьма на железнодорожных вокзалах... Метро же приказано было уничтожить: захвати столицу фашисты, метро им пригодилось бы, и не в мирных целях…
Но – к глубокому облегчению тысячей бездомных! – этот приказ отменили, – а Москва выстояла.
После месяца, проведённого в арбатском метро, мать Марьяны не выдержит такой жизни: было тяжело там сидеть безвылазно, дышать спёртым воздухом вместе со всеми – где народу тьма... «Мне самой, – думала Евдокия, – профессиональной акробатке, ничто не мешало бы отправиться с концертными бригадами на фронт; но кому доверить дочку, грудного младенца?» В метро доверить ребёнка мать могла только работникам Красного креста.
– Но возвращайтесь сюда не позже, чем через два-три дня, – говорили ей те, на чьё попечение она оставляла дочку.
Так – раз за разом, по нескольку дней – мать была в отъезде: гастролировала, затем снова возвращалась в Москву – в её безопасную подземку, к своей девочке.
Прошло полтора года; за это время в жизни Евдокии и её ребёнка ничего не изменилось. Когда на город падали бомбы – земля сотрясалась; но метро выдерживало, спасало... Однако столь затянувшееся подземное существование – иначе это не назовёшь! – не только угнетало мать, но начало сказываться и на здоровье девочки. «Дальше так нельзя, – наконец решила Евдокия. – Красный крест, конечно, многое для нас делает, без него бы мы пропали! Но если мне с моей Марьюшкой не выбраться из метро – ребёнок совсем зачахнет: без свежего воздуха, без здоровой пищи, как раз сейчас, когда дочь растёт, набирается сил...» Кроме того, Евдокия давно поняла, как небезопасно гастролировать по фронту. «Да, мы, артисты, делаем это для наших солдат. Но опасность там может подстерегать каждого, даже когда её не ждёшь... Муж, артист, тоже ездил по фронту с гастролями: пока – как я узнала – не оказался в немецком плену! Больше вестей о нём не было... Не погиб ли он там, среди пленных, от рук фашистов?!.. А если без нас, родителей, дочь останется сиротой, что её ждёт?.. Нет, сначала мне с Марьюшкой надо поселиться где-нибудь в городе – а там уже видно будет, что делать дальше…» (К отцу Марьяны мы в песни-исповеди ещё вернёмся: его жизни посвятим отдельные страницы.)
С риском встретить под открытым небом очередной немецкий налёт на город, матери пришлось опять оставить на время в метро свою девочку. Евдокия объездит пол-Москвы – хорошенько поищет, где бы можно с дочерью приютиться – не под землёй, а на земле...
Она найдёт дальних родственников мужа. Эти люди жили около Белорусского вокзала. То была семья Ивановых. Николай Григорьевич, инженер-экономист, и его жена Наталья Кузьминична, необыкновенно грамотная и толковая секретарша.
Когда-то, очень давно, молодой Николай свою будущую жену выкрал из монастыря в Орле: всё совершилось по обоюдному согласию; юная монахиня сбежала из монастыря вместе с молодой прислужницей, монахиней Евстолией, преданной своей хозяйке и готовой за ней последовать хоть на край света. (Не церковное имя прислужницы было Евдокия; её, тёзку матери Марьяны, в этой семье будут ласково звать Дуняшей.) Николай и Наталья обвенчались, у них родились дети, мальчик и девочка. Дуняша была им как милая заботливая няня, дети в ней души не чаяли.
Почти всё своё детство Марьюшка прожила у Ивановых. Там её очень любили, баловали и воспитывали.
Мать наезжала туда в промежутках между гастролями – вырывалась, когда только имела возможность, чтобы повидать дочь, ожидавшую её с нетерпением, а заодно – пусть на время – перевести дух от работы. Ей было о чём поделиться с дочерью; люди, которые их приютили, тоже вместе собирались и жадно внимали её рассказам:
– Я гастролирую с оркестрами Утёсова, Рознера, Ренского. В каких городах мы только не бываем! Участвуем в шефских концертах на заводах и фабриках, в детских приютах и школах. В одном из таких приютов недавно мы давали новогоднее представление.
Что правда, то правда! Их, артистов, везде принимали с любовью и благодарностью. Ведь они дарили своё искусство не просто как развлечение, но как отдушину в такое страшное время.
– Видишь, какая у тебя мама, – сказала Марьюшке Наталья Кузминична. Малютка устремила на Евдокию взгляд ребёнка, преисполненного гордости за свою мать. Девочка только научилась говорить – но была не по годам смышлёная! Слова «школы», «детские приюты», услышанные ею от матери, не были для неё пустым звуком. Девочке рассказывали: в школах дети учатся, чтобы много знать. Точно такие же дети есть в интернатах, они там живут, без пап и без мам, и взрослые о них заботятся. Есть ли и у неё папа, спрашивала маму Марьюшка, и где он сейчас. Евдокия отвечала неохотно, девочке казалось, мама что-то не договаривает, от неё что-то скрывает...
Евдокия, и вправду, при дочери избегала говорить с другими о войне. Война разлучила её с мужем. Даже её дочурку – это маленькое создание – пугали сирены и авианалёты... Уже сейчас в неё вселял тревогу этот бушующий мир...
Однажды вечером, свою Марьюшку убаюкав и видя, как сладко та уснула, вдруг на глазах у матери выступили слёзы. Евдокия вспоминала артистов, которые гастролировали не только там, где не бомбили и не нюхали пороху, но и там, где до разрушений и хаоса было рукой подать... Эти артисты сами не воевали. Однако все ли из них сумели держаться подальше от неминуемой гибели?..
Кого-то из них война не пощадила... Они знали, куда направлялись, знали – нашим солдатам они тоже нужны: артисты своими выступлениями дарили им возможность перевести дух между боями… Но от внезапно начинавшихся следующих боёв – они тоже, как и многие солдаты – собственных жизней не уберегли! Не успели...
Другим артистам повезло остаться целыми и невредимыми: им или удавалось не попадать в жаркое пекло сражений, или пуля их не брала... Но везение улыбалось не всем! Кому снарядом оторвало ноги – тот на сцене уже не станцует: даже если живые ноги заменят протезами, это всё равно будут уже не те «ноги»... На фронте не легче и музыканту, рядом с которым где-то что-то разорвалось – и, задев его, лишило обеих рук: ему уже не взять ни скрипку, ни гитару, ни другой инструмент, даже духовой – для самой обычной свистульки хоть одна рука должна быть цела и в состоянии играть...
Так, с умилением глядя на спящую дочурку, про себя размышляла акробатка Евдокия Власенко. «Когда дочь подрастёт, – думала мать, – тогда узнает больше... Я показала ей медали, которыми меня наградили за мои выступления, называла ей имена других артистов, удостоенных такой же чести. В своё время Марьюшка узнает подлинную цену этих наград...»
