Дела около театральные
Любое жилое и даже не для таких задач построенное здание, несмотря на его функциональность, наряду с парадных входом обязательно имеет чёрный вход, предназначенный прежде всего для людей служащих, и находящихся в договорных отношениях с эксплуатационной, а по мнению жителей этого дома, эксплуатирующей их жилищной компании. И хотя все эти чёрные ходы, для приличия и чтобы их ни в каких чёрных делишках не заподозрили, были названы людьми ими в основном пользующимися, служебными, не так презентабельны, нежели парадный вход, всё же они имеют один несомненный плюс, перевешивавший все плюсы парадного входа – через него можно незаметно для пользующихся парадным входом людей попасть под своды этого здания (к тому же этот вход, всегда более быстрее приводит в нужное место).
Что в полной мере можно было отнести к зданию любого и в частности того театра, в котором мне довелось за счастье принимать от его гостей, в гардеробе одежду. А так как я относился к той избранной части человечества, кто был признан за своего в этом театре и вследствие этого, я знал все служебные входы и выходы в нём, и главное, был в них пропускаем, то я по прибытию к зданию театра, после неприятно закончившейся для меня лекции доктора Бублика, прямиком направился не к центральному входу, а я, обойдя театр, со стороны неприметного и несколько пугающего своей запущенностью проулка (но так и должно быть, чтобы не привлекать внимание дотошных журналистов и слишком активных поклонников таланта звёзд театра – они напугаются там пачкать свои туфли в грязи и в никогда не просыхающих от сырости лужах), оказался на предваряющей к служебному входу площадке, где редко бывает пусто. И всё по причине того, что в театре работает народ всё больше нервный и много о себе, о жизни и роли в ней думающий. А такие люди терпеть не могут любого вида ограничений на полёты своей мысли, а тут и своды здания театра давят на их мысль, и оттого они выходят сюда, чтобы на свежем воздухе, сквозь дымный туман, подумать и поразмышлять, как им дальше быть или не быть.
И только я заворачиваю в этот ведущий к служебному входу театра проулок, как издалека сразу же вижу, что там, на площадке, не пустынно, и чья-то, пока мной неузнанная спина, в задумчивости пускает дымные кольца в светлые небеса. – Никак посылает внеземным цивилизациям сигналы. – Усмехнувшись, сделал вывод за этого типа я. – А что, – по ходу принялся убеждать себя я, – это вполне возможно. Ведь каждое им пускаемое кольцо, есть сосредоточение надуманных в этот момент мыслей, а замкнутость на себе кольца, даёт возможность сохранить в себе эти мысли. – Я бы, наверное, на этом не остановился и ещё что-нибудь из такого надумал, но тут этот, вполне возможно, что прибывший сюда с секретной миссией посланник одной из иных цивилизаций, положившей на нас глаз, как будто почуяв за своей спиной неладное, разворачивается ко мне лицом и я и он узнаём друг друга.
И если он узнаёт во мне меня, что так и должно быть, то я в нём узнаю того типа, с кем меня свела на входе в театр предопределённая случайность – это когда он пришёл устраиваться актёром и меня спросил, кто тут в театре решает, актёр ты или нет. А я дурак сказал, что в директорской, тогда как только сейчас понял, что это право закреплено за зрителем. В общем, как всегда, верная мысль приходит опосля. Впрочем, мне не безынтересно будет знать, что на его счёт решили там, в директорской. Правда, меня опережают, и мне приходится пока отложить этот свой вопрос.
– А что с палочкой? – кивнув головой в сторону палочки, на которую я опирался в своём передвижении, спросил он.
– Хочу коего впечатлить и вдохновить на действия. – Многозначительно сказал я, закидывая палочку, или по другому, тросточку, за её ручку к себе на руку. И как мной только сейчас понимается, то она мне и в правду нужна только в этих целях, а так я спокойно могу обходиться и без неё. Что не может не удивить меня. – Да как так-то получилось? – вопросил я себя. – И выходит, что когда я брал тросточку в прокате, то мной руководило подсознание, которое при моём проходе мимо проката, послало мне сигнал в ногу и она, сильнее прежнего захромала, и я был вынужден взять тросточку. Ладно, пусть будет так. – Согласился я с неизбежным. – Но тогда ради чего или кого, я решил предстать в таком героическом виде? – задался вопросом я. Но мне сейчас не дано было ответить на этот свой вопрос – мой знакомец ответил мне: «Понимаю», и подошла моя очередь поддерживать нашу беседу. Где я и задал интересующий меня вопрос.
