Что есть душа без тела? Огрызок абстрактной материи, облако шизофренического хаоса. И каждая мысль без дрожи, каждое страдание без слез есть имитация чужого блаженства, без пульсирующей сердцевины внутри, без ропота натянутой жилы.
Тело задаёт порядок, даёт право – ему дарован высший суд грязного чувства, и на наших костях коптятся пыль и слизь, обжигающие изнутри, обнажающие суть. Стрелы в сердце остры и тонки лишь потому, что расплатой за приносимую ими боль становится агония плоти.
Чья фантазия так недалека, чтобы желать трения кожи, и чьи мысли так скучны, что вожделеют лишь сплетения языков? Кто так пуст, так жалок внутри, что только наружное, телесное терзает его сознание, его рабочий стол и поле битвы?
И если каждый из нас лучше другого, превосходит саму истину и становится сам идеалом, то почему каждый из нас так жалок и пуст в моменты отчаянья и злобы, в минуты бессилия и безделья?
Нет наказания в голоде жирного брюха, в сухости задыхающихся лёгких. В том, что вечно окружено лаской, что не знает худобы и воздержания. Но чем же провинился огонь крови, что мы к нему так сдержанны?
Чем провинились пот, что он не кровь, и слюна, что не тянется как карамель?
Разум бежит от оболочки из страха её жадного, горького пира, где пренебрежение будет утоплено в чужом стоне, где хрупкий волос подобно надорванной виселице дарует вторую жизнь. Гурман слов не стерпит тёплых откровений, скрипа зубов, румянца щёк. Ему нужно объяснение, оправдание – но язык тела лишён юридического формализма и спиртовой обработки – он груб на бумаге, он царапает глазное яблоко с грацией яблочного пирога. А в груди, вблизи робкого сердца и судорожных нервов, он пьянит, благоухает – обещает тому, что лишено голоса, то, что позволит силой овладеть им, надорвать невидимые связки.
Кричи грудью, что пламенно вздымается, и моли руками, что рабствуют перед мозгом. Возмути его, обидь дерзостью, позволь потерять дар речи; и только когда он оглохнет, когда язык его отпадёт, ощути свободу.
В жаре разврата, в аду похоти – и каждое из этих слов клинически мертво, и ни одно из них не создано для принятия себя, для объятия другого – лишь липкий стыд, лишь обида вне провинности.
Ведь можно ли винить губы за их нежность, щеки за ранимость? Сколько костей нужно вывернуть, чтобы обездвижить ранимую шею; сколько сломать, чтобы обезвредить грацию ключиц. И сколько железных, стальных заборов прячет от нас такое доступное и чуткое, говорящее с нами лучше поэта и музыканта, тело.
В комнате может быть десяток мешков с желчью, отравленных святостью здравомыслия, и хоть раздень их до нитки, хоть изврати до колыбели – их пламя будет всё также геометрично, у каждого круга будет центр, у отрезка – две точки. Никаких бесконечных прямых ласк жертвенного дома, никаких треугольников и трапеций контрастов, где каждый угол гибок как птичье крыло, и каждое прикосновение нежнее телячьей шерсти.
А слёзы!
Тело не знает пределов заслуженного блаженства, черпает вдохновение из искусства пластичной кисти, роковых нот оргазма, цветных кадров кружева. Ошибается, больно ошибается, но так страстно переучивается, так изворотливо в своих моралях, в их благом отсутствии.
Эстетика прозрачного, кружевного, латексного – и голого. Посмотреть сверху вниз, слева направо, сконцентрироваться на чем-то розоватом и бледном, отвлечься на крошечное и уродливое. Пальцем вторгнуться в тесноту близости двух тел, утонуть языком в ложбинках меж сплетённых вен. Венок укусов, корона связанных запястьев, нимб шелковых звёзд забвения.
Голодное тело разорвет тиски органов, лишит ткань чувства – и лишь болезнью сведёт себя к смирению, к власти разума. Тот будет отравлен слепой любовью, сгниёт в браке, оправдает измену. Захочет измерить чужие порывы, сравнить порочную любовь, объяснить заслуженность лучшего. Реанимация, адреналин, электричество – смерть.
Ради фактов, манускриптов, черного на белом. Мертвого в живом. Бессмертного в бесчувственном.
Поэтому люби тело, люби телом. Насыть обделенных, напои жаждущих. Растяни молодость кожи до старости плоти – и позволь лепесткам чужих ладоней, шипам чуждых волнений пронзить себя насквозь, проникнуть в саму сущность.
Пронзить ее стеблем. До единственной капли крови на полотне наслаждения.