Игорь Иванов – сын Натальи Кузминичны и Николая Григорьевича – был известным джазовым пианистом, играл в джазовых клубах. (В начале войны его как солдата контузило в голову; на том война для него и закончилась.) Джазовой музыке, столь популярной в Америке, и не только там, а у нас до войны не то чтобы запрещённой, но долго остававшейся в загоне, временно был дан глоток свободы: когда Америка стала нашим фронтовым союзником, – и когда поддержка боевая сочеталась с мирным братанием муз – от них, и заморских, в нашем полку прибыло. Что-то нераболепное, неханжеское было в джазе. Это ещё тогда партийные ханжи союза нерушимого нутром чуяли: уж точно «ненаше»! То, что диверсионно подрывало установленное ими «раз и навсегда»…
Эмигрант из Одессы, живший в США (из двадцатого столетия словно откликаясь на рассказанное выше): Когда ещё не знали самого слова «джаз»… уже что-то похожее на него играли еврейские уличные музыканты старой, дореволюционной Одессы. Да, развлекать публику, особенно по праздникам, они были мастера! Ах, как они играли, и припевали, и пританцовывали, такого куража всей Молдаванке задавали!.. Поэтому Утёсов (хоть и ошибочно) считал Одессу, а не Нью-Орлеан, родиной джазовой музыки. Он думал, чернокожие уличные музыканты американского Нью-Орлеана многое позаимствовали в ней от эмигрантов из Одессы...
Русский джазмен (нашего времени): Да, в СССР, до Великой Отечественной войны, лишь знаменитому джазовому оркестру Утёсова да, может, ещё немногим, особо выдающимся представителям этого жанра, повезло обрести всесоюзную славу; позже кто-то из них получит и мировую известность. Но, например, Эдди Рознеру, прежде чем добиться всемирной славы, пришлось её «высидеть» в советских застенках…
Чернокожий джазмен (Америки начала двадцатого века, – обращаясь к будущим временам): Одни – джаз будут страстно любить, другие – нет, или – не так чтобы очень… Его шарм – музыкальные фривольности – придумали не невинные крошки; не в церковном хоре джаз был рождён, и не в строгости этикета королевского двора. Это не значит, что мы, его зачинатели, слишком обласканы жизнью. Но джаз – не плачет!
Людмила – Люся, как её звали близкие, – дочь Натальи Кузминичны и Николая Григорьевича, – закончила Московскую консерваторию, где училась у великого пианиста Владимира Софроницкого. Как и для неё, так и для многих других студентов консерватории, время учёбы у больших мастеров не пройдёт даром. Талантливые учителя и талантливые ученики – а тогда таких там было немало – все их усилия соединятся, чтобы дать золотые всходы, а стране – великие имена. Давид Ашкенази, Арно Бабаджанян, Эдуард Колмановский, Александра Пахмутова, Геннадий Рождественский, Юрий Саульский, Оскар Фельцман, Борис Чайковский, Владимир Шаинский (да простит меня читатель, если кого-то ещё не назвал из будущих знаменитостей, учившихся в то время в Московской консерватории!), – тогда они подавали большие надежды, и эти надежды оправдают. К тому же многие из студентов консерватории были очень дружны, и, хоть дружба эта часто простиралась далеко за пределы их профессии, она и в ней обогащала их, давала огромный творческий заряд.
По выходным молодые музыканты собирались в квартире Ивановых и играли кто на чём. В такие дни музыка там звучала круглосуточно.
Да, кого там только не было!
Приходил туда и молодой Мстислав Ростропович, с которым Люся тоже дружила: тоненький как оловянный солдатик – и вдохновенный как прилив океанский! Бывало, заходит он к ним и, прежде чем возьмёт в руки виолончель и начнёт играть, – в доме у Ивановых замирает всё и вся…
В консерватории Люся разучивала музыкальные произведения, заметно прибавляла в мастерстве как пианистка. Она ещё не знала, что в будущем между концертной деятельностью и преподавательской выберет последнюю.
Но придётся ли ей об этом жалеть? Люся выйдет замуж, станет уже не Ивановой, а Луковниковой – той самой, Людмилой Луковниковой, которая в Москве, в своей музыкальной школе, прославится как талантливый педагог. Музыкантов, да и не только – людей самых разных – со всей страны будто волною будет пригонять в её гостеприимный дом: её с мужем маленькую квартирку, также как и прежде квартиру Ивановых, посетят многие...
Марьюшка с раннего детства тоже училась музыке. Дома у Ивановых было два музыкальных инструмента: рояль «Steinway» в гостиной и пианино «Bluthner» – в её с Люсей спальне.
Всё началось с того, что однажды, в присутствии Люси, она взобралась на стул и стала пальчиками наобум перебирать клавиши. Как же у Люси получается так красиво играть? Не научиться бы мне самой играть так же? Глянула перед собой на открытую книгу с нотами, стоявшую на пюпитре.
– А что в этой книжке? – спросила двухлетняя Марьюшка Люсю, когда та, наблюдая за малышкой, к ней подошла.
– Здесь ноты, – ответила Люся. – Ноты – это такие знаки, понимая которые, можно играть на музыкальных инструментах. Видишь вон эту ноту, – наклонившись над Марьюшкой, она показала в книге на одну из них: – палочку с головкой внизу и чёрточкой посередине головки? Это – нота до. Она играется здесь. – Люся нажала на соответствующую ей клавишу.
И так пошло, пошло… Уже к двум с половиной годам – это правда! – Марьюшка и ноты знала, и необыкновенно рано стала всерьёз овладевать игрой на фортепиано. Мать успехами дочки была несказАнно и рада и удивлена. «Будет пианисткой!» – думала. Но немножечко ошиблась. В четыре года Марьюшка больше не захотела продолжать учиться игре на фортепиано: взялась за скрипку – и снова небезуспешно! Тогда же её приняли в музыкальную школу. У Люси, ещё учившейся в консерватории, одновременно была учебная практика в этой школе, куда она привела девочку-вундеркинда, которая узнала ноты раньше, чем буквы. Там Люся рассказала педагогам о её музыкальных способностях.
«Играй, Марьюшка!» – можно было прочесть в глазах девушки, сразу на учителей музыки посмотревшей так, как, наверное, отец маленького Моцарта взглянул на тех, кому впервые демонстрировал способности своего гениального сына.
– Ну-ну! – очень скоро послышались голоса педагогов. Все, как один, рты разинули, когда четырёхлетняя девочка, такая худенькая и бледненькая, своими детскими ручоночками – сначала на фортепиано – не по-детски виртуозно разыгралась… даже разрумянилась в лице от нашедшего на неё прилива сил; а потом, когда ей дали скрипку, к не меньшему удивлению опытных преподавателей, стала играть так же хорошо. Играй, Марьюшка, твори, твори чудеса!
Чудо свершилось.
Чайковский: В НАЧАЛЕ была Музыка; и Музыка будет В КОНЦЕ. Слово, ещё не изречённое, словно само Языком Музыки зазвучало…
Бах: В НАЧАЛЕ не было музыкальных инструментов – рукотворных; но настоящая Музыка – верю! – звучала от Божественной Природы; и звучала чисто – так чисто, как мы, люди, можем тому только подражать. Так же, верю, будет и В КОНЦЕ...
Композитор нашего времени: В музыке есть много от нашего мировоззрения: будь то маршевая или мелодичная; обладающая симфонической мощью и широтой... Иная музыка зовётся «лёгкой». (Но попробуй-ка написать такие вальсы, как «Сказки Венского леса» и «На прекрасном голубом Дунае» Иоганна Штрауса, или песни, как у Раймонда Паулса! Каждому ли это «лёгкое» дано?) Нынче другая жизнь, другие ритмы – мы всё дальше удаляемся от наших предков; наши сердца бьются быстрее... Сегодня для многих молодых людей музыка классическая или современная академическая кажется слишком сложной; для них сонаты, симфонии сродни большим эпическим поэмам древности – читая, их не всякий одолеет… Как, по сравнению с ними, стихи Пушкина – даже при всей их замечательной глубине – легче движутся и текут, так и «лёгкая» музыка иным людям кажется доступнее музыки академической.