– Ну а у вас как всё прошло. Признали в вас актёра? – спрашиваю я его.
– Признали. – Сказал он с нескрываемой улыбкой.
– И не пришлось прибегать к рекомендациям? – спрашиваю я.
– Знаете, не пришлось. – Сказал он. – И всё благодаря режиссёру-постановщику, Аркадию Философовичу. Сумел разглядеть во мне талант актёра. – Здесь мой знакомец, с загадочным лицом, намекающим на некую тайну, наклоняется в мою сторону, и уже шепотом говорит (я уже после им сказанного понял, почему он обратился к такого рода конфиденциальности передачи сообщения – говорить об обещанных, но пока не утверждённых ролях, даже не плохая примета, а скверное и весьма опасное дело). – И он не просто разглядел, а обещ…– Но тут дверь служебного входа раскрывается, и мой знакомец на полуслове обрывается и резко возвращается к своей независимости стояния наедине со своими мыслями и сигаретой во рту.
Я же не столь зависимый от внешних обстоятельств служащий театра, – у меня хоть и мало оплачивая и не самая главная роль в театре, но зато есть постоянный контракт, – и я могу себе позволить быть любопытным прямо в лицо работникам театра и в том числе актёрам. Правда, сейчас на пороге служебного входа показался не представитель актёрской братии, кто, что уж тут поделать, слишком уж чувствителен к взглядам со стороны на себя, особенно если он относится к собрату актёру, – мне голову не задурить этой вашей внешней почтительностью, что, ненавидишь меня, более талантливого актёра, за талант, без талантливый гад, – а что за закон случайности, собственной персоной перед нами предстаёт тот, о ком мой знакомец только что упоминал – Аркадий Философович.
Ну а Аркадий Философович, как и всякий другой великий театральный режиссёр, всегда находится на острие борьбы и взглядов на себя со стороны людей из актёрской среды, противоборствующих между собой и своими талантами за место в его новой постановке, так что он всегда вынужден быть начеку и быть крайне осмотрительным к окружающим людям и ко всему тому, что он говорит и куда вступает. А иначе он обязательно во что-нибудь такое вступит, а вернее, вляпается, что потом без существенных со своей стороны издержек не отмоешься – придётся поплатиться своими принципами, а не деньгами, а этого ни один уважающий себя режиссёр допустить не хочет.
И вот с такой позицией на мир, Аркадий Философович появляется в дверях служебного входа и, к своей неожиданности наткнувшись на нас, на мгновение обмирает, пытаясь сообразить, чем эта встреча может быть для него опасна. Но вроде как ничем и Аркадий Философович ослабляет в себе напряжение и с невозмутимым лицом выходит на улицу. Здесь он ещё разок окидывает нас быстрым взглядом, как мне думается, быстро спросив себя, о причине нашего нахождении здесь и с какой связи мы между собой на короткой ноге, и важным шагом отправляется на выход из этого проулка.
– Значит, говоришь, он поверил в тебя? – повернувшись в сторону удаляющегося Аркадия Философовича, и глядя ему вслед, спрашиваю я своего знакомца.
– Ага. – Говорит он.
– Что-то не верится. – Говорю я.
– Собственными глазами видел и слышал эти слова согласия. – Подтвердил мой знакомец.
– Если так говоришь, то и сам не сразу поверил. – Повернувшись к своему знакомцу, говорю я.
– Не поверил. – Согласился он.
– И что за пьеса будет ставиться? – небрежно спрашиваю я, что недопустимо для актёрских ушей, а уж, чтобы они говорили в таком тоне о ставящейся пьесе, где им отведена роль, то это и вовсе неслыханно. Так что вполне понятна некоторая неуверенность во внешнем виде моего знакомца, только с почтением и благоговением имеющий право отзываться о новой пьесе и о своём скромном участии в ней. И мой знакомец, прежде чем ответить на этот вопрос, выбрасывает окурок, затем смотрит по сторонам и, приблизившись ко мне, конспиративным тоном голоса, то есть приглушенным, говорит. – Чайка.
И я в ответ, даже и сам не понимаю, почему так удивлён. – Да, неужели. – Слишком для моего знакомца громко реагирую я, а затем ещё и подвергаю его слова сомнению, спросив. – Серьёзно? – Но мой знакомец, как сейчас выясняется мной, не так-то прост. И он вначале сказал мне не правду, чтобы …А чёрт его знает, для чего он мне соврал. Правда следующий ответ вызывает у меня не меньшее удивление. Почему? А чёрт меня в тот момент знает.
