СЫСОИЧ
Я вспоминаю о Сысоиче, сельском архангельском мужике. Никаких подвигов он не совершил за восемьдесят лет, прожитых лет, среди непритязательных к жизни людей. С жизнью, у него сложились такие отношения: каждый день выполнял работу, назначенную колхозом, носил портки, неизвестного происхождения, питался, как говорили в деревне, чем бог пошлёт. А бог, в лице колхоза, посылал немного и неохотно. Что мог произвести крестьянин на тощей северной земле, при колхозном хозяйстве? Выручали несколько приусадебных соток, на которых умудрялся Сысоич посеять ячмень, посадить картошку, капусту с морковкой.
Жизнь семейная не сложилась у него. Жена попалась вертихвостка. Моя любезная – так прозывал, в годы молодые, он её. Оказалось, что любезная была она и с другими. В святки, в самые морозные дни, сдуло её обжигающим ветром «любви». Вербованый мужичок, лесозаготовитель, прихватил «любезную». Оставила Сысоичу дочку на воспитание.
Запил-загулял с горя и тоски Сысоич, но видя страдания дочки, одумался. Решительно и бесповоротно. И стал доброй нянькой и двумя родителями одновременно.
Не был в ту пору Сысоичем, Николаем - Николой соседи звали и, как ни странно, жил в деревне без прозвища. А собственные деревенские имена – прозвища, были в ходу. Порой, одним-двумя словами, обозначили суть человека или его родословную. Был у меня приятель, Коля, так он именовался таким образом: Коля оли гриши мишкина – от него и до прадеда, все, без паспорта понятные. Оля, это в наших северных деревнях, так мужчину звали, Александра.
Взяли в войну Николая на службу. Непригодным оказался для вооружённой борьбы с гитлером и назначили мост караулить через реку, большой железный мост, и ружьё выдали с шилом, которым при нужде можно в человеке дырки делать. Ничего, так воевать можно было, кашей кормили, только на посту, при мосте, при любой погоде приходилось стоять и смотреть, запрятаться от дождя, снега или мороза, нельзя, преступлением объявляли.
Простыл, однажды, Николай при выполнении боевого задания, дождь ледяной хлестал при северном ветре. Военный фельдшер лечил какими-то облатками. Долго лечил, но то ли фельдшер был не стоящий, то ли облатки были старые и выдохлись, но жар не уходил.
Написали командиры тогда письмо дочери Николая –Марфуте. Так, мол и так, приезжай забери своего отца. Негоден он больше к службе. А Марфута уже выросла, в справную бабу превратилась, несмотря на колхозные ненормированные работы и плохой приварок.
Выпросила Марфута у председателя день и лошадь, бросила в розвальни осоки и соломы, сена дали только для еды лошадке, забрала отца и поместила на печку. Горячие кирпичи и травы соседки-старушки, не скоро, но выгнали хворь из Николая.
К весне совсем оклемался Николай, но был страшно худой и заросший, начал уже превращаться в Сысоича. Не замечал он этих перемен, втихаря, начал на баб заглядываться.
А что делать? У дочки мужик есть, но завалящий; сынок, это значит внук Сысоича, пострел, так и перебирает тонюсенькими ножками по избе.
- Не любишь, ты, папаня, Егорку, навроде, как и не внук тебе, - сетовала Марфута.
Молчал Сысоич. Он не мог терпеть непутёвого зятя, а Егорка весь в него, ничего от Марфуты нет. Сысоит видит: сыт внук, никто его не обижает, вот и ладно, пусть живёт и подрастает…
Проблема с женитьбой разрешилась неожиданно и быстротечно. Не приспособлен Сысоич выбирать подругу, они его выбирали. В соседней деревне жила разбитная, бездетная вдова. Она и «подобрала», списанного из армии, мужичка. И стал мужичок носить обидное наименование – деревенщик, что означает: ушёл к бабе жить в её избу. Хотя и слаб ещё был Сысоич, но на первых порах, вполне соответствовал мужскому положению.
Время шло. Стали возвращаться с войны уцелевшие мужики. Несли они с собой боль утрат, изувеченность организма и блеск боевых наград. Вернулся сосед Сысоича. Работать в колхозе не спешил.