Чайковский: В двадцатом веке – в отличие от моего девятнадцатого и тех столетий, что остались позади, – появится другая музыка: академическая – да не такая, какая была раньше, – она, без привычной уху гармонии, под стать своему столетию. Ею часто будут сопровождать документальное кино о трагических событиях этого века. Но прежде всего внимание телезрителя обращено на экран: именно происходящему на экране как бы вторит за кадром оркестр – плачет и воет, разражается звуками хаоса – это аж визуально ощущаешь... Но в отрыве от подобного кино такую музыку слушать непросто. Это – совсем не то, что песня «Хора половецких девушек» из оперы Бородина «Князь Игорь». Даже высокохудожественная дисгармония музыки Мусоргского менее трудна для восприятия, чем, скажем, музыка Шнитке...
Бах: Одно лишь меня смущает. Этот вопрос я задаю композиторам и двадцатого столетия, и двадцать первого – вообще всем, кому на своём веку дано будет с этим повстречаться. Кто-то может объяснить загадку: отчего так упоённо, с такой сентиментальностью во взорах, заслушиваются классикой …извините, криминальные авторитеты итальянской мафии?
Композитор нашего времени: Ну уж конечно – не «Песней Красной Шапочки» они бы заслушивались (если бы её услышали в детском фильме, снятом ещё в Советском Союзе)! Нет, эта песня – для живущих в бывшем СССР и любящих её – тоже классика. Но для мафии, не важно чьей…
…Голос Красной Шапочки (донёсшийся до беседующих между собой композиторов – звонкий как Музыка): Ещё-о бы!..
Композитор нашего времени: И вправду, почему люди, столь разные в представлениях о жизни, о нравственности, когда слушали, скажем, Лучано Паваротти…
…Крёстные отцы итальянской мафии (где-то невидимо притаившись – все, как один, наждачно-жестяными голосищами): Эй, кто не любит Паваротти, пусть будет полегче на повороте!
Чайковский: Вот видите! Музыка даже «бессмертную» мафию с простыми смертными объединяет на час…
Замечательные учителя игры на скрипке развили недюжинные способности Марьяны. В кругу маститых музыкантов её заметили. Марьяне ещё не исполнилось шестнадцати, когда она услышит радостную новость:
Её приглашают выступить на VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов!
Сюрприз, о котором можно было только мечтать... Но узнать бы ей о том пораньше: до фестиваля оставалось так мало времени – а к любому конкурсу, тем более такому ответственному, надо тщательно готовиться, чтобы показать всё, на что ты способен! Молодые музыканты разных стран, отобранные для участия в фестивале, это знали – они проводили дни в неустанных репетициях. Но похоже, среди его организаторов, это понимали далеко не все: разумеется, то были партийные чиновники, они привыкли, что их распоряжения должны беспрекословно выполняться. Мол, тебя, пятнадцатилетнюю скрипачку, мы выбрали для столь знаменательного события как одну из наиболее достойных. Ты обязана на этом конкурсе представлять нашу страну, для тебя это большая честь. А остальное – не важно…
«Теперь, – думала Марьяна, – мне предстоит с другим молодым скрипачом, с которым буду на фестивале выступать в дуэте, спешно репетировать концерт Вивальди для двух скрипок». Да, вообще – Марьяне придётся всюду торопиться, всё делать впопыхах. Только бы успеть – успеть подготовиться к конкурсу, хоть как-нибудь, чтобы потраченное на то время не прошло даром...
На VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов дуэт с участием Марьяны и другого скрипача никаких призовых мест не занял, никакими наградами отмечен не был. Чудеса человеческих рук и Божественного вдохновения не терпят суеты сует!..
За тот период жизни Марьяны, о котором мы рассказали, произошло ещё немало событий – читатель узнал только часть из них. Так, прожив годы у приютивших их Ивановых, она с матерью ещё пару раз переселялась из квартир в квартиры, и здесь, казалось бы в таких обычных вещах, тоже не обошлось без своих перипетий. Всё это будет до того, пока они вдвоём окончательно не поселятся на Севастопольском проспекте.
Первый раз – перед тем как дочке исполнилось десять лет – мать получила квартиру в историческом районе Москвы, Замоскворечье, в 1-м Люсиновском переулке.
Это была коммуна, в коммуне – четырнадцать комнат, в четырнадцати комнатах – четырнадцать семей, всего – аж сорок два человека!
…Если бы жителей той коммуны – всё это разношёрстное общество – сфотографировать вместе, вставить этот снимок в раму и повесить на стене, – получилась бы целая страна в миниатюре! Здесь были представители всех возрастов, самых разных профессий, национальностей, людей, столь непохожих друг на друга: от интеллигенции – в лице военного дирижёра, пианистки, врачей, артистов – до рабочих – в лице портных, сапожника, дворника и многих других… Все они жили как согнанные в единое стадо, чтобы в слиянии теснее некуда пастись во славу великой державы. На чьих-то лицах тут мы прочли бы желание жить и трудиться и тем исполнять священный долг перед страной, несмотря ни на что, – не рассуждая. Если в других коммуналках были такие же энтузиасты, у которых после тяжёлого рабочего дня оставшихся сил физических и духовных хватало только на выяснения отношений с соседями по квартире, то здесь в основном жили дружно; да, иногда и тут свои дрязги случались… А ведь для чего ещё, если не для междоусобной вражды в собственном логове, страна собирала действующих лиц жизни интернациональной-коммунальной?.. – К несчастью для соседской бабы-яги, лет триста встающей не с той ноги, да пребуйного ханыги-кащея, и где вечные перемывания косточек и пошлые интриги – это вам не авантюрно-изысканные, в придворном духе, интриги и интрижки героев романов Александра Дюма! К несчастью – и для людей вполне благонравных, кто поневоле оказывался в такой весёленькой компании! Но и это не всё. Стране Советов всюду были нужны глаза и уши народных ревнителей священного стукаческого долга. Притаившись на цыпочках под чужой дверью, чтобы подслушать чьи-то крамольные речи, подглядеть в замочную скважину за чем-то подозрительным, такому следопыту «врага народа» обнаружить – всё равно что подвиг совершить.
НАСТОЯЩИЙ Друг так называемого «врага народа» (которому он, вопреки всеобщей гигантской Коммуне-стране, – с риском для жизни протягивает руку дружбы и поддерживает чем может – и в болезни и в здравии, и в радости и в горе… на воле и в неволе – где только ни пересекутся их пути):
Никуда, никуда нельзя укрыться нам…
__________
На лицах других обитателей этой коммуны – если бы они тоже оказались запечатлены на снимке, – например стариков, можно было бы увидеть готовность смиренно до конца нести свой крест. Даже менее стойким из них инстинкт самосохранения сообщал неписаную заповедь: не возропщи! Можешь сетовать только на войну, великую отечественную, – мол, все настоящие и будущие беды от её непоправимой разрушительной силы. А кто-то ещё, тогда и полжизни не проживший, и потом – лет через тридцать-сорок – слишком останется при мысли, что добрести до конца своего существования не значит пережить срок давности, этакую победную черту, за которой крутые последствия войны наконец-то перестанут реять над нашей мирной хатой… В глазах же самых юных здешних обитателей, малышей, тех, кому всё интересно, можно было бы заприметить огонёк любопытства; и, подпитываемый от взрослых, кто верил в себя и в свою страну, этот детский огонёк казался таким естественным, таким солнечным. В нём, живом, ещё не было той «монументальности» в силе и горении, какие Вера Мухина в скульптуре – символе СССР – придала, пусть внешне с большим искусством, глазам и фигурам «Рабочего и колхозницы», дружно взявшихся за руки и торжественно и гордо держащих над собою рабоче-крестьянские орудия труда – серп и молот... А на лицах детей постарше: тех, кто учился в школе, носил там красный галстук пионерский, и которые всем этим уже искренне заражались, – мы бы прочли: да, пусть война была, и шпионы были и есть – вообще все, кто НЕ С НАМИ, а ПРОТИВ НАС; но если вместе, дружно, хорошенько поднапрячься! Тогда: как Маугли «Красным Цветком» (то есть – пышущим пламенем!) победил злобного и коварного тигра Шер-Хана, – так и мы, плечом к плечу… Однако есть надежда, что когда эти дети вырастут, – души их оттают: под незримой треснувшей глыбой слишком обжигающего льда – проснётся время «оттепели»; что не в меру разбушевавшееся пламя стушуется; загорится – огонёк иной… – Везде, где от потеплевшей жизни и горения другого не закроются бронёй из холодной стали монументального огня.