– Нет. – Отвечает на мой вопрос мой знакомец и озвучивает новую версию названия пьесы (раз идёт такая путаница с названиями, я только так и могу назвать пьесу, версия). – Отелло. – Говорит мой знакомец, пристально на меня глядя. – А я опять удивлён, как уже выше говорилось. Но при этом я веду себя сдержанно и проявляю своё удивление через дающие ему выход из меня вопросы. – И кого же? – с долей насмешки спрашиваю я своего знакомца. И как мне видится, то этот мой вопрос к нему, вызывает у него досаду, типа, как будто и так не видно. Что он, в общем, и озвучивает в своём ответном вопросе. – А разве не понятно? – с обидой и вызовом спрашивает он меня, честно сказать, посеяв во мне своим вопросом зёрна сомнений. И теперь я уже не готов сразу дать ему ответ, когда он так меня честолюбиво спрашивает. И теперь передо мной стоит сложный выбор между Яго и Кассио, по своей сути двух героев антиподов.
– На Яго он, конечно, больше смахивает, да и фактура у Яго поинтересней. – Принялся по быстрому соображать я. – Но что-то он больно обидчивый и сдаётся мне, что он в этом моём предположении увидит всё в чёрном свете: я мол, его в этой роли вижу лишь оттого, что вижу его конечным подлецом и негодяем. Тогда благородный Кассио. – Пришёл к решению я. И тут же озвучиваю своё решение. Да так, что сам удивлён им. – Яго, что ли? – спрашиваю я его. Ну и сразу по лицу своего знакомца вижу, как моё подсознание меня опять подвело, тогда, как я сам верно рассудил, что роль Яго ему не понравится. И я уже приготовился оправдываться, как ответ моего знакомца, прямо вбивает меня в осадок своей неожиданностью.
– Нет, не Яго. – Говорит он. – А Отелло. – И у меня тут же всё в лице от удивления и непонимания, как такое может быть, всё не в далёкую сторону меняется и застывает в своей невменяемости.
– Что-то не так? – испугавшись за меня, спрашивает меня мой знакомец. Я же немного прихожу в себя, бросаю изучающий взгляд на своего знакомца, в котором я может чего пропустил или стал жертвой иллюзии, и он на самом деле не мелок ростом и не плюгав, а как Отелло крепок в плечах и сама мощь. Но там ничего близкого к Отелло по внешним характеристикам нет и, тогда я начинаю взывать к здравости ума моего знакомца. – Это, конечно, моё мнение, – заговорил я, – но я всегда думал, что Шекспир вывел своего героя, ревнивца Отелло, дремучим великаном, для контраста с его тонкой душой. А вы, – я, набравшись смелости, смотрю прямо в лицо своего знакомца, – только не обижайтесь, совсем на него не похожи.
– И не подумаю. – Живо так и до чего же самоуверенно заявляет он. – И в ответ на ваше заявление, вот что скажу. Для настоящего актёра не имеет никакого значения степень его схожести или не схожести с играемым им героем. Только степень его таланта определяет это. И будь ты один в один вылитый Отелло, но при этом у тебя актёрского таланта ни на грош, то ты всё равно никогда не будешь настоящим Отелло, каким для нас его представил Шекспир. – Мой знакомец замолчал, чтобы перевести дух.
– Вот и первые признаки звёздного самомнения. – Я в момент догадался, откуда взялась эта самоуверенность в моём знакомом, который при первой встрече со мной, ничего такого в себе не обнаруживал и не позволял. – Стоило только в него кому-то поверить и даже назвать его актёром, как в нём вся заложенная в каждого из нас далёкими предками дремучесть и попёрла. Что же дальше будет, когда первые лучи славы или хотя бы софитов, осветят его лицо? – задумался я. Но только самую малость. Мой знакомый тем временем продолжил отстаивать себя в роли Отелло.
– И это даже лучше, – с вызовом даже не знаю кому, с горячими глазами заговорил мой знакомец, – что я внешне не похож на моего героя. Это будет настоящая проверка для меня и для моего таланта, в наличие которого все сомневаются. – На минорной ноте закончил своё выступление мой знакомец. И я не стал его заверять в том, что я так не думаю. А я догадался, что его последние слова относились вовсе не ко мне, а скорей всего, к тому, кто больше всего сомневался в его таланте, к самому себе. И как сейчас мною выясняется, не только он. – А ведь Аркадий Философович, не зря утвердил меня на эту роль, – задумчиво пробубнил себе под нос мой знакомец, – он тоже не верит в мой талант. И видимо хочет надо мной посмеяться. – И так это трагически сказал мой знакомец, что мне немедленно захотелось его приободрить. Но как это сделать, чтобы это не выглядело так, будто я это сделал из жалости. И я нахожу ловкий выход.
