Стремительно обогнув мусорные баки, девушка остановилась около очень старого и обшарпанного двухэтажного дома серого кирпича. В лучшие времена дом был оштукатурен и покрыт жёлтой краской, но лучшие времена давно минули. Поверху шел обширный деревянный мезонин. Она открыла скрипучие воротца, прошла по живописной тропинке вдоль запущенных клумб, и, наконец, энергично постучала кулаком в неприметную дверцу, ведущую из сада прямым ходом на чердак. За стеной послышались поспешные, дробные шаги вниз по лестнице, задребезжала щеколда, и дверь открылась.
- Если ты мне сегодня же не доплатишь, я тут же ухожу! – заявила она, входя внутрь и оттесняя открывшего человека к ступенькам. Человек попятился, споткнулся, схватился за перила. Это был высокий мужчина лет сорока, худой, сутуловатый, с выразительным бледным лицом и маленькой рыжеватой бородкой. Как только девушка выпалила заготовленную фразу, выражение радостного ожидания на его лице увяло, в глазах проявилось грусть, лоб страдальчески сморщился. «А ведь я искал её всю жизнь», - подумал он. – «Что ж, каждая работа требует оплаты, да. Работа…»
- Словно в темницу залетела чудная бабочка, и тут же заговорила о деньгах, - попытался неловко пошутить он, спасая остатки гордости. Но девушка, не слушая, прошла мимо и начала подниматься по скрипучей тёмной лестнице. Мужчина помедлил и пошёл следом. Оранжевая юбочка её колыхалась влево-вправо в такт движению бёдер, которыми она, дразня, ухитрялась изящно покачивать при ходьбе всегда и при любых обстоятельствах. Они поднялись на необъятный второй этаж, превратившийся в захламленный чердак.
Девушка шла, уверенно лавируя между разбросанным старьём. Было видно, что она давно освоилась в этой обстановке. Любому, увидевшему такое жилище, стало бы ясно, что здесь обитает некто бедный, из жалости пригретый владельцами этого неприметного дома, пусть и увитого плющом и дикими розами. И жильцом сего убогого обиталища оказался тот самый, не слишком молодой, рыжебородый мужчина нелепого вида, которого девушка небрежно отодвинула со своего пути. В потёртых джинсах, рабочей рубахе и длинном фартуке, основательно и безнадёжно измазанными красками.
Вся обстановка прожаренной солнцем мансарды навевала уныние, и порадовать могла бы только окрестных сорванцов, которым негде тусоваться. Но хозяева усадьбы терпеть не могли малолеток, всех без исключения считая хулиганами.
Чердак содержал следующее. Обтрёпанный диван, перетащенный туда хозяевами за ненадобностью; пара сундуков, обитых медью, один пустой, другой с забытой рухлядью; груда обтрепанных кукол устрашающего вида и кипы старых, но отлично сохранившихся местечковых журналов. Гора ломаных табуретов и стульев, которых в свободное время художник ремонтировал. Кукол художник обновлял и раздаривал ребятишкам. Журналы перелистывал в минуты тоски и одиночества.
Иногда забирался в сундук, набитый, по его личному мнению, настоящими сокровищами. Коллекция трубок, валяющихся безо всякого почтения, древнее свадебное платье хозяйки, изъеденные молью кофты, дешевые стекляшки в качестве украшений, негодные карты и заграничные пивные кружки. Всё это принадлежало прошлому, и было хозяевами успешно забыто, однако на всякий случай припрятано. Однако квартирант чувствовал себя тут вполне уютно.
Единственной новизной, чем-то странным, необычным и оживляющим, что затаилось на этой заброшенной, но обширной и вполне жилой мансарде, и никоим образом не вписывалось в неё, были многочисленные картины, рисунки и эскизы, развешенные по стенам и свисающие с балок в строго выверенном порядке. Странные цветки, распустившиеся вольно и обласканные любовью жильца. Косой свет, падающий с боковых оконцев, освещал их причудливо и игриво, делая неожиданные акценты. Так что ещё одним наблюдением любого случайного созерцателя стал бы вывод о том, что ради своего искусства рыжебородый готов на любые лишения, нищету, голод и прочие сомнительные почести незрячей Фортуны.