Оптимист: …И будут они словно великолепным заревом, заревом весенним облучённые!..
Но сейчас... пока никому и в голову не приходило, что такое время может когда-нибудь наступить, – на воображаемом снимке соседей по коммуналке – где-то, в самом его уголке – едва можно было бы приметить морщинистое лицо да глаза печальные. В этих глазах тихо затаилась мудрость старика. Этот человек знал: в огромной коммуне старинного дома – с виду прямо-таки дворца! – мы, его обитатели, живём со своими «серпами» и «молотами»: что фортепиано и дирижёрской палочкой, что дворницкой лопатой, швейной машинкой и прочим... Наш глубОкообожаемый тиранище-мужланище оградил нас от воздуха свободы несоветской жизни «железным занавесом» страны... такой – о Господи! – привольной, необъятной!!!..
Не понимающий умом Россию: Как сказал бы Пушкин:
Чем меньше родину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
2
В жизни Марьяны и её матери присутствовал – правда, не всегда – ещё один человек: это был муж Евдокии, отец Марьяны. Раньше мы только бегло упомянули о нём, – теперь пришёл час рассказать об этом человеке поподробнее.
Георгий Александрович Гаро был художник, поэт и музыкант. Его эстрадная труппа входила в концертные бригады, которые ездили по фронту. Но однажды и для Георгия, и для его друзей по ремеслу наступил чёрный день.
Через два дня после рождения дочери (о чём весть до отца дойти не успела; пройдут годы, прежде чем отец о том узнает) – он попал с нашими бойцами, а также другими эстрадными артистами своей труппы, в окружение:
…одни красноармейцы не сдадутся: «За Сталина!» сверкнёт в их глазах – когда они безжалостно уложат себя пистолетными выстрелами; другие захотят сделать то же, но враг их опередит – они даже не успеют услышать свист пуль, направленных в их грудь... Всех солдат, кто не успел или не решился свести счёты с жизнью, чтобы избежать плена; всех артистов, также сдавшихся врагу, – ожидал немецкий концлагерь.
В концлагере отец Марьяны пробудет до конца войны.
…Сказать, что в плену Георгию пришлось несладко – значит ничего не сказать. Он видел, он слышал: безоружных пленников допрашивают, пытают, расстреливают... «Проклятый, вонючий концлагерь!..»
Но Георгий видел и слышал не только это: вести и слухи о зверствах немцев, передаваясь из уст в уста, просачивались и за колючую проволоку. Да и жизнь их труппы хоть была окована цепями неволи, однако не всегда протекала в пределах стен концлагеря. Им выпало одно из самых больших человеческих унижений: заниматься творчеством по приказу – вперёд и с песней. – Приказ не выполнишь – и песенке конец! – расстреляют...
Они – Георгий Гаро и его артисты, – а рядом вооружённые фашисты – шли: куда? ...в театр. – Нет, мы ничего не перепутали! Артисты не первый раз туда шли под конвоем... Но, завидев этот самый театр, конвой... казалось, сейчас на радостях станет из ружей в воздух палить, – а у артистов – что-то внутри оборвалось...
«На захваченной земле, – думал Георгий, – велики чары фашистских спектаклей и концертов! Кто зомбирован этими чарами, тот глазами и ушами прямо-таки не нарадуется им... Здесь простыми смертными завладевает грандиозная мечта: да расплодятся – растекутся, как моря и реки, национал-социалисты по всей Руси Великой!..»
Подобно худшим из лицедеев, артистам театра приказано надеть маску беззаботности, веселить публику; для неё делать вид, что верят в то, что показывают на сцене... Они, эти винтики, эти заводные арлекинчики – другого, творческого, «концлагеря»! Ты ли это, неподражаемый артист, Георгий Гаро? Твоя ли музыкальная труппа выходит с тобой на подмостки?.. Не вас ли, «гастролирующих» узников настоящего концлагеря, а не бутафорского, пристрелят немцы, если попытаетесь сбежать со сцены? Или сболтнуть на ней лишнее, не по заранее отрепетированной фашистской «программе»?..
Но были и люди, которые поверили, что нацисты освободят их страну от сталинской тюрьмы народов. Что «спасители русской культуры» – как нацисты им сами себя называли – отмоют её от коммунистической грязи и мрази. Кто-то из жителей нашей страны люто ненавидел эту грязь и мразь: когда-то – втихомолку; а пришли «они, наши освободители» – встречал их хлебом-солью, – надеясь на лучшее. Вот только, дай Бог, немцы возьмут Москву – и тогда...
И это тоже Георгий видел и слышал. «Да, – думал он, – таких людей я встречал и среди нашего брата артиста! На театральных подмостках они чувствуют себя глашатаями новой эры. Их не одолевают сомнения, не мучает совесть. Но я им не завидую...»
Были и другие. Они решили, что на них само озарение нашло. Боже, о чём мы думали, нам только сейчас открыли глаза – какова в действительности оказалась власть Советов! Зато теперь поверили, – например, когда увидели немецкий спектакль «Голубое небо», – что истинные мир и благоденствие можно достичь лишь через войну и победу нацизма. Уж тогда-то нашему небу, и в самом деле, от радости вселенской ай да разголубЕться-разголУбиться! – А-а-ай да-а-а!..
Тот, кто поверил нацистам: Не произведения ли русских классиков мы читаем в фашистских газетах и журналах, издаваемых здесь, у нас, на русском языке? А мы и не подозревали, как религиозны, как набожны были иные из них. И разве Пушкин не был националистом? Когда, в стихотворении «Клеветникам России», говорил:
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
__________
Критик: В стихотворении «Клеветникам России» Пушкин откликнулся на польское восстание 1830 – 1831-х годов, которое было подавлено русской армией. Пушкин, некогда находившийся в опале у Александра I, после смерти царя и восхождения на престол Николая I, был новым царём возвращён из ссылки. Поэт поверил в искренность желания императора нести благо своей стране. И в верноподданнических чувствах к российскому императору поначалу стал заходить слишком далеко…
Читатель (один из «друзей таланта строгих, священной истины друзей [77]»): Но не долго длилось это примирение поэта с монаршей властью в лице нового самодержца, хуже прежнего!
__________
До несчастного отца Марьяны доходили вести и об иных прискорбных делах.