– А кого поставили на роль Дездемоны? – спрашиваю я его, уже примерно догадываясь, кто за эту роль всем головы открутит. И как ожидалось мной, мой знакомец светлеет в лице и отвечает мне вопросом на вопрос. – Вам имя Сахновская, что-нибудь говорит?
– Не то слово! – хотел было я хватить лишнего, но удержался от столь не дипломатических выражений. А тут ещё и сама Сахновская пожаловала на выход из дверей служебного выхода. Отчего мне и моему знакомцу было впору задаться актуальнейшим на данную минуту вопросом: А не слишком ли много совпадений? Ведь стоит нам кого-то упомянуть, как в тот же момент это лицо предстаёт перед нами. – И мы не отказали себе в удовольствии задаться этим вопросом, а затем переглянувшись и, всё поняв друг за друга по этому поводу, пожелав удачи, каждый в отдельности вызвал для себя того человека, кого бы каждый из нас хотел бы сейчас увидеть. Но на этот раз наш посыл к небесам был проигнорирован или не услышан, и никто из запланированных нами людей, так и не появился на пороге выхода из служебных дверей.
И как мне кажется, то эта наша неудача связана с тем, что Сахновская ещё не освободила собой служебный проход и вызываемым нам людям, просто было некуда выходить. Хотя нельзя отметать и другую версию, в основе которой лежит предположение о том, что для того, чтобы задуманный человек перед нами появился, то о нём нужно было вспомнить вслух и непременно вместе, как мы до этого и вспоминали. Ну и в итоге самая невероятная версия, но в тоже время имеющая право на свою состоятельность: всему виной слишком большая невероятность мышления моего знакомца, наверняка, задумавшего увидеть того, кого невозможно увидеть. А именно настоящего, а не в гриме Отелло. Чтобы, так сказать, более основательно подготовиться к предстоящей роли. Я мол, его досконально обо всём расспрошу, как он себя чувствовал в минуты ревности, страсти и главное в момент убийства, а затем уже дело техники, всё это наглядно воспроизвести перед зрителем.
И понятно, что никакой Отелло появиться здесь не мог. И ладно с этим Отелло, но по его милости страдаю и я. А у меня, между прочим, были тоже свои на этот счёт планы.
Тем временем Сахновская, пройдясь по нам незамечающим взглядом, минует нас и дальше скрывается в проулке всё тем же, всем здесь известным путём.
– Видел, как она на нас посмотрела? – проводив е взглядом, спросил меня мой знакомец.
– Я аж с бодрился. – Поёжившись в плечах, сказал я.
– Ничего, – многозначительно сказал мой знакомец, глядя в незримую даль, – скоро она насмотреться на меня не сможет, моля меня быть чуточку внимательней к ней, а когда поймёт бесперспективность этих просьб, то бросится передо мной на колени, прося только об одном, чтобы я задушил её, потерявшую смысл жизни из-за несчастной любви ко мне.
– Вот как. – Удивился я самоуверенности и изощренной жестокости своего знакомца. – И откуда такая уверенность? – спрашиваю я его.
– А вот что ты насчёт неё думаешь? – спрашивает он меня. Я же не сразу даю ответ, а вначале смотрю в ту сторону, где она скрылась, после чего перевожу взгляд на своего собеседника и даю пространный ответ. – Я отдаю ей должное.
– А должное, как я понимаю, то это восхищение её красотой и талантами морочить людям голову, красочно у нас называемое актёрской игрой. – Как-то уж слишком эмоционально сказал это мой знакомец. Что навело меня на мысль о том, что он серьёзно подошёл к вопросу с Сахновской. – А по мне так, она развращённая излишним для человека восхищением и вниманием, не могущая поступить самостоятельно, без оглядки на режиссёра, и идущая на поводу толпы. Отчего, если честно, никто не застрахован. И если ей вовремя не помочь, то она навсегда останется одинокой, но в своё утешение обласканной публикой.
– И что вы собираетесь предпринять для этого? – спрашиваю я его.