Девушка остановилось чётко посередине мансарды – на тщательно вымытом аккуратными руками пятачке, и обернулась нетерпеливо: - Ну?
Художник, потоптавшись на месте, обреченно подошёл к тумбочке, порылся в ней, вытащил деньги и начал, было, раскладывать.
– Я сама! – девушка подскочила мгновенно, взяла тощую пачку банкнот и стала пересчитывать. Её губы алчно подрагивали.
- Спасибо, Кода! – Лина обернулась к нему с обворожительной улыбкой. – Ты точен, как всегда!
Улыбка озарила её лицо, и на твёрдых губах художника тоже замаячило в ответ некое подобие улыбки. Однако радость его модели Коду не обманывала.
– Мне пришлось продать за бесценок свою Флору, - пробормотал художник. – Ту, что тебе так нравилась…
За бесценок. Он мог бы за эти деньги прикупить материал для работы. Но девушка довольно усмехнулась.
- С чего ты взял, что Флора мне нравилась? Эта тупая бабёнка с цветами вместо мозгов? – осведомилась она. – То, что у меня в руках, нравится мне куда больше. И имей в виду, сегодня у меня дела, я не смогу позировать долго.
Во рту у художника пересохло. Тупая бабёнка! София в образе Флоры, эта прекрасная молодая женщина в инвалидной коляске, окруженная такими же солнечными детишками! София излучала лучистую энергию, несмотря на то, что жизнь её жестоко наказала. Лине же дано многое, но она энергию отбирала. Кода запечатлел Софию и на главной картине, в виде одной из прихожанок.
Головная боль, утихшая, было, к утру, снова поднялась в нём вместе с раздражением оттого, что хозяева уехали – значит, он будет голоден весь день, словно брошенный, бездомный пёс. Конечно, к вечеру Кода пошарит в хозяйской кухне – там часто остаётся сухой хлеб, иногда он просит его для стирания пастели, а затем поищет и под грушами, не свалилась ли, подъеденная червяком, спелая груша – падалицу хозяева собирать разрешали. Вот и ужин готов!
Но Кода знал, что только стоит ему начать работу, как отступят все неприятности и потребности бренного тела. Работа увлечёт его в иную жизнь, в иные дали. Во время работы Кода полностью переносился в другую реальность, он жил там полноценной, активной жизнью, встречался с веселыми друзьями, вел оживленные беседы, спорил, флиртовал с ласковыми девушками. Его друзья приходили к нему и в беспокойных снах. Сны подсказывали композиционные решения, сюжетные повороты, иногда подбрасывали интересные типажи, которых он никак не мог отыскать на улице. Но любовью его всегда была одна-единственная…
- Тогда не будем терять зря время. Начнём, Лина, - сказал он нетерпеливо. – Может быть, мы всё-таки спустимся в сад – мне необходимо сделать несколько набросков при естественном освещении.
- Я не собачка, чтобы бегать туда-сюда. И ветер сегодня дует с побережья. Но если тебя устроят мурашки на моей коже… - язвительно произнесла она.
Глухое раздражение поднялось в художнике откуда-то с самых глубин существа. Лине сегодня приспичило препираться. Если у неё с утра такой настрой, работа может сорваться. Даже непременно сорвётся. Она станет крутиться, дразнить провокационными позами, капризничать, атаковать Коду обидными вопросами и замечаниями с подковыркой, а то и поучать – это в последнее время удаётся ей особенно.
- В таком случае, верните мне деньги, - сказал он сухо, переходя на «вы».
