Глава тридцать четвёртая.
« Не сбудется мечта. Вера куда-то пропала. Любовь, она осталось, но что теперь с ней будет? Взгляд её был омертвелый из-за меня. Я не сказал всех слов, не выразил настоящих чувств, притворялся из гордости, а теперь поздно. Забуксовали колёса любви, подхватили меня и понесли по колдобинам лжи, так, что сломались все шестерни, но по инерции продолжают вертеться. Топливо под названием любовь ещё поступает, горит огонь, вращая цилиндры, а там дальше все поломано, и всё будет рассыпаться, превращая в порошок материю тонких воспоминаний. От меня осталась одна наружная оболочка, под которой спрессовалась остывшая чёрная зола и пепел. Как невообразимо дико всё, что от меня осталось…
Это уже было год назад, когда я был беззаботным наивным самонадеянным дураком. Столы стояли как и тогда буквой «Т», в углу горела большая ёлка, все происходило в фойе Дома культуры, там же, где игрался, как и год назад, предновогодний концерт. На этот раз его устроили 30 декабря. Марина была в терракотовом вечернем платье из ткани, буквально льющейся по её коже переливами влажных волн. Алые туфли на высоких каблуках красиво изящными ремешками обвивали тонкие лодыжки. Всё это делало Марину похожей на античную красавицу, ту самую богиню, чьё мраморное тело я носил на руках. Мне захотелось её обнять, с бокалом шампанского я пробирался к ней между танцующими парами, но она уже положила свои обнажённые руки на плечи дирижера. И тогда я выплеснул шампанское ему в лицо…»
Это чуть ли не последняя запись Антона в его дневнике. Дальше изложено немыслимое – развязная драка, переросшая в беспощадную битву между мужчиной и женщиной, реальность которой душа не позволяет принять.
Они схватили друг друга мёртвой хваткой, вымещали не злобу, нет, неутолённые желания. Летали кулаки, она разорвала ему рубашку, вырвав бабочку, он вцепился ей в горло, она впивалась в него когтями. Они валялись на холодном бетонном полу, в полном безрассудстве. Антон обнажил и раздвинул ей ноги, норовил вогнать в неё свой набухший жезл. Дирижера Антон вырубил шампанским, и какое то время тот не мог к ним подойти, попытаться разнять. Сгорбившись, он держался за лицо, ему видимо сильно щипало глаза. Остальные же гости были заняты весельем, сидели за столами, будто ничего не замечая… Он душил её, она с красным, налитым кровью лицом и с вздувшимися на виске венами, даже с каким-то изнемогающим хрипом, напрягла всю свою силу, злобу и красоту… Ногами изловчилась, прижала их к животу, затем вывернула одну ногу длинным каблучком в его сторону, со всем своим звериным инстинктом выживания ударила острым клинком каблука в пах. Он как животное взвизгнул и моментально разжал руки. Они расцепились, оба лихорадочно вдыхая свистящими легкими воздух. Дирижер и гости застыли в каком то зловещем оцепенении, смотрели на все это с отвращением, даже ни у кого не возникло побуждения подбежать и хоть как-то начать их разнимать. Весь ужас последних месяцев праздновал свое торжество со всем оркестром!
«Две тоненькие как лучики звездные руки, соединившиеся памятной ночью на озере в машине, познавшие одно на двоих невыразимое счастье и веру в чудесный союз, наткнулись на невидимое препятствие и стали истаивать на глазах. Что-то непонятное, тёмное, непостижимое разрывало их союз, отвергнутый бескрайней вселенной, где так много звезд, и тел, и планет, и созвездий сохраняют вечные следы настоящей любви. Притяжение сменилось центробежной прокруткой боли и ненависти, неумолимо с космической скоростью отдаляя и отдаляя их друг от друга.»
Подбежали музыканты и разняли, развели Антона и Марину по разным углам зала… Она плакала навзрыд. Он был растерзан до смерти без выстрела в задубевшее от пережитых травм сердце.
Слезы наших героев разверзлись единственным спасением от невыносимой позорной схватки. Им уже нечего было предложить друг другу кроме слез, долгих, безутешных, отнимающих последние силы.
Время, по теории Антона, должно было все стереть и успокоить. О, нет, это сухое безжизненное время, такое равнодушное к нам, такое жестокое к бьющимся в агонии чувствам… Ничто не проходит бесследно. Ровно через год после его появления в оркестре дирижер засунул в такси пьяного невменяемого Антона и послал ко всем чертям, чтобы впредь он и думать забыл об оркестре.