– Когда поставлен диагноз, то вопрос лечения дело техники. – Опять в моём знакомце проскальзывают нотки самодовольства и самозабвенной самоуверенности. – Я сыграю на противоречии ко всему тому, к чему она привыкла, глядя на окружающий мир и на нас, как часть его. Моим оружием будет моя холодность. Мы с ней, – раз уж взялись за Шекспира, – на пару сыграем постановку пьесы «Укрощение строптивой». И ты будешь нашим единственным зрителем. – Посмотрев на меня, мой знакомец через эту ко мне доверительность, так ловко перешёл со мной на ты.
– А ставящая на подмостках сцены пьеса «Отелло», где будет разыгрываться пьеса в пьесе, для тебя заиграет новыми красками. – А вот это мне показалось интересным. Что я и сказал ему: Интересно.
Мой знакомец было хотел ещё что-то добавить к сказанному, но тут в очередной раз дверь служебного входа открылась и отвлекла нас на неё. Ну а так как мы на этот раз никого отличимо не упоминали, то вышедшие из дверей люди, – а это, как мне памятливо помнилось, были представители актёрской профессии, – были сами по себе и не имели никакого отношения к нам. Правда, мой знакомец, при их появлении выказал себя человеком благовоспитанным и поприветствовал их подъёмом своей шляпы. Они же в ответ удостаивают его лёгким кивком, что уже много, учитывая их постоянную занятость (они всегда в образе) и недостижимую высоту нахождения для людей, проживающих на этой грешной земле всего лишь одну жизнь. Тогда как им, в зависимости от их востребованности, как актёра, приходится проживать, как минимум с десяток жизней. Ну а если ты не характерный актёр, которому всё же легче играется, он как бы всегда следует в русле своего амплуа, а так уж получилось и тебя природа наделила неоднозначно понимаемой внешностью, так сказать, разноплановостью и ты можешь сыграть абсолютно честного человека и в тоже время конченного подлеца, то тут даже сложно представить какой груз переживаний носит на своих плечах этот природный талант.
– Да, я смотрю, – проводив взглядом этих выдающихся представителей своей профессии, обращаюсь я к моему знакомцу, – вы уже завоевали уважение среди местных авторитетов.
– Они меня в первый раз видят. – Отвечает мой знакомец, сумев меня удивить.
– Вот как? – удивляюсь я в ответ.
– Что поделать, если профессия актёра зависима от внешних обстоятельств. Вот они и вынуждены постоянно быть начеку, – а вдруг я подающий надежды режиссёр со связями (без чего надежды невозможно подавать), ищущий для себя и для своей постановки подходящих под его видение и натуру актёров, – и только наедине с собой они могут быть сами собой. – Ровный голосом, да так уверенно, как будто он и сам был этим ищущим таланты среди уже признанных талантов режиссёром, рассуждающе заговорил мой знакомец:
«А знай они, что я один из них, то они бы не удостоили меня и взглядом, только фыркнув в нос.
– Я мол, не видел твою игру, братец, и не собираюсь этого делать, чтобы ни тебе, ни себе не портить нервы. Тем более, я тебя уже раз видел на банкете, как ты себя вёл за столом, и этого мне было достаточно, чтобы понять, какая наглая и самоуверенная сволочь ты есть. И оттого я совершенно не понимаю, на что там ещё можно смотреть. Право одно непотребство и искушение напиться от тоски и горя за такое падение нравов и того тупика, в котором оказалось наше киноискусство и театр, и всё по вине вот таких как ты деятелей искусства. – Воротя нос при встрече с заслуженным мастером актёрской игры и искусств Альфредом Греческим, вот такой примерно посыл пошлёт, почти народный деятель искусств, но пока что только, как и актёр Греческий, всего лишь заслуженный артист, Володимир Пейзанский.
– А я вот ещё не закостенел в собственном величии, – сверкая в ответ озорством своего взгляда, отдаёт должное своему противнику Пейзанскому, Греческий, – и от случая к случаю не гнушаюсь просмотром низкопробного ширпотреба, снятого на потеху обывателя. И знаете, кого я там вижу в главных ролях? – усмешкой задаёт свой вопрос Греческий.
– Будьте так любезны, сами сказать. – Даёт неповоротливый носом свой ответ Пейзанский. – Вы ведь, как я понимаю, знаете ответ на свой же вопрос. – Пейзанский даже слегка расправился в своём каменном лице, так ему понравился свой ответ.