Девушка удивлённо вскинула на него безмятежные, невинные глаза, зелёные и прозрачные, словно у Водяной Девы: - Ты, видно, не в курсе нового денежного курса. Если пересчитать наши с тобой счета по новому, то выйдет, что ты мне не доплачивал. И тогда я имею полное право забрать сегодняшнюю сумму в счёт недоплаты, - сказала она вкрадчиво своим медовым голосом. Голос был красивый, бархатный, чувственный, с чудесными обертонами, но ему чаще доставалась оборотная сторона – когда голос становился ледяным, словно у судьи.
Кода вздохнул раз, и ещё раз, глубоко, чтобы успокоиться. Его бросило в жар – неважный признак, может заныть сердце. Единственный выход – не трогать её и уйти в работу, забыв обо всём.
- Я подумаю над новым курсом, - пообещал он. – Лина, пожалуйста, давай начнём сеанс!
Лина довольно улыбнулась, услышав умоляющие нотки в голосе Коды, и неспешно начала раздеваться, чтобы позволить художнику задрапировать себя в белоснежную хламиду. Затем встала на широкую свежевыструганную лавку, слегка расставив ноги для устойчивости, и взмахнула роскошной гривой золотистых волос, позволяя им самим лечь так, как хочется. Кода замер в восхищении, но позволил себе любоваться своей мучительницей лишь пару минут. Потом поспешно пододвинул этюдник и ящичек с красками – на всякий случай. И только потом позволил себе сдёрнуть с картины легкомысленное пёстрое покрывало.
Картина была почти закончена. Почти.
Это была очень странная картина, и никто, кроме художника, не смог бы сходу её объяснить. Она появилась в нём давно – ещё во время работы подмастерьем в студии старого Мазони, прозванного «Пикколо» за пристрастие к изображению музыкантов и натюрмортов с музыкальными инструментами. «Пикколо» давно умер, потому что кроме музыкальных пристрастий у него было ещё одно, неистребимое и мощное – пристрастие к виноградному спирту. Кода остался совсем один. Он покинул родной городок и отправился скитаться, подрабатывая рисованием вывесок и дешёвых экспресс-портретов, создавая по заказу персональные комиксы. И – собирал типажи для задуманного.
И вот теперь оказался в Альдомаре. В этой узкой и длинной мансарде он проживал, принятый со скрипом и множеством оговорок, далёкими родственниками, настолько далёкими, что и родственниками-то они почти не были, десятая вода. И Кода был им искренне благодарен – не всякий возьмётся опекать неудачника. Он отрабатывал жильё сбором урожая во фруктовом саду, осенними работами на винограднике, а также сторожил старую усадьбу и убирался в отсутствие хозяев. Здесь, в этом милом и душном городке, он и встретил ту, которую искал. Модель для воплощения мечты своей жизни. Героиню своего фантастического сюжета.
Картина изображала овальную залу, похожую на театральный просцениум. Посередине, на возвышении, подняв к высокому потолку-куполу прекрасное лицо, поражающее правильными и крупными чертами, стояла девушка. Фигура её была рельефна и будто свита из света и теней. Словно бы выточена из мрамора гениальным резцом и застывшая на грани восстания из небытия. Рот её был приоткрыт в страстном призыве, руки протянуты вперёд, глаза вдохновенно сверкали. Светящиеся белые одежды развевались и застывали волнами, золотые волосы взвихривались нимбом. С обеих сторон, из полукруглых арок на призыв стекались люди. Разные люди.
У самого порога примостился оборванный калека, увлечённо пересчитывающий свои гроши, а за ним, взявшись за руки, с любопытством и симпатией, выглядывали две опрятные девушки, сёстры-близнецы. Мужчина во фраке брезгливо увертывался от мальчишки-оборванца, устремившегося к пророчице с радостным возгласом и наступающего франту на ногу в модном ботинке. Отпрянула прочь тощая, как смерть, старуха с седыми космами и фанатическим ужасом в выпученных глазах. Девочка-подросток в удивлении открыла рот, не зная, что делать. Вот высокий священник в чёрной сутане, с перекошенным ртом, гневно воздел руки, а у него под боком маленький, уродливый горбун, весь в синяках и ссадинах, стремится к пифии, словно к последнему спасению. За ними виднелись головы и лица тех, кто находился еще далеко. А на переднем плане, в профиль, художник написал самого себя – это коленопреклоненный Пигмалион, сложив руки на груди, молился на свою Галатею, взывал к ней, благословлял на жизнь…
Люди словно выползали из своих нор, кто в мистическом страхе или ненависти, кто с надеждой, кто с недоверием, кто в слепой вере – так мотыльки собираются глухой ночью у яркого светильника.