Советский учитель, перешедший на сторону нацистов (детям школы на захваченной земле): Германия говорит: «Будьте готовы!», мы отвечаем: «Всегда готовы!» Усвойте это ещё со школьной скамьи. Мы вас – всех мальчиков, с волосами коротко остриженными и тщательно выбритыми под машинку, и всех девочек, с благопристойно заплетёнными косичками, – научим дисциплине и порядку. В школе вы узнаете, как хорошо жить в великой Германии, и как с ней весь мир заживёт счастливо, если будет её слушаться… И мы с вами в этом сами будем помогать Германии; к этому мы вас готовим! Вы узнаете, какой жизненный путь прошёл Адольф Гитлер: от простого рабочего, художника, солдата – до сАмого-сАмого. А если что-то вам в школе не понравится, если будете непослушны; будете драться, хулиганить и всё такое, как иные из вас это привыкли делать не только дома и на улице, но и в учебном заведении, – на этот случай у нас имеются розги, которых отведаете по полной!
Правда, не все наши учителя выказывали такой воинственный пыл, когда на стенах классных комнат портретами Гитлера – сАмого-сАмого – были заменены портреты других сАмых-сАмых – Ленина и Сталина...
Но те, кто нацистам поверили, с их помощью были сами не прочь узнать и в профиль и в анфас главных действующих лиц истории двадцатого века – а может, как они думали, и всех времён. Мол, сходим в кино, и там с ярким лучом проектора на большом экране да узрим героические образы вождей Германии и её союзников. Они возродили империю второго Рима – германскую! Они по мощи даже её переплюнули, эти творцы новой Европы! Ибо Германия – как гласили листовки, которые немцы сбрасывали, а мы, жители городов и сёл русских, подбирали и с жадностью прочитывали, – Германия «вершит» то, что «зиждется», и что «будет воздвигнуто», и «да пребудет вовеки веков» – «аминь»!..
Национал-социалист (из «Третьего Рейха», по положению стоящий очень высоко и глазами ненасытными по земному шару пробегающий очень далеко; – про себя): Русские свиньи, пошли вы к монахам!.. (Тут же прибавляет – громко.) Но от НАС – никто далеко не уйдёт!!!..
Национал-социалист (точно такой же, – про себя): После Первой мировой войны, когда мы, немцы и наши союзники, её проиграли, многие ли страны хотели видеть снова Германию сильной? Мы, побеждённые в войне агрессоры мирового масштаба, столько лет перед победителями не могли встать с колен, – вот на какую почву упало семя гёббельсовской пропаганды нацизма! Потребители наших пламенных, но строго отчеканенных речей, предпочли действовать силой германской военной машины, этого бульдозера вселенной, – а не ждать и размышлять!..
«Христиане «Третьего Рейха» (не так ли думал Гитлер?), добровольно подчиняющиеся железным уставам своего фюрера, мало помнят о миролюбивых (до неприличия миролюбивых!) заповедях своего дражайшего Боженьки... Старо как мир! – А МНЕ и карты в руки!»
...И снова – по нашим радиоточкам, очутившихся в руках врага, – вдруг прерываются все программы (в основном информационные, которым надлежало вещать про правое дело Германии): это, после коротких, но недвусмысленных звуков фанфар, а затем бравурной «Прелюдии» Листа (не думал не гадал бедный Ференц Лист, у кого его музыка окажется под рукой!), следовало сообщение об очередном разгроме красных там-то или там-то. И – тут же – по радио зазвучит песня боевая-строевая, под которую, во главе с фюрером, шагом марш.
Тот, кто не поверил нацистам (про себя, шёпотом): Жить на той части материка, где оккупацией ты отрезан от другой его части, вообще – от всего света, – это хуже, чем жизнь на необитаемом острове… Где ещё царит мир? А где – мира нет уже – там, где был раньше? Может, Германией уже весь свет захвачен?!.. Или, может, напротив, – её войска отступают, а наши, советские, наступают?.. Нет, это не просто оккупация… Это – заточение – зверское, многомиллионное!!!..
Среди не поверивших нацистам – были, как уже говорилось, и артисты труппы Георгия Гаро: знали, что прекрасные декорации – это у них на сцене; а за кулисами, а в зале – везде и всюду, где им отрезаны пути на свободу, – немецкие штыки. И только легковерная публика полна великого энтузиазма, кричит им «Браво!», рукоплещет… О, это когда-нибудь кончится?!..
Да – кончится!
Советский партизан-подпольщик (на захваченной земле: словно в подтверждение сказанного выше): Многие из поверивших фашистам потом поняли, с кем дело имеют. Однако и мы, подпольщики, делаем своё дело! И – в противовес фашистской прессе, которая для оказавшихся в оккупации печатается на русском языке, – мы свою агитацию среди местного населения проводим, свои, подпольные, газеты издаём. Например, в Минске, – газету «Звезда»: ею, втайне от врага, минчане зачитываются до дыр; на её первой странице приписка, крупными буквами: «ПРОЧИТАЛ, ОТДАЙ ДРУГОМУ!»
Когда же немцы будут отступать, но война ещё не закончится, – продолжатся и бесконечные скитания по свету труппы отца Марьяны. Немцы их увезут в другие страны, где жизнь всё ещё подконвойна и где артисты по-прежнему инструмент, на котором играют. А когда они больше Германии не понадобятся – для играющих на них превратятся в отработанный материал... Если до этого – музыканты сами не протянут ноги! (Как пять артистов из их труппы: они погибнут – ещё на своей земле, от пуль – своих же солдат... На сей раз – уже не наши, а немцы, сторожа и мучители военнопленных, попадут с ними в засаду…)
Но вот – и конец войне:
День победы, 9-е мая – он же – день рождения страдальца Георгия!
«Вот бы нам, вырвавшись из этой преисподней, свежего вольного воздуха вдохнуть да заодно здоровье, подорванное в концлагере, поправить, насколько это возможно!..»
Не так ли думал отец Марьяны со своими артистами? Или он не знал, чем пребывание в плену грозило и ему и им при товарище Сталине? Пусть вы не воины, а жрецы искусства, можете ли ждать от властителей судеб снисхождения? Вы поехали на фронт – к нашим, красноармейцам, а стали обслуживать – врагов. Добровольно или по принуждению – не важно! Уж лучше бы вам погибнуть: всё равно в чьей засаде, от чьих рук – наших или вражеских! Вы же сдались в плен, фашистам не оставили от себя колено-непреклоненные прах и пепел. (Были безоружны? Наш советский солдат прежде, чем застрелиться, пристрелил бы и вас, если бы вы его о том попросили!) Значит, вы – изменники! Теперь каждый из вас – «враг советского народа»!..
Эти последние три слова – чекистское клеймо – они в ушах Георгия Гаро и его артистов прозвучали как похоронный марш – чудом выживших скитальцев родные пенаты превращали в живых мертвецов. В этих трёх словах им, всем вместе и каждому по отдельности, был ответ на вопрос, откуда пришёл ты и куда возвратишься. Вчера они – кровавая добыча немецкого концлагеря, сегодня – никудышные щепки советского. – В краю нордическом, в городе Ухте, раскинувшемся посреди белой тайги, – э-э-э-х, ма-а-а!!!..
СССР (устами «Ленина вечно живого» – казалось, со словами изрыгающего пламя): Цаг’ства Божия нам не надо! Мы пойдём дг’угим путём!
Поверженный «Третий Рейх» (в лице набожной мегеры – старой и горбатой): А если этим путём прямиком к Дьяволу угодишь, в Геенну Огненную?