– От вас ничего не скроешь. – Заявляет Греческий. – А вижу там я вас в главных ролях. – Ответ Греческого должен был ошеломить Пейзанского, выдающего себя за выдающегося актёра, никогда не снимающегося в низкобюджетных сериалах, а он откликается только достойные его таланта предложения, с крепкой финансовой основой, ну или если в качестве режиссёра выступает именитый человек, но видимо Пейзанский не без талантливый актёр, как это утверждает Греческий, и он не впадает в ступор, а с тем же каменным лицом двигается навстречу Греческому.
И вот они, всё друг о друге заочно знающие, и в кино, в театре и по телевидению не раз друг друга видевшие, но ни разу вот так лицом к лицу не пересекавшиеся, сближаются на одном из перекрёстков путей – так уж вышло совсем случайно, что они не сговариваясь друг с другом, а так на их счёт распорядилась судьба (я думаю, нужно их, наконец-то, свести между собой), прогуливались по парку и к полной для себя неожиданности, и столкнулись лицом к лицу (а разойтись уже не могут, ведь люди вокруг ходят, и каждый из них заметил, что был замечен и наоборот). И вот когда они почти что оказываются друг напротив друга, то они только на мгновение задерживают взгляд друг на друге, – мне за тебя всё понятно, и мне тоже, – и даже не кивнув, оставляют за своей спиной это недоразумение.
И уже где-то вечером, а может ещё раньше, в близлежащем баре, пытаясь унять расшатанные нервы, что не получается сделать с помощью одной залпом выпитой рюмки крепчайшего напитка, и приходится браться за вторую, каждый из этих заслуженных деятелей искусств, одинаково пытается пережить эту, так трудно ими переживаемую встречу. – Что б ещё я с ним встретился, да никогда в жизни! – вдарив кулаком по столу, каждый из них обозначивает свою позицию по поводу этой встречи». – На этом заканчивает свой экспромтом родившийся рассказ мой знакомец. И я вынужден признать, что я его недооценил. И если насчёт актёрских качеств я пока ничего сказать не могу, но вот рассказчик из него то что надо.
– Мне кажется, что мы так и не познакомились. – Протягивая руку, говорю я.
– Бонч Бруевич. – Пожимая мне руку, представляется он.
– На самом деле? – несколько удивлённый, спрашиваю я.
– Не совсем, конечно. Но в этих стенах, – кивнув в сторону здания театра, сказал отныне Бонч Бруевич, – иначе нельзя, да и это на самом деле понимается в другом значении. Так что Бонч Бруевич самое подходящее для меня имя, пока оно отвечает поставленным перед ним задачам. А там как сложится.
– А я это я. – Представляюсь я.
– Оригинально. – Усмехается Бонч Бруевич. – И главное, кратко и точно.
– Я не хочу прятать своё я за прикрытие придуманного кем-то имя, а я хочу и веду своё повествование напрямую, от первого лица. Что, конечно, сложно, но я как-то выкручиваюсь. – Обозначил Бонч Бруевичу свою позицию на самого себя я.
– Понятно. – Сказал он, задумавшись. В результате чего возникла неловкая пауза, и я решил её разрушить, обратившись к нему с вопросом.
– Какие планы? – спрашиваю я его.
– Да, планы. – Задумчиво сказал он. – Буду готовиться к завтрашнему дню. Он ожидает быть для меня насыщенным. – После небольшой паузы сказал он и, посмотрев в сторону выхода на центральную улицу, обозначил своё желание покинуть это место.
– Ну тогда, до встречи. – Прощаюсь я с ним.
– До встречи. – Прощается он. Но не сразу уходит, а вдруг что-то вспомнив, обращается ко мне. – А ты, чтобы тебе было интереснее наблюдать за ходом нашей с Сахновской постановки, проштудируй первоисточник.
– Посмотрю. – Говорю я ему и на этом мы расстаёмся.
– Если Шекспира читать, то я, таким образом, резюме никогда не допишу. – Уже следуя по мало освещённому коридору, ведущему во внутренние помещения театра, со здравомыслящей точки зрения рассудил я. – Да, кстати, – останавливает меня на месте вдруг пришедшая мысль, – а разве прошлое, хоть каким-то образом помогло Шекспиру в написании его пьес? – задался я вопросом. – Сдаётся мне, что никак. – Ответил я на свой вопрос. – Хотя для продвижения их к зрителю, не без этого. И имя в этом, как и в другом каком деле, немало значит. – Вздохнув, рассудил я. – Так что в этом плане придётся потрудиться и что-нибудь придумать. – Подытожил я свои рассуждения, выдвинувшись дальше.