Все вольные и невольные участники события были освещены тревожным, багрово-алым отсветом, который лился из проёмов и верхних окон, словно там, за пределами здания неведомого Храма, бушевал пожар. Отсвет ложился на лица причудливо, кого-то затемняя, кого-то осветляя слишком ярко, а чьё-то лицо полосовал бликами, делая уродливым и меняя его выражение.
Только на белую девушку не ложилось ни одного тёмного или зловещего отблеска. Белый свет будто изливался от неё, не позволяя себя пятнать. Но был пока еще слишком слаб, чтобы отогнать огненные отблески и высветить все закоулки.
Кода часто думал, что на его картине изображён сущий Ангел Небесный. Но, увы, его сивилла не предназначена для жизни земной. А потому – ей не стать Галатеей, как ему – Пигмалионом.
При взгляде на картину не оставалось сомнений, что моделью для сивиллы в белом явилась Лина. Картина была почти закончена, но Кода боялся той минуты, когда положит на неё последний мазок. Картина забрала у него все силы, высосала, как пиявка, его кровь. Три тысячи набросков и эскизов предшествовали её появлению. Торопливых и лихорадочных, скрупулёзных и педантичных, неудачных и скучных – и великолепных в своей завершённости. Картина стала итогом первой половины его жизни, жизни беспорядочной, сумбурной и непутёвой, без любви, без достатка, без дружеской поддержки. Кода порою страшился и не верил, что картина почти закончена. Почти…
Дело в том, что Кода уже четвёртый месяц пытался зафиксировать на лице своей героини какое-то особое выражение - неповторимый внутренний огонь воскресения, перед которым должно было померкнуть всё остальное. И не мог. Словно липкая, плотная плёнка покрывала мир вокруг, отчего тускнел свет, а воздух становился душным. Но однажды плёнка порвалась, и он встретил Лину.
Выражение, мелькнувшее только раз на лице найденной им в Альдомаре девушки, поразило и всколыхнуло. Впрочем, оно вполне могло ему почудиться, просто в силу страстного желания. Наверное, он мог бы его сочинить заново, сам. Но Лина приворожила его. Кода шёл за девушкой следом, не смея окликнуть и страшась потерять. Наконец девушка изволила заметить его молчаливое присутствие и не слишком приветливо осведомилась, какого чёрта ему от неё нужно.
Поражённый тем, как мгновенно изменилось её лицо, Кода не сразу нашёлся, что ответить. Он долго не мог связно объяснить ей, какого именно «чёрта» ему нужно, терпеливо снося колкости и издёвки. Но когда он, наконец, решился предложить ей позировать, она тут же, без обиняков, назвала цену. И цена эта была не маленькой, и говорила о том, что девушка отнюдь не простушка, и продешевить в этой жизни не намерена ни на грошик.
Коде до сих пор мнилось, что он способен увидеть, разглядеть утерянное выражение лица вновь, проникнув за маску. Ему не хотелось верить в то, что это одухотворённое создание, на самом деле, совсем не такое. Но до сих пор удовольствие Лине доставляла лишь плата за часы позирования. Чтобы плата была регулярной, Кода продолжал писать вывески и увеселительные картинки для всевозможных питейных и прочих заведений, и по анонимным заказам – эротические комиксы.