СССР (устами другого – чертовски прельщающего – демона-искусителя): А еслы мы там встрэтымса?!..
...Кто царственной поступью, исполненный величайшей харизмы, восходит на трибуну Мавзолея? Чтобы оттуда, с чьим-то малым дитём на руках, прижатым к широкой груди Хозяина, лицезреть парад Победы? – Генералиссимус Всего и Вся!
«…А – я?!..»
Шут из трагедии «Король Лир» (перенёсшийся из эры иной (где и в каких веках не побывал ВЕЧНЫЙ ШУТ!): из Британии времён правления легендарного Лира [78] – в страну Советов): Если бы ты – о Георгий Александрович родненький! – написал две карикатурочки: Сталина и Гитлера. Только Сталин – вместо усищ чересчур велико-державных, метлой метущих и выметающих многое и многих без разбора, – Сталин с усиками такими маленькими, такими шу-шустренькими. Словно с ними к нему приросла «визитная карточка» самого Гитлера – желавшего бросаться в глаза поколче некуда и слишком пронырливого и юркого для того, чтобы уподобиться медведю, который во время зимней спячки всем закромам мира предпочитает свою берлогу. Ну и Гитлер – наоборот – с усищами так усищами, сталинскими. «Ну-с, ус-наёшь меня, Виссарионыч?» – «Ус-наю, грозный Адольф!»
Георгий Гаро: Ты – Шут премудрый! Но у нас, в СССР, и не просись в шуты! А то и вправду дурака сваляешь – а не в шутку быть дураком тебе не к лицу! Чтобы не пострадала твоя интеллигентная головушка!..
Шут из трагедии «Король Лир»: Сталинские деспотично-серые шуты из больших молчальников, – а когда «вождь» перед ними в слове столь весок, подняться немою скалою единою и есть золото партии! – они могут занимать высокое, и даже очень высокое, положение. Какие они все солидные с виду! Ну, просто символы почётной и благопристойной… низости; с ней-то официозно и просерели... (А им под галстучек – не в горошек зелёненький, в жизнь влюблёненький – так подошла бы полосатая рубашка арестантская, тем более что могла бы пригодиться на чёрный день!) Для них носить шутовские колпаки с бубенчиками было бы верхом неприличия.
Георгий Гаро: Но не такой трагедией, как для нас с тобой… Я бы тебе многое рассказал про концлагерную жизнь. Но, извини, – когда меня освобождали из преисподней, я дал подписку о неразглашении… (Криво улыбается; оба вдруг разражаются неистово-жутким, истерическим смехом, – как будто от Вечного Шута что-то адское на земле можно утаить!..) Твоя дорога, Вечный Шут, тоже горька и трудна! Однако не променяй её на наши бесконечные распутья. Где искрами попутных светопреставлений на извилинах серого вещества, которое называется мозгом, как на камнях, выжжены слова: «Куда ни пойдёшь – от СЕБЯ уйдёшь!»…
Шестнадцать лет Георгий Александрович Гаро провёл в обоих концлагерях.
Свои лучшие годы.
А вернулся оттуда – уже совершенно измождённый, больной и телом, и душой.
Душа тоже не выдержала, надломилась!.. Глаза потускнели, помрачнели; то бессмысленно перебегали с предмета на предмет, то на чём-то останавливались, устремлённые в одну точку, или просто этим из незримой глубины отражали ход сокрытых мыслей, будучи «прикованы» к ним, а не к тому, куда, казалось, глядели… Его движения иногда напоминали движения человека, руки и ноги которого будто существовали сами по себе, ничто ими сознательно не управляло.
Ему ещё не исполнилось и пятидесяти. Но жизнь его превратила в старика – живого трупа...
Когда отец Марьяны вернулся из концлагеря, – генеральный кузнец, ковавший и спаивавший людей, как железо, уже сам четыре года как приказал долго жить. Миллионы узников совести продолжали выходить на свободу. Не все из них доживут до старости, чтобы поведать внукам о том, как НЕ НАДО жить и бороться за идеалы. Когда, под шутовскую балалаечку, человечина – лакомое блюдо на пиршествах таких холёных и розовощёких «столпов общества», которые, пока чрево дышит, с таким зверским аппетитом провозглашают тосты за дело гурманизма…
Пока мать гастролировала, Марьяна жила с отцом; тяжелейшие сбои-перебои его растравленных нервов, то и дело дававших о себе знать, страшили девушку. Только сейчас Марьяна по-настоящему поняла, что делают с людьми нечеловеческие страдания. Кому довелось пережить земной ад, тот ПОСЛЕ не был таким, каким был ДО. В земном аду нет людей – в нём все звери, только разные. Одни – которым там отводятся роли палачей – только множат зверства, и ещё больше звереют сами. Другие – обычные люди, как все, не боги и не монстры, – пройдя через такое, уже перестают быть «как все»; их объединяют одни воспоминания и одни руины…
Её отец – инвалид и мира, и войны!..
...войны: чьи танки откуда-то целым горизонтом вырастали – с прямой наводкой на наш белый свет! – а хор «мессершмиттов», с изображениями зловеще изогнутых крестов, на небе осатанело жужжал; а живому человеку казалось, что на него всем миром – с земли и неба – надвигались механизированные чудовища; на краю мировой могилы несвободный художник-шут бился в творческих и не творческих конвульсиях…
И войной и миром выпотрошены, выкорчеваны жизни, которые всей кожей в тебя проросли, – без них ты, Георгий, занемог и духом и телом – обрублен и обескровлен на всю оставшуюся жизнь: …агонии надвигающихся смертей, широко раскрытые глаза мертвецов… – всё это продолжало скрежетать, плавиться в сердце твоём человеческом, поселилось в твоих собственных, вспыхивающих заревом пожара, глазах…
Между тем воспоминания уносили его в далёкую молодость, в детство и юность… Как в смутные, после октябрьской революции, времена он, киевский мальчишка, ушёл от родителей, – кто-то из взрослых его, голодраного беспризорника, подобрал на улице, привёл в сиротский дом. Как в сиротском доме заметили его необыкновенные творческие способности, талант от природы. Как, по окончании школы, он был направлен в Академию изящных искусств в Ленинграде, которую закончил с отличием. Ему очень нравилась карикатурная техника, он совершенствовался в своём любимом жанре – одном из видов дружеских шаржей: когда примерно за час можно сразу нарисовать человек десять – пятнадцать: карандаш со скоростью полёта переходит от рисунка с изображением одного позирующего к рисунку другого, они слышат, как художник им весело комментирует шутливые проказы лёгкого карандашика, видят, чтО у художника получилось, хохочут вместе с ним… Георгий также играл на концертино и банджо, был очень артистичен. Все эти творческие навыки помогли ему стать артистом театра Мосэстрады. Гастролируя, он познакомился со многими артистами, из разных городов страны. Побывал и в Одессе. В нашем городе одним из собратьев ему близкой творческой среды, с которым он тесно сошёлся, стал Эмиль Глед. Два закадычных друга – два несусветных донжуана... А в Москве – там же, в театре Мосэстрады – одной из артисток Георгий особенно восхищался: эта девушка очень здорово исполняла акробатические трюки. Издали – через бинокли – она зрителям казалась такой хрупкой, миниатюрной, – а энергии, вместе с гибкостью прирождённой и натренированной, ей было не занимать! Она была из тех, кто, как в цирке, «бегут и глазом сверкают!». Георгий с этой девушкой познакомился. Узнал, что она ростовчанка, теперь живёт в Москве. Так пересеклись жизненные пути Евдокии и Георгия: когда они встретились, глаза обоих засверкали, – и так они поженились.
