С т а р о в е р
----------------------------
(Рассказ)
Я встретил его на вокзале,
На мурманский поезд садясь;
Пирон желтым светом печали,
Пророчил судьбы нашей связь.
Тяжёлые мысли и чувства,
Раздумья, растерянность, боль,
Я принял тогда за искусство,
Души переделки под ноль.
И с этим вошёл я в утробу,
Железного змея-коня,
В вагон и купе, где тревогу,
Залил бы стаканом вина.
Он был уже там. Одинокий,
Чужой и неведомый мне,
Но путь обоюдно-далёкий,
Скрестил нашу встречу в судьбе.
Мы сразу не встретились взглядом,
В купе полумрак и тесно,
Но мне показалось, что рядом,
Совсем не чужак и давно.
Хотя его внешность и облик,
Меня резанули чертой,
Когда через шею в повязке,
Засохшей он двигал рукой.
Живые глаза, бородища,
Косматость какая-то в нём,
И вымытый видно дождями,
Штормяк перетянут ремнём.
А голос был тихий и чёткий,
И правильный слог у речей,
И даже знакомство с намёткой,
Он делал обычной своей.
Ещё были спазмы от шеи,
Он делал в них страшный поклон,
Потом говоря, что гордыню,
Болезнь обучает на нём.
Он явный калека, но силы,
В себе на двоих он держал,
Потом я заметил, как жилы,
Он в крепкой руке напрягал.
Но всё-таки, что-то в нём было,
Что тайну хранило свою,
Толь боли в душе, толи стыло,
На сердце его по житью.
Вот поезд пошел и с огнями,
Ночная прощалась Москва,
А мы поначалу молчали,
Лишь зная свои имена.
Давно это было, не помню,
Кто начал тогда разговор,
Сначала неспешно, уныло,
Потом на всю ночь, в перебор.
Мы ехали двое; - попутно,
Ни кто не зашёл, и в купе,
Нам было довольно уютно,
Вести разговор о себе.
Нас тема нашла, как и встреча,
О жизни о вере, любви,
Не просто дискуссия в речи,
А исповедь, как на крови.
И мы раскрывали, что было,
Что было, болело и жгло,
И как нам душа говорила,
О том, что чернило её.
В то время искал я приюта,
Под Божьей рукой для души,
Но видно чего-то я путал,
Искавши обитель в тиши.
Я помню, что много поведал,
Ему в эту ночь о себе,
А то, что услышал ответом,
Меня поразило в душе.
Он мне рассказал, как однажды,
Он Богу себя отдавал,
И как очень долго от жажды,
По миру, Его предавал.
В начале задел его жизни,
Был крепок удачен и смел.
Он был правоведом-юристом,
В отделе особенных дел.
Жена и семья, три девчонки,
Родители в две стороны,
Любимый супруг и погоны,
По праздникам были видны.
Судил, разбирал приговоры,
Высокая должность была,
И чувство достоинства скоро,
Гордыня пленила сполна.
Не помнится мне из рассказа,
Как всё надломилось у них,
Но видно всё та же зараза,
Расклад им дала на двоих.
Ни он, ни она не познали,
Откуда был зов по судьбе,
Её староверы позвали,
А он оказался в тайге.
Оставшись один, свою удаль,
Он вылел на воле в лесу,
Двенадцатилетнюю долю,
Отвесил себе и ему.
По обской тайге в буреломах,
Он мерил дороги свои,
И стал, как медведь для знакомых,
А зверю, как ближний сродни.
Случался и голод в морозы,
Горело зимовье, тонул,
Медведь мог задрать за угрозы,
Не раз он его обманул.
Уж был он известен по краю,
Его уважали тогда,
Как лучший охотник, пушнину,
Сдавал на кордоне сполна.
Так жизнь его шла; лишь порою,
Своих стариков навещал,
И часто казалось герою,
Что он и судьбу побеждал.
С женой много лет не встречался,
Детей стал уже забывать,
Но то, что случилось однажды,
Дорога поставила вспять.
Весной это было, по крепи,
Он шёл от болота к реке,
Не зная, что путь этот станет,
Последней дорогой в тайге.
«Ты знаешь», - сказал он мне,- «помню»,
Со взглядом холодным, как тень,
«Меня поразило болезнью,
Укусом клеща в этот день.
Уже на зоре, перед ночью,
Метался в горячем поту,
В раздумье, что я до кордона,
Наверное, не доползу».
Как видно угодно так было,
Провиденью свыше от нас,
Но волю его укрепило,
На несколько дней, не на час.
Теряя в провалах сознанья,
Он падал и рвал свою плоть,
Зубами, цепляясь в коренья,
На жизнь, проливая всю злость.
Толь трое, толь четверо суток,
Он полз и катился и шёл,
Но мозг от горячки и пыток,
Не вспомнил пути и увёл.
Его обнаружили рядом,
Не так уж ошибся в бреду,
Собаки почуяли разом,
И шумом раскрыли беду.