Вот недавние заказчики - несколько надутых и чванливых лавочников, предпочитавших вместо обильного и щедрого натюрморта видеть на вывеске своё собственное драгоценное изображение. Однажды ему крупно повезло – он получил однократный заказ на комиксы для одного маленького детского издательства. Он мог бы сотрудничать с ними и далее, но для этого пришлось бы переехать. Заказные портреты подворачивались слишком редко. А теперь, когда он нашёл Лину, другие подработки стали для него поистине мучительными.
Но когда он расписал уже все трактиры, публичные дома, все фешенебельные рестораны и убогие забегаловки, а также магазины и лавки городка и его окрестностей, он пришёл в отчаяние, утратив единственный источник доходов. А больше он ни на что не годился.
А продавать свои лучшие работы тем, кто довольствовался рекламным китчем, Кода даже и не думал. «Нет, уж лучше утопиться, чем знать, что твои лучшие творения, частицы твоей горящей души, будут висеть в комнате равнодушного торгаша, заботящегося лишь о росте собственного живота и престижа, либо в доме терпимости, чья хозяйка из кожи вон лезет, чтобы казаться культурной и сведущей в искусстве, покровительствуя художникам».
Что тут скрывать – Кода не являлся художником престижным, ибо был чужаком для альдомарцев. Имелись местные художники богаче, вальяжнее и известней его. И конечно, куда дороже.
И Кода объезжал по выходным область, вымаливая заказы.
Но теперь, с кистью в руке, созерцая прекрасную девушку, Кода чувствовал себя счастливым. Он ощущал необыкновенную лёгкость и волнение – предвестников вдохновения.
«Надо сегодня обязательно успеть. Обязательно успеть…» - подумал Кода. – «Что бы такое сделать, чтобы задержать её? Чем увлечь?»
- Лина, что бы ты хотела больше всего на свете? – спросил он, неожиданно для самого себя. И почувствовал, что готов покраснеть от нелепости вопроса. «Только бы не ответила, что денег», - испугался он.
Лину вопрос позабавил. Она повела плечом, окинула Коду взглядом сверху вниз.
- А ты как думаешь? Тут нет двух вариантов. Заработать как можно больше и уехать подальше из этой чёртовой дыры в Мелони, чтобы стать моделью или актрисой. В любом случае – стать звездой! Разве красивая девушка может мечтать о чем-то другом? И еще. Мне холодно, - сказала она вдруг капризным тоном избалованного ребёнка. - Вечно у тебя сквозит. Неужели трудно заделать щели? В этом городе одно проклятое старичьё, которому плевать на то, что в жизни есть кое-что интереснее и комфортнее! Я им не простушка и не уродина, я лучше всех в городе. Наступит день – и я свалю из дома, а моя сварливая мамаша, эта старая ведьма, пусть остается куковать одна, я больше не собираюсь на неё батрачить. И меня никто не остановит!
Нельзя сказать, чтобы Лина была хорошей натурщицей – Кода знавал и получше: куда профессиональнее и терпеливей. Но в ней, увы, было природное чутьё и вкус, это несомненно. Она могла бы стать либо великой натурщицей, вдохновительницей – либо заурядной моделью для подиума.
«Началось», - вздохнул удручённый Кода, любуясь её удивительным лицом. – «Мучительница… хотя она права. Прекрасной юной девушке здесь скучно, этот город не для неё, а я не могу её ничем развеселить, не могу дать ей то, о чем она мечтает. Ни богатства, ни достойного занятия, ни покровительства. У меня нет связей в престижных Домах Моды, среди киношников или художников. Я одинок и даже себя не могу пристроить и обеспечить. Неудачник! Она имеет право меня презирать. А в больших городах так легко попасться на крючок прохиндеям и мерзавцам, таких самоуверенных легко ловят на живца и сажают на цепь».
Его картина…
Она привиделась ему однажды в блаженном полусне, в полуденной дрёме под великолепной оливой, и поразила в самое сердце. Но жизнь и сон – это не тождество, хоть они иногда и бывают очень похожи. Найти то, что пригрезилось во сне – возможно ли это?
