Глава тринадцатая
Между тем – пока я был захвачен своими мыслями… папа, тоже захваченный целиком – только совсем другим, будничным, – работает днём и ночью…
А как, за океаном, поживает Александр Геннадиевич? Был – за океаном; а теперь – с женой и дочерью (без сына – тот остался в Одессе) – живёт в Канаде. Александр Геннадиевич – как в Одессе лез из кожи вон ради хлеба насущного, так и в новой стране, казалось бы, не бедствуя, продолжая и там лечить больных, устаёт от работы в госпитале душой и телом. Работы много: его начальник, заведующий психиатрическим отделением, ею слишком заваливает его: ждёт от своего даровитого подчинённого чересчур большой плодовитости на медицинском поприще. Среди психиатров того же госпиталя есть и другие русские, которые живут в Канаде. Они, напротив, скалят зубы: конкурент-де на их головы свалился, вот уж не ждали...
А я? Я, свободный художник? Да – свободный; но мои литературные художества пока ещё только художества – не настоящая литература. Свободен я – от того, от чего в жизни многие другие не свободны. И эту свободу купил ценой душевной болезни...
Голос моего Неизвестного Друга: Если бы ты был здоров – жил бы своим трудом и полагался только на себя. Общество ждёт от человека пользы. Однако если в том, в чём ты видишь дело всей своей жизни и что сам считаешь полезным, – если твоё отношение к этому делу общество с тобой не разделит, – как тогда быть? Его продолжать, несмотря ни на что? Но дело жизни – это работа, а не хобби. Когда она никому, кроме тебя, не нужна, – с голоду помрёшь… Чем тебе, одному, заверить остальных в небесполезности своего существования? Если бы от возможных плодов того пути, на который ты, вероятно, встал бы и здоровым, веяло пугающей многих «экзотикой»? И если нужна не только логика, но и интуиция, чтобы под «экзотическим», сокрытым за семью печатями, прозревать твёрдую почву…
Учёный-биохимик (как если бы услышал голос моего Неизвестного Друга): А ведь – пусть и дорогой иной, научной, но к той же цели – идёт академик Владимир Скулачёв: чтобы жить, не старея!!!.. (Правда, ни медицина, ни наука вообще, не спасёт человека от всех опасностей мира сего – чтобы жить, НЕ УМИРАЯ…) Возможно, большинство людей, знающих об этом российском учёном, за делом его жизни видят побуждения человека достаточно благоразумного, чтобы этим делом кормиться, и достаточно сведущего в биохимии, чтобы научно опровергнуть мнимую фантастичность подобной цели и быть полезным для общества.
Мы – родители и я с братом – жили в небольшом одноэтажном доме. (Хотя дом был наш – в Америке он стал для нас очередным временным пристанищем.) Такие дома называются «мобильными»: если к ним снизу прицепить колёса, их можно перевозить с места на место. Наш посёлок, находившийся примерно в часе езды от Лос-Анджелеса, был сплошь и рядом застроен такими домами.
Вчетвером, конечно, в нём сильно не разгуляешься.
Хуже того: пол был шаткий, под ногами «плавал», кое-где грозя провалиться (что в конце концов и произошло!). А так как под мобильным домом нет фундамента – под полом же достаточно пустого пространства, где, кроме пыли и грязи, ещё заводятся разные насекомые, – в дом поползли гусеницы, большие чёрные жуки, тараканища, паучища… ой ты, «горе» – наше, не «Федорино»… Ни один дом Калифорнии, да и вообще знойного юга этой страны, не обходится без этого. Но именно наш, снизу такой дырявый, был буквально открыт для посещений шустрых, юрких и остроусых обитателей планеты, столь непритязательных в плане жилищных условий, лишь бы было попрохладней, с кондиционером. Верно, когда-то – когда для людей, прибывших в Америку из менее жарких стран Старого Света, подобное было в диковинку, – для этих летучих, ползучих и прочих созданий не составляло труда разгадать загадку, над которой безуспешно билось столько индейских племён, а именно: какая муха укусила сих пришельцев бледнолицых, что и они, вслед за первыми колонизаторами Америки, обращались с индейцами хуже дикарей…
Наш дом вплотную окружали кусты да деревца, они едва не упирались в стены, в плохо закреплённые окна, всё же, слава Богу, достаточно устойчивые под натиском здешних штормовых ветров. В гостиной окна выходили на маленький переулочек – самый конец в тупике – нашего скромного местечка. Гостиная – единственное место дома, куда солнечный свет проникал бы свободно, если бы не было так зашторено, что и светлый день здесь не был светлым. Только белочки, за окнами порою бегающие то тут, то там, лишь чуть-чуть оживляли эту наводящую тоску картину. Да ещё летними вечерами, когда спадала жара, или, с утренней прохладой, воздух наполнялся лёгким горным ароматом.