Вспоминал он, и как вернулся из ухтинского концлагеря.
Постучал в дверь.
Пятнадцатилетняя Марьяна, ещё не знавшая, ктО это, открыла. Увидела человека... или тощую тень того, чьё имя человек: с лысым черепом, резкими морщинами на некогда обаятельно-холёном, теперь же страшно осунувшемся, сером лице, которое, точно шар, сдулось – остались от прежней его округлости одни впалые щеки...
Спросила:
– Вам кого?
Он внимательно посмотрел на неё, на дочь, которую до этого никогда не видел: ни крошкой, чьи слабенькие силы на глазах у матери таяли от долгой жизни в метро, ни как она росла, из девочки-подростка уже сейчас превращалась в девушку с золотистыми волосами, мягкими очертаниями нежного овального личика, и чьи глаза под картинно писаными бровями порой, когда веки были приопущены, глядели чуть искоса, по-девичьи, с мыслями тайными…
Наконец, в слезах, промолвил:
– Я твой отец…
. . . . .
Через год после возвращения из концлагеря Георгий развёлся с Евдокией, а ещё через два – снова женился.
Вторая жена родила ему ещё одну дочь. Подрастая, их дочь подружится с Марьяной.
Бывшие супруги останутся друзьями, будут дружить семьями.
Пока в органах рассматривалось дело Георгия – чтобы он, после амнистии, дождался своей реабилитации, – надо было что-то делать, как-то выкарабкиваться из трясины, засасывавшей его столько лет. Миновали годы отлучения от права творить собственными умом и сердцем или невозможности заниматься любимым делом. Живой мертвец переставал быть мертвецом. Медленно, постепенно в Георгии просыпалась тяга к творчеству. Однако ремесло есть ремесло, оно требует профессиональных навыков, одного дарования недостаточно. Эти навыки не были Георгием полностью утрачены. Чтобы достичь былого мастерства, он каждый день, оттачивая карандаши, стал упражняться как рисовальщик, с кистью и красками тренировал руку художника. Из сумерек полузабытого эти краски обретали способность что-то возрождать: сначала невыразительно и плоско, потом – уже теплее, оживлённее, наконец – остро и горячо, – как Божий дар...
У него снова появилась работа. Рисовал афиши для кинофильмов. А ещё – был художником-мультипликатором. За что бы он ни брался – талант снова брал своё.
Георгий вернулся в театр Мосэстрады: как во времена довоенные – взошёл на сцену художником и артистом, на эти подмостки, по которым когда-то ступал молодым. Делал интересные и смешные зарисовки – дружеские шаржи на сидящих в зрительном зале, чем снова стал необыкновенно веселить публику. Придумывал разные музыкальные номера.
Так он шаг за шагом, год за годом приходил в себя…
3
Мы поведали читателю печальную историю жизни отца Марьяны. Но и матери из-за страдальца мужа пришлось нелегко. Пока муж был в советском концлагере, жену вызывали на допросы в НКВД – а жене это только прибавляло слёз да седых волос. Дочь об отце ничего не знала – мать боялась сказать правду.
– Твой папа на войне пропал бЕз вести, – однажды ответила она дочери, когда та спросила об отце; и всё, никаких подробностей. Ибо семейные узы матери с тем, кто объявлен «врагом народа» и от кого ты не отрёкся во всеуслышанье, хоть будь тебе это самые близкие люди на свете, – эти узы сделают тебя недостойным «РОДИНЫ-матери»! И тогда можешь лишиться работы, друзей, наконец, крыши над головой: если соседи по коммуналке напором пламенным и дружным тебя выживут из дома!.. – Мол, ты не отреклась от кого надо, так и нечего жаловаться!..
Но ты не одна, у тебя есть дочь. Твоё дитя – дочь «врага народа»! Какая судьба ждёт и её – если людям всё откроется?..
Ивановы свершили бесстрашный подвиг, когда во время войны приняли их в семью. Дальние родственники Георгия, Ивановы, делили очаг и кров с семьёй человека, который тогда был в немецком плену, а значит – если освободится из плена – ему всё равно свободы не видать... Никто не мог поручиться, что кто-то из посторонних обо всём не пронюхает и не предаст их тайну огласке; а дальше – снова дело знакомое: предай-ка анафеме тех, кого любишь, а не то... Тем вдвойне мать, а потом и дочь, будут этим людям благодарны за их мужество, их бескрайнюю доброту. За то, что для них что-нибудь да значили материнские чувства женщины, боявшейся лишиться девочки своей ненаглядной, которой не выжить в метро...
И только когда мать узнала долгожданную весть: наконец-то!!! её муж, многолетний сиделец и скиталец, выходит из концлагеря на свободу, – только тогда она открыла дочери правду.
Молоденькая девушка на мгновение онемела!
– Как?.. – наконец, с трудом себя сдерживая, произнесла Марьяна. – И ты всё время молчала?!..
Хоть они обе разговаривали дома, один на один, это была коммуна (уже не квартира Ивановых), и мать сделала знак дочери говорить потише, шёпотом.
– Девочка моя! Многие из тех, кто оказался на моём месте, отвечали то же, если их спрашивали. А о чём я молчала – боялась даже сама с собой говорить… Ведь и у стен есть уши!.. Даже опасалась, что могу нечаянно проговориться… во сне: в нашей коммуналке меня – кроме тебя – ещё и другие, на соседней кровати, могли услышать…
Дочь слушала с нескрываемым изумлением! В юной головке рождались тысячи вопросов. Их задать матери Марьяна никак не решалась. Родной голос был тих и беспомощен, смысл только что произнесённых слов, как показалось девушке, граничил с безумием…
Мать смекнула, для каких мыслей подала дочери повод невзначай.
– Я знаю, – продолжала она так же тихо, но несколько бодрее, – тебе кажется, я стала бредить от страха. Но нет: это не бред! Всё, что я сказала, – чистая правда!.. Да, доченька… Не я одна такая на этой земле… Чтобы ты понимала, о чём я говорю, тебе я расскажу: о себе, о твоём отце, и ещё о многом – в нашей стране, с чем ты, слава Богу, не встречалась, или ощущала не так остро, как другим людям это довелось пережить... – Мать по старой привычке, которую, как заклятый недуг, победить непросто, шепнула дочери на ухо, чтобы та услышала и запомнила последние слова: – пусть всё это останется между нами!
– Хорошо… – таким же невольным шёпотом ответила Марьяна.
Можно представить, какое впечатление произвёл рассказ матери на человека, которому этот мир ещё только открывал широкие горизонты, чтобы проторяемой юностью дорогой смело идти ему навстречу. Молодость, в этой «от края и до края» обезумевшей стране, покоришь ли ты бОльшие высоты, чем тебе дозволено её помпезным самодурством?
А ещё через полгода родимые советские спецслужбы, продолжая вызывать бедную женщину на допросы по делу мужа, станут и Марьяну вызывать и допрашивать по тому же делу, будто дочь, которая отца до его освобождения из концлагеря в глаза не видела, могла иметь к этому отношение. Многолетняя тайна перестала быть для неё тайной – ценою первых, шестнадцатилетних седых волос…
4
Ещё через несколько лет Марьяна выйдет замуж. Затем – минуя время – с мужем разведётся; детей у них не будет.