- Осмотреться надо, прийти в себя,- такую программу жизни объявил он во всеуслышанье. И начал приходить. С утра, нацепив медаль «За освобождение Варшавы» на фуфайку, спешил в лавку за одеколоном.
- Побриться пора, - и за углом магазина совершал эту процедуру.
Новая супружница Николая, для успешной жизни, выгоняла самогон. На общие работы в колхозе ходила исправно, без пропусков, бригадир, правда, делал ей поблажки, на работу отправлял, которая полегче и не такая пыльная.
Самогон, причина – понял Николай и возмутился.
С тех пор и поехала кривая раздора. Тут ещё и новый сосед присосался, кончились у него одеколонные деньги, а пить необходимость была. Осерчал Сысоич, выбросил кадушку с брагой с печки и получил за это революцию и гражданскую войну за один заход.
И отныне скончался медовый год. Переселился Сысоич в избушку, где высыхала сбруя колхозных лошадей, была избушка в его ведении, работал он, к тому времени, конюхом. Тихо и тепло, ворчит и поплёвывает чайник на раскалённой печке. Терпко несёт лошадиным потом от высыхающей сбруи. Привык Сысоич, притерпелся к парфюму этому, всё лучше, чем кавалерийские наскоки бывшей шалавы. Тепло буржуйки и спокойная жизнь – умиротворили, успокоили Николая, но понимал он, что так прожить не получится.
Указали ему в колхозе на пустующую избу, подремонтировал и заселился. Домашних забот немного, себя обиходить, вот и все дела. Работа, дом, скудное питание… Приелась такая жизнь. И придумал Сысоич:
- Заведу-ка вместо бабы корову, бросишь ей сена, дашь водички попить, а она и молочко отольёт, и телёночка принесет. А уж лаяться, как бывшая моя супружница, корова не будет: не столь ушлая скотина.
И заимел тёлушку мужик. Смеялись колхозники: лучше бы бабу очередную «приобрёл».
- Сыт по горло, - отмахивался Сысоич и продолжал жить в спокойствии и уединении. Не общительный был человек, лошади и телушка принимали его таким. Выписал колхоз пенсию, вначале 12 рублей 50 копеек, а через несколько лет – 20 рулей отвалили. И зажил старик королём. Но с каждым годом тяжелее становилось содержать коровку Маньку… Привык капитально. Понимающе смотрела она своим большим глазом на хозяина и охотно принимала подачку перед дойкой: кусок круто посоленного хлеба.
«Пойду я к Марфуте жить, - решил одномоментно Сысоич.
Приняла Марфута. Поселила отца в горенку. И для коровы места было сколько хочешь, пустовал хлев. И, даже, обряжать корову стала, а Сысоич ударился в рыбалку. Почти каждое летнее утро сидел Сысоич при удочке на перекате реки. Там на дне камешник. Рыба любит под мелкими камешками искать съедобное, а река и рада стараться: быстрым течением гонит камушки, муть поднимает. Тут, в мути, пасутся лещи и Сысоич.
Одурело кричали петухи за рекой и ничего не мог поделать рыбак. Только от возмущения тряслась отсыревшая при утренних росах борода:
- Распугают, поганцы, всех лещей…
Довольствовался одним. Уходил домой. Дочка, подоив корову, топила печку. Свежего леща заливали сметаной и на большой сковороде ставили в жаркую печь.
В пенсионный день уходил Сысоич в соседнее село, где была почта, получал свою пенсию, покупал в сельпо чекушку за рупь сорок девять, причащался, и начинал наводить порядки:
- Сейчас зарежу корову и пойду сдаваться в милицию.
Покричав некоторое время, внезапно успокаивался и засыпал там, где в этот момент находился.
Я знавал его в это время, простой и трудной жизни колхозника-северянина, не избалованного рублём и, даже, разнообразием стола. Исправно ходил на работу, топил по субботам чёрную баню и был доволен «отпущенной пензией». Претензий, ни к кому и ни к чему не имел, во всяком случае, простого бурчания или революционных высказываний, я от него не слышал. Это поколение было приучено жить молча.
Соседи рассказали мне о его кончине: пережил он дочку и замёрз в нетопленой избе. На кладбище, что охраняют раскидистые весёлые сосны, стоит одиноко, потемневший от времени, непритязательный крест.