Коде всегда везло с типажами – в такой замечательной стране не было недостатка на выразительные, острохарактерные лица и фигуры. Люди, окружающие его сивиллу, скомпоновались быстро. В Альдомаре ему повезло вторично. Повезло ли?
«Призыв к добру и миру, ко всему светлому, чистому и ясному, что составляет Божественную сущность», - говорил Кода, показывая наброски старику Пикколо. Тот посмеивался своей знаменитой кривой ухмылкой в левый, гордо торчащий, ус, хлопал по плечу, а поздним вечером, после работы, уводил в свою комнату и до утра рассказывал о тех удивительных встречах с гениальными художниками, что подарила ему судьба. Об их мучительно трудных путях почти к каждой своей картине, к каждому открытию, каждому новшеству. О насмешках и брани, которые им приходилось порой выносить, о бедности и даже убожестве, но никогда – нищете духа и конформизме.
Рассказывал Пикколо – мастер рассказа – вдохновенно, ус его дрожал, а глаза сверкали. Пикколо учил Коду не просто рисовать, а чувствовать фактуру и холста, и окружающего мира, чувствовать свои руки, как инструмент, и инструмент, как руки. Чувствовать энергетику окружающего пространства, музыку Божественного Космоса, который незримо присутствует в любом земном предмете и существе. Пикколо и сам в последние годы был нищ, ибо отказался от благ и богатств ради свободы в жажде странствий, и Кода остался его единственным учеником. Учитель не раз с гордостью заявлял, что он - нищий по призванию, как полубрат-спиритуал. И, в конце концов, он перестал рисовать, считая, что лучшее творчество – это мысль созидающая.
Когда Кода похоронил старика на собственные невеликие средства, он написал по памяти его портрет, и этот портрет был куплен за приличные деньги, на которые Кода приобрёл новые краски, мелки, масло, кисти, бумагу и холсты. Ведь Учитель давно пропил своё имущество, а что не пропил, то потихоньку растаскивали бывшие ученики. Многие из них ныне процветали, а портрет Пикколо работы Коды стал стоить баснословно дорого – как это часто случается, после смерти любая картинка, даже самый малый и нестоящий набросок с образом Пикколо возросли в цене…
Кода пытался пересказывать истории Пикколо Лине, вкладывал в них всю изобретательность и актёрский талант, Лина позволяла себе снисходительно улыбаться, но в целом они навевали на неё явную скуку, и тогда он добавлял в них экшна, почерпнутого из некоторых книг и фильмов. Зато она живо интересовалась доходами художников, и едко и не без рационального зерна критиковала их бескорыстие и подвижническую готовность страдать ради искусства.
Каждую ночь, ложась спать на голодный желудок, Кода слышал мелодичный голос Лины, учащей его жить.
- Ты мнишь себя великим художником, Кода-неудачник? Так что же ты так скупо себя оцениваешь? Ты вполне можешь брать больше – и за портреты, и за вывески. А для того надо научиться пускать пыль в глаза. А иногда – и научиться угождать клиентам. Вот как я! – Лина вскинула руки и закружилась, воздушная оранжевая юбка взлетела, обнажая великолепные, стройные ноги. – Тебе ещё учиться и учиться. Ведь все твои работы рано или поздно пойдут лишь на растопку печи.
«Неправда!» - хотелось воскликнуть тогда Коде. – «После смерти художники неизмеримо вырастают в цене, это закон мирового ехидства и несправедливости! Мои картины не пойдут на растопку! Они останутся в веках, да и умирать я пока не собираюсь!»
- Я уже слышала почти все эти истории, Кода-неудачник. Твои анекдоты – с длинной бородой, придумай что-нибудь поновее. Мне скучно, и хочется домой. Ах, как ты уныл со своими картинами! За всё это время ты даже ни разу не пригласил меня в ресторан! Не то, что Тино Турано.