Антон перечитывал эту запись с каким-то маниакальным наслаждением, вновь и вновь переживая все её унизительные перипетии, не желая вспомнить в сюжете настоящей правды. Он не мог допустить в память реальное побоище, в котором не участвовала сама Марина. Тем не менее сквозь заслон выдуманных иллюзий реальные события прорывались, вызывали приступ обиды, ненависти к этой женщине и её окружению, вычеркнувшим и выбросившим Антона из своей среды. И однажды он все ясно снова пережил и увидел. Первым действительно пострадал дирижёр, Марина успела отбежать, сверкнув на него гневным взглядом. Два-три музыканта набросились на него как набрасываются самцы на пришлого соперника, повалили и стали пинать ногами. К ним присоединились другие. Били неразборчиво, по голове, по носу, по губам. По рёбрам. Но по губам то зачем? Это же инструмент духовника, должен быть какой-то запрет! Кроме того, никто не знал, что Антон после психушки принимает психотропные препараты. А значит, не способен как следует обороняться. Возможно, его бы и забили до смерти, если бы не вмешался всё тот же дирижёр, скомандовал вынести его на крыльцо. Окровавленного Антона забросили на заднее сиденье такси, назвали адрес и оплатили таксисту с лихвой, пожалуй, за молчание. Таксист довёз свой потерявший сознание еле теплящийся груз до мусорки в его дворе и свалил возле контейнеров. Здесь-то его и отыскал в канун Нового года чуткий к чужим бедам Николай. Зрелище его потрясло. Окровавленное тело скорчилось как в утробе, Антон еле подавал признаки жизни. Николай немедленно позвонил Ксюше.
- Родная, неси к мусорке суконное одеяло, здесь Антон погибает. – Следом он набрал номер скорой помощи, назвал себя и свой адрес, пояснив, что подобрал на морозе человека, видимо, избитого до переломов. Ксюша прибежала тут же, ахнула, давай искать глазами что-нибудь, похожее на носилки. Увидела возле контейнера выброшенную старую дверь, застелила её одеялом, так чтобы Антона можно было укрыть, и они вдвоём с трудом перекатили Антона на твердую поверхность. Теперь нужно было его поднять, но беременная Ксюша могла надорваться. На их счастье домой возвращалась стайка подростков, Ксюша уговорила их помочь, и вот уже странное скорбное шествие двинулось к подъезду Николая. Ксюша побежала первая, заранее широко открыла дверь и постелила на пол запасной ортопедический матрас. Юным помощникам она вручила испеченные к праздничному столу пирожки. Вместе они уложили Антона так, чтобы избежать деформации в местах возможных переломов. Николай на глазок определил, что сбыли сломаны рёбра и возможно, левая рука. Вызванный им врач скорой помощи констатировал сотрясение мозга.
Ксюша мгновенно среагировала, обмыла и обработала все раны, все непомерные кровоподтёки. Врач предложил сообщить о пациенте в полицию, но Николай наотрез отказался, возразив, что хорошо знает пострадавшего, должен сначала привести его в сознание, а потом у него спросить, знает ли он, кто над ним так надругался. Антону постарались надеть жесткий корсет, обезболили и оставили на матрасе. Всю оставшуюся ночь Николай и Ксюша от него не отходили, то ставили капельницу с обезболивающим раствором, то смачивали губы, то меняли пелёнки. Ксюша еле слышно вздыхала, а Николай время от времени выходил курить на площадку.
- Как ты думаешь, кто такое мог с ним сотворить? – Наконец, не выдержала и спросила мужа Ксюша.
- Догадываюсь. – Прошептал Николай. - Он накануне хвастался новой рубашкой с красной бабочкой, готовился играть в оркестре. Напился, понёс какую-нибудь околесицу. После психушки он мог болтать всё, что в голову взбредёт, какие-нибудь злые фантазии. Он не мог поверить, что та женщина, о которой он предпочитал молчать, его отвергла. Похоже, туда тянется след…
К вечеру тридцать первого декабря Антон пришёл в себя, залился горючими слезами. Он осознал, что если бы не его замечательный друг, его родители бы вместо новогоднего поздравления получили похоронку. Почему-то он не мог произнести ни звука, видимо, от лежания на морозе ещё и голос пропал. Молча он без конца благодарил Николая. Вот кто на самом деле верующий человек, без страха и упрёка. Когда они год назад сидели и выпивали, Антон ему все про матрицу рассказывал, с наследственными изьянами, влияющими на судьбу, а Николай ему про милосердного Бога, в которого Антон ещё не верил. Потому к Николаю пришла любовь настоящая! А к Антону пришла вера в самом конце, когда уже всё было поругано! Как финал из «Преступления и наказания!» Что всё самое-самое впереди, а всё, что было до этого, преходящее, урок на всю жизнь. В драматичной судьбе его друга всего было сполна. Теперь Антон разглядывал его с возросшим доверием, как живого страдальца, которому хотелось, чтобы всё-то складывалось в жизни честно и искренне, без злобы, лукавства и лжи. Николай добивался всего сам, через все невзгоды, всякий раз поднимался, отирал лицо и шёл дальше. От этого оболочка его загрубела. Но сердце и помыслы его остались совсем как в детстве, чистыми и светлыми, с которыми он мальчонкой играл с другими детьми, взволнованно встречался с девчонками. И пронёс это детское и живое до ранних седин! А сейчас Антон его встретил не в самый лучший период своей жизни, и тот захотел его принять в свою душу. Проведя с ним всего-то несколько часов в страданиях своей плоти, Антон понял одну большую истину. Что не надо принимать за приговор всю эту грязь, которая происходила и происходит с ним, запутывая жизнь до бессмысленного прозябания. Это только лишь побочное и преходящее, а настоящее живое всё же пульсировало и толкалось в сердце и обнаруживало то, что пыталось само очиститься от головокружительных соблазнов, подлавливающих в сети иллюзорных желаний.