От той поры, в страданиях
и в муках, он пролежал
недвижимо семь лет.
И жизнь его застыла
в белой койке и плоть
сковала, от греховных бед.
Он сох и гнил
от пролежней постельных,
Но муки были не от них,
И язв залёженных нательных,
Не мог он чувствовать своих.
Его страданьем было бездвиженье,
Пустая жизнь, бездействие и страх,
И для души, свои воспоминанья.
Он выносил, как приговор и крах.
О смерти он уже не думал,
Что смерть живому мертвецу?
Но в глубине сознания, как шквалом,
Сквозила мысль, о совести, ему.
И вот однажды, ранним утром,
Когда чуть начался рассвет,
В его душе в сознании смутном,
Восход пошёл и первый свет.
Он понял смысл своих терзаний.
И в них нашёл ответ себе,
Ни злость, ни лепет состраданий,
Сейчас ему нужны в судьбе.
И было странным ощущенье,
Прилива радости в душе,
И дал Господь ему прозренье,
На покаяние в себе.
Ему впервые плоть пронзила,
Волна горячая крови,
И тело сразу ощутило,
Всю силу жизни и любви.
Как можно радоваться боли,
Вконец измученной душе,
Возможно, знать лишь в этой доле,
Отбыв семь лет в параличе.
Она ему была свидетель,
Того, что жизнь к нему идёт,
Он понял Божью добродетель,
И дал обет свой наперёд.
Глаза лавиной слёз накрыло,
И тут к нему вошла жена.
«Уж сколько лет, когда всё было,
Но по молитвам я пришла».
Она сказала ему тихо,
И к койке ближе подошла.
«Не знали мы вестей годами,
Где ты и как, и чем живёшь.
Потом мне люди рассказали;
-Сама пришла, - ведь не зовёшь.
А дети выросли да, правда,
Младшую Бог забрал к Себе,
Но мы молились, жили вместе,
И вспоминали о тебе.
Когда ты не пошёл за мною,
Я не виню тебя ни в чём,
Но в старой вере, муж с женою,
Монастырём считают дом.
Сейчас зову, я знаю, встанешь,
Верь и молись, - я буду ждать.
Тебя Господь завёт по вере,
Теперь нельзя её не брать».
Не знает он, что это было,
Толи виденье, толи явь;
Его сознанье провалило,
Туманом это всё объяв.
Когда очнулся он, всё было,
Вокруг по-прежнему пустым,
И вдруг почувствовал, что сила,
Еле заметная, но с ним.
Страшась ошибки и с молитвой,
Корявых слов сложил куплет,
Скорей душою, чем в попытке,
Произнести Святой обет.
«Я встану и уйду за ними,
Во Славу Божью и любовь,
Господь, дай силы мне отныне,
Я с верой жизнь продолжу вновь».
И он рванулся в жуткой боли,
Сорвав наклейки и бинты,
И разорвал по Божьей Воле,
Оковы тяжкие свои.
Потом за днями дни пошли,
Когда в порывах и ночами,
Себя тянул, держась зубами,
За прикроватные ремни.
И так он встал, сломав по воле,
Своей болезни естество,
Но в этой доле, Божьей Воли,
Ему немало отдано.
Так это было или нет,
Он толком сам уже не помнил,
С тех пор прошло ещё семь лет,
Но он обет свой не исполнил.
Все эти годы упивался,
Он обретенной жизнью вновь.
Молился Богу, но старался,
Не вспоминать свою любовь.
Когда мы прибыли на место,
В его рассказах, ночь прошла,
И серебристая Онега,
Уж показалась из окна.
Петрозаводск дарил погодой,
И мне казалось, что свободой
Теперь душа моя полна.
Он пригласил меня к себе,
На целый день и в ночь остаться.
Если по сроку и делам,
Мне не с кем в городе встречаться.
Как видно, что-то не сказал,
Иль не сумел открыть в рассказе,
И продолжение считал,
Необходимым в этой связи.
Я принял это приглашенье,
Как видно тоже потому,
Чтобы убрать свои сомненья,
По отношению к нему.
Ведь то, что он мне рассказал,
Не просто случай в его жизни,
Здесь явным чудом Бог обнял,
Не дав могиле справить тризны.
Но, что же он, топчась по миру,
Чего-то ждёт ещё к себе,
А, по словам, свою он меру,
Уже воспринял, там в тайге.
Я с ним ещё, весь день в беседах,
Провел на кухне за столом,
Но мне в полученных ответах,
Был не понятен его слом.
И лишь тот факт, что есть решенье,
Уйти ему к жене в Туву,
Давал сознанью облегченье,
И понимание к нему.
В таком рассказе, быть не может,
Конца конкретного судьбы,
Пусть Бог, ему опять поможет,
На этом и расстались мы.
Потом по жизни приходилось,
Его мне часто вспоминать,
Ведь, чтоб душа в любви святилась,
Не надо чуда ожидать.