Была у нас и веранда под открытым небом – вернее, то, что от неё осталось: поскольку её деревянные балки кое-где шатались, часть веранды папа разобрал, чтобы туда не ходили. Если раньше я мог днём сесть там, на солнышке, с книгой за столик, а вечером, на сон грядущий, просто взять да пройтись по веранде, свежим воздухом подышать, – теперь же обломок её балки в моём туалете закрывал дыру в полу; что, однако, не мешало насекомым продолжать оттуда заползать в дом. В сообщавшейся с туалетом своей маленькой тесной комнатке, с двумя кроватями, на одной из которых давно никто не спал, днём и ночью я мог ожидать непрошеных гостей.
Непрошеные гости (усами шевеля): Как дела?
Я: Не дождётесь!
Наш дом – наша ветхость.
В самом деле: нам починили крышу, чтобы не протекала, – а уже на следующий день после починки – впервые со времени нашего новоселья – пошёл дождь. Ещё какое-то время спустя: только рабочие успели укрепить пол, чтобы он мог держаться и выдерживать хотя бы небольшие землетрясения, – уже на следующий день наш посёлок слегка тряхнуло…
Но – главное:
…То, в ЧЁМ мне только начала приоткрываться форма, в которую можно заключить дух Мечты моей жизни, чтобы Мечта исполнилась, но что в мыслях по-настоящему не обросло ещё плотью и кровью, дабы мне про себя воскликнуть: «Эврика!», – это также не выходило за пределы готового всё сокрыть в себе дома-склепа… А если вдруг случится – например, землетрясение, которое неизвестно выдержит ли дом?.. Или Америка откажется сделать нашу семью её постоянными жителями… – а что будет дальше?.. – Лебедь белый, ещё не успевший расправить крылья и взлететь, будет уничтожен выстрелом в самоё сердце?!..
Мне и живётся, и работается несладко...
Лекарства, затуманивая мозги, «глушат» во мне меня самого… Позвонки мои костоправом вправлялись дважды. Спина сутулая, не болит, но всё равно я ёрзаю да жмусь – её мышцы будто нервными вольтами накалены под тяжестью собственного хребта; торчащие из неё лопатки вдавливаются, как в тесто, в её живую мякоть. Тело не чувствует своей молодости – одни кожа да кости, как у старого Дон Кихота.
Я никогда не занимался спортом. Не делал зарядку по утрам. Однако пришло время, и что-то мне в голову ударило – на меня нашло. Вместо обычных упражнений, укрепляющих тело, стал делать руками и ногами какие-то размашистые, беспорядочные движения.
Так продолжалось – ни много ни мало – несколько лет.
Но уже через несколько месяцев после того, как это началось, я себя – своё тело – ещё больше ослабил, а не укрепил; спину – довёл до таких жутких ощущений…
А всё не мог остановиться. Не мог – сам, без посторонней помощи...
А помощи не дождался. Папа работал – возвращался домой поздно; мама – оставалась дома, была рядом, но… увы!..
Пришлось вмешаться массажистам – одним, другим... Однако никаких упражнений теперь я делать не мог. Даже если несколько раз потянусь… ох, спина!..
...Из-за этого всего: я грозился сделать пожар; несколько раз поджигал стоявший в кухне рулон бумажного полотенца – мол, пусть родители, предупреждённые мною заранее, тушат...
Снится мне Одесса, пансионат «Октябрь»…
Снятся Лёля, Юля, Изя…
Двадцатый век…
Явь стала полусном,
Сон – тем, что явью было,
Которая о том
Во сне не позабыла...
__________
…В этой «яви-полусне»: словно перед каменной стеной на пути к претворению лучших снов, через детство, отрочество, юность, и дальше – всю жизнь – единую мою – прошедших (и, после того, как мне ночью приснилось, что меня укусила змея):
...отчаянно колотя об асфальт поломанный, разлетающийся в щепки стул, затем отходя назад к кустам близ нашего дома и загораживаясь оставшейся от стула деревяшкой от (вызванной папой) полиции, я ...со своей многолетней навязчивой идеей столкновения именно с полицией, именно «вооружённый» стулом, – при помощи слезоточивого газа был повален на землю; от жжения в глазах тело корчилось, кровь потекла из разбитого лба...
Эпилог к книге четвёртой
Голос моего Неизвестного Друга: У Чайковского, в его увертюре-фантазии «Ромео и Джульетта», смерть вторгается – врывается стопой железной! – в музыку, льющуюся как сама любовь; когда, в мажорном, мелодичном восхождении любви, – они оба, и Ромео и Джульетта, на верху блаженства… И когда кажется, что, несмотря на все преграды, выпустить из рук такое, прервать всё на самой чистой и счастливой ноте, – нет! невозможно...