Тино Турано, бывший подмалёвщик… Выскочка, приобретший имя, прежде всего, на спекуляциях полотнами художников, умерших в безвестности. Закоснелая бездарность, поднаторевшая на заученных раз и навсегда приёмах, льстивый угодник. Однако – известный в кругах таких же выскочек-снобов. Имя Тино Турано резало Коду по живому, карябало и щипало. Не от зависти, нет. От досады, что такие процветают и выдают своё искусство за истинное, в то время как гении жизни, подобные великому Пикколо, умирают в безвестности. Тино Турано был антиподом Коды, антагонистом той концепции жертвенности и верности в служении высокому искусству, что Кода перенял безоговорочно, раз и навсегда, приняв эстафету от Пикколо. Искусство Тино Турано было антиподом самой жизни, от него тянуло мертвечиной, зато в кудряшках, завитушках и рюшечках.
- Да-да, ты настолько постен, что даже не пытаешься ухаживать! – Кода очнулся от невеселых мыслей и вздрогнул. - Не понимаю я тебя, - голос Лины стал сочувственным, но в глазах светилась злая насмешка. – Кода, ты рисуешь меня, заставляешь раздеваться, но ни разу даже не коснулся. Неужели я не вызываю желания, неужели ты воспринимаешь меня, как мёртвую куклу? Или ты так холоден, или ущербен. Кода, неужели ты девственник? И никогда в жизни не трахался?
Сердце Коды сделало виртуозный пируэт, и дыхание перехватило. Кода избегал подобных разговоров. Он слишком хорошо знал, как это иногда случается – девчонка набрасывается на мужчину, а потом кричит об изнасиловании. Потому он всегда старался держаться от Лины на расстоянии вытянутой руки с кистью.
И - к чему сейчас эти разговоры? Не ждёт ли кто за оградой наготове, чтобы ворваться на вопли разбитной девицы, рьяно изображающей пострадавшую от домогательств развратного художника? С неё станется…
Но – Лине не нужен был Кода: возраст почти стариковский. Сорок лет! А ни имени, ни денег, ни имущества, одни непонятные идеи и дурацкие сюжеты. Он скован, замкнут и пуглив, оживает только с кистью в руках, и, похоже, никогда не держал в руках женщины. Никчемный человек, с явной придурью. Такой не стоит даже краткой потехи. Нет, она подарит себя самому достойному и - чистенькой.
- А ведь ребята с улицы Марин видели, как я к тебе захаживаю. Недавно Мико спросил меня: «Эй, Лина, что это ты делаешь в доме сеньоры Гаэли, никак прибираешься?» А Тони добавил: «Смотри, осторожнее, там живёт сумасшедший Кода, не заигрывай с ним. Кто его знает, что он может выкинуть?»
Кода знал братцев Тони и Мико – те ещё бедокуры!
- Что ты хочешь этим сказать? – насторожился он.
- Что за тобой остаётся должок – не забывай!
- Вот как…
- Ты не желаешь работать в тандеме? – продолжала Лина. - Я бы многому тебя поучила. Тогда ты смог бы мне платить куда больше, и смог бы на кое-что рассчитывать… Кто знает – вдруг я захотела бы тебе помочь стать большим человеком? Или что-то ещё? – она заговорщицки подмигнула, наслаждаясь произведённым эффектом. - Впрочем, нет. Открою тебе один секрет, слепец. Я ухожу в мастерскую Тино Турано. Он уже сколотил приличное состояние. Он меня устраивает по всем параметрам, и по объёму кошелька – в первую очередь. Я сумею его обработать, он не устоит, а потом плюну ему на плешь и уйду в большой мир. Неплохой старт, а? Так сейчас все поступают. Ну, а твоя конура – только для дворовых собак!
Кода опешил и прикипел к стулу. Неужели сеансам конец? Похоже на то. Лина должна была рано или поздно это сделать, показав истинный оскал своей натуры. Как это может статься, что в такой красоте таится такая трясина, полная тины и пиявок с лягушками?