В профессии у неё всё складывалось удачно. Во всём ей был попутный ветер. И так бы и дальше шло.
Как вдруг... стрясётся беда!
Взяв в руки скрипку и пытаясь что-то сыграть – Марьяна почувствовала: пальцы не слушаются её; ничего не выходит. Пробует другой раз – то же самое: пальцы, некогда столь гибкие и подвижные, вдруг перестали сгибаться, точно деревенели... Рука не может, как прежде, владеть смычком – заставить скрипку заговорить музыкой!
Чтобы хорошо играть, нужно много репетировать; Марьяна занималась музыкой от шести до восьми часов в день. Её руки не выдержали, она их переиграла.
Идёт к врачу. Поможет ли доктор? Скажет, что с её руками? Если руки больны – может, знает, как их подлечить?
Врач внимательно осмотрел руки Марьяны; попросил её пошевелить пальцами, сделать такие-то и такие-то движения кистями рук. Наконец поняв, в чём дело, врач спросил Марьяну, как это произошло. Узнав, что его пациентка скрипачка, доктору стало ясно, почему она так тяжело переживает случившееся: руки – это первейший живой инструмент любого музыканта.
– Болезнь ваших рук, – сказал ей доктор, – на языке медицины называется синдромом карпального канала.
– Эта болезнь излечима?
– Да. Но лечение займёт время.
– А потом? Смогу ли я играть на скрипке? – спросила Марьяна с плохо скрываемой дрожью в голосе. Она понимала – медицина не всесильна, но всё же...
– Увы, – глубоко сочувствуя, ответил доктор, – эта болезнь может вернуться от такого напряжения рук, которое снова способно её вызвать. Скрипку вам придётся оставить...
Это был для неё удар!..
Так музыка, которой Марьяна отдала детство и юность, в её детстве и юности и осталась…
5
«Что поделаешь? – думала Марьяна. – Надо жить дальше». Она знала: похожие трагедии случались не только с ней. Мать ей рассказывала об артистах, которых изувечила и сделала калеками война и которые больше не могли продолжать заниматься своей профессией... Но война – это война: иные из тех, кого она покалечит, уже ни на что не пригодны. А когда руки целы, ноги целы, вся жизнь впереди, – и вдруг происходит такое, нежданно-негаданно...
Со временем лечение дало свои плоды: её кисти рук обретали бОльшую гибкость, пальцы делались подвижнее. Есть ли средство, способное и дальше в этом помогать? «Что, – решила Марьяна, – если мои пальцы будут строчить тексты – бегать по клавишам печатной машинки?»
Не стоит забывать: героиня этой главы – человек незаурядный. Она не привыкла упускать возможностей, когда они появлялись.
К тому же её хорошо знали многие артисты; в неё влюблялись, с ней водили дружбу, ей друзья и в помощи не отказывали.
Так, благодаря и своим талантам, и помощи других людей, за неё усердно хлопотавших, Марьяна поступит на курсы ООН, а когда их успешно закончит, станет секретарём-машинисткой.
Она будет очень востребована в своей новой профессии – окунётся в неё с головой... За долгие годы – в каких только международных учреждениях Марьяна не работала, в каких мероприятиях, и всесоюзных и международных, не участвовала! Это были и конкурсы классической музыки, и балетные конкурсы; а ещё – кинофестивали, а ещё – конференции писателей; Иссык-Кульский форум под председательством Чингиза Айтматова, на котором собрались писатели и художники, артисты и композиторы, политики и учёные – выдающиеся интеллектуалы со всего света. Это событие было одним из тех, которые пришлись на время воистину глобального потепления между нашей страной и странами Запада – время конца «холодной войны».
О международных конкурсах Марьяна (как говорилось в предыдущей главе) печатала пресс-бюллетени для ООН и ЮНЕСКО. Также печатала доклады для конгрессов; ещё многое на пишущей машинке строчила – на английском, французском, немецком, испанском, арабском языках. (Делала это до появления первых в мире персональных компьютеров – заграничных, с которыми Марьяна потом тоже быстро освоилась.) Научные работы – и зарубежных учёных, и тех из советских, кто удостоился чести быть переведённым на иностранные языки, – в мире науки они распространялись трудами нашей Марьяны и таких, как она.
Ей довелось увидеть воочию и лично повстречаться со всемирно известными людьми всех континентов. (Прибавьте ещё тех знаменитостей, с которыми как артистка была знакома её мать и в кругу которых дочь также бывала: Аркадий Райкин, Александр Вертинский – и это только немногие, из наиболее именитых...)
Всё, за что в жизни Марьяна ни бралась, делала умело и добросовестно. Да, и утомительно и отрадно быть всюду невероятно востребованным и желанным работником, участвовать в любом значимом деле, порученном тебе, когда ты, как всегда, стараешься не подвести. По работе вечно над чем-то хлопотать, что-то организовывать, очередные профессиональные высоты покорять. Тем паче это ценилось в кругу Марьяниных близких друзей и знакомых, особенно если кому-то из них посчастливилось долгое время проработать с ней; с годами круг знакомств только ширился и рос. За помощью, за советом к ней обращались не раз. Марьяна не со всеми сходилась теснее некуда, но истинной дружбой, как никто, умела дорожить.
__________
За четыре года до того, как наша семья переехала в Америку, Марьяна и её – уже старенькая – мама также из Советского Союза уехали – в Канаду… Там, в аэропорту Виктории, их встречал человек с длинной, аккуратно расчёсанной каштановой бородой, богатырским телосложением, широкой душой: это был новый муж Марьяны, канадец, Дональд Тарасов. Его отец был русским, мать англичанкой, дедушка уехал из России в Канаду ещё в конце девятнадцатого века, хотя сам Дональд русского не знал. Он жил в Сиднее, одном из пригородов Виктории – столицы провинции Британская Колумбия. Дональд был всего на год младше Марьяны.
Годом раньше, когда Марьяна в Канаде гостила у приятельницы и познакомилась с Дональдом, – прошла всего лишь неделя, как Дональд развёлся с первой женой, подарившей ему шестеро детей. Казалось, ничто не предвещало в его жизни такую перемену, когда одно событие с быстротою молнии сменяется другим… Тем не менее Дональд и Марьяна за короткое время успели близко сойтись. А когда до её возвращения из Канады в Советский Союз останется всего-то лишь один день, он ей скажет:
– Выходи за меня замуж!
И снова – через четыре месяца – Марьяна прилетит к «Донушке» в Канаду: чтобы стать его женой.
Простившись со страной, в которой прожила около полувека, Марьяна распрощалась и с той бурной деятельностью, какую до этого вела всю жизнь. Конечно, прошлое не отлетело в никуда: друзья, которых тоже раскидало по свету, – остались; какие-то рабочие связи сохранились. Но и в Канаде Марьяна не сидела сложа руки, продолжала работать.
Ну, а Дональд – тот закончил Оксфорд в Англии, был историком, у себя на родине работал в Министерстве связи, в отделе Охраны исторических памятников.
Однажды они вдвоём навестят нашу семью в Лос-Анджелесе. Так, спустя долгие годы, нам приятно будет снова встретиться с Марьяной, а заодно и познакомиться с её мужем, «Доном Ивановичем».
77 Александр Пушкин.
78 Действие шекспировской трагедии «Король Лир» происходит в Британии примерно 11-го века нашей эры, тогда как время правления легендарного Лира (Леира), прототипа главного героя пьесы, приходится на 10-9 века до нашей эры.