Кода думал с горечью – неужели в Земном Королевстве не бывает совершенства? Ему встречались чудесные женщины, вроде Софии, – красивые, весёлые, заботливые, влюблённые, а он всё искал, искал свой недостижимый идеал. И вот нашёл – но как далёк от идеала этот «идеал»!
Стоп, слепец, ты видел все это с самого начала, и даже оправдывал – не дело такой красоте пропадать в небольшом городке, в безвестности. И не клялась она тебе в верности до гроба. И не стала подругой. А кто виноват? Может, он сам, недотёпа и мечтатель?
- Да, вы действительно не можете мне позировать, Лина. Ни сейчас, ни вообще, - сказал он задумчиво, в глазах его появилось любопытство – он впервые рассматривал Лину, как некое причудливое насекомое, не имеющее к нему никакого отношения. – Я ошибался в вас. Вы далеко не красавица, и далеко не идеал, а уж от пифии далеки, как северный полюс от Альдомары. Ваше лицо способно будет привлечь лишь недомерков от искусства типа Тони Турано – ведь в нем отражается ваша завистливая и алчная натура. От вас никто и никогда не дождётся ни доброго слова, ни помощи, а только рецептов по добыванию денег. Вы – вполне заурядная девушка, и ваши прекрасные зелёные глаза никогда не перекрасят вашу серую душу.
Лина побледнела и на миг потеряла дар речи. Потом спрыгнула с подставки, затопала ногами.
- Да как ты смеешь? Ты у меня в руках, сеньор художник, не забывайся, кто я - и кто ты! Я тебя прищучу при первой же возможности, убогий недоумок, урод, так и знай, нищий мерзавец!
- Вон, - вдруг сказал художник тихим звенящим голосом.
- Что?
- Вон.
Лина расхохоталась, потом завизжала, точно кошка, подскочила к Коде и со всего маху ударила его по щеке – раз, и ещё раз. Затем, сразу успокоившись, повернулась и вышла вон. Застучали злые каблучки по старой лестнице. Хлопнула входная дверь. Кода долго стоял, зажмурившись. Злость и гнев в нём снова переходили в жгучую тоску. Как она была хороша в бешенстве – с яростно сверкающими глазами, взметнувшимися волосами и пунцовыми щеками. И как отвратительна! Ему хотелось броситься за ней вслед, упасть на колени, ползать в пыли, умолять о прощении, расплескать всю свою жизнь по капле ради неё… Ах, как смеялся и горевал бы над ним старый, мудрый Пикколо! Кода зябко поёжился.
«Совсем один. Да. Совсем один», - сказал он вслух.
Потом открыл глаза.
В мансарде ничего не изменилось, хотя Кода и остался совсем один. Нет, ничего не изменилось. По-прежнему лился свет из высоких узких окошек под крышей, падая на его картины, высвечивая сивиллу в белой драпировке, с вдохновенным лицом.
Кода внимательнее взглянул на картину – и вдруг… вдруг ему стало ясно, что теперь Лина вовсе не нужна ему. Нет, не нужна. Если раньше он не мог просуществовать без неё ни дня, томился, болел и бредил, не мог работать, ибо каждый мазок ложился не так, как надо, и свет казался серым, то теперь стало ясно, что это именно она мешала сосредоточиться. И чем дольше она оставалась рядом, тем больше выматывала, пожирала радость жизни, вдохновение и силы – словно ненасытный и равнодушный к чужим горестям вампир. Чем дольше она оставалась подле, тем дальше уходил он от завершения картины.
Кода знал, что справится без неё. Да, это так. Кода вышел в открытый Космос – и не задохнулся. Он выжил! И у него хватит жизненной энергии на двоих – на себя и своё творение.
А её угрозы натравить дружков… Мелкие укусы обнаглевшей, но трусливой дворняжки. Он их не боится. Он созрел, он сжег мосты, он готов с ней расстаться. Расстаться навсегда. Девушка на картине куда прекраснее настоящей Лины! Именно она в один волшебный, желанный, восхитительный день она станет его Галатеей.