Не ходи далеко по дороге воспоминаний – можешь не вернуться.
Мои дошкольные воспоминания.
Я родился в половине шестого утра 31 мая 1945 года. Произошло это событие в родильном доме имени Шредера, который до 1918 года назывался – «Мариинский родовспомогательный дом». Координаты здания: 59°;57;;20;;N, 30°;17;;36;;E, это - для тех, кто захочет составить гороскоп.
Этот дом находится на Малом проспекте Петроградской стороны, а тогда это был дом № 13 на проспекте Щорса. Это событие стёрлось из моей памяти, и о нём я знаю только со слов моей мамы - Руфины Семёновны Казиной (урождённой Луговой). Казиной она стала за девять месяцев до моего рождения, после того как 19 августа 1944 года вышла замуж за Казина Константина Ивановича, с которым она проработала все годы войны на заводе полиграфических машин «ЛИНОТИП» в цехе №12. Правда, во время войны у них вместо печатающих машин получались то пулемёты, то миномёты, но после войны стали получаться даже фотонаборные автоматы для цветной печати книг и журналов. Папа работал слесарем-лекальщиком высшего разряда, и поэтому его не пустили на фронт, а дали «бронь» и оставили на заводе, а мама работала контролёром ОТК.
Все следующие 19 лет, до службы в Советской Армии, я жил в квартире №8 дома 41/5 – угол улицы Профессора Попова (до 1940 года - улица Песочная) и переулка Грота.
Наша семья жила в одной из комнат коммунальной квартиры, на четвёртом этаже шестиэтажного дома, построенного в 1915 году по проекту архитектора Ф. И. Лидваля для служащих Азовско – Донского банка. Дом был построен в виде буквы Н, причём внутри каждого крыла, квартиры состояли из анфилады комнат одного этажа, и, войдя в квартиру из одной парадной, можно было выйти из квартиры через другую парадную, или через один из двух «чёрных ходов». Чёрный ход выходил во двор, а парадный – на улицу. На мою лестницу можно было попасть только со двора, так как в моё время квартира №1 была уже переделана в магазин, в котором продавали овощи и бакалею. Вход в магазин был со стороны улицы Профессора Попова, а подводы с товаром разгружались со стороны переулка Грота. Для привязывания лошадей были вкопаны гранитные столбики. Улицы ещё не были асфальтированы. Мостовые были булыжными, а тротуары – деревянными. Дома и дворы были огорожены заборами с воротами и калитками, которые запирались на ночь дворником. Со стороны переулка Грота у нас была железная калитка и двое железных ворот, между которыми была каменная балюстрада высотой метра два. Вдоль неё росли деревца боярышника, и был маленький садик с клумбой. Иногда мы играли во дворе в «ножички», «пристенок», «прятки», «пятнашки». Зимой дворник делал нам горку, а мы из снега строили крепость и, разделившись на «немцев» и «наших», снежками обстреливали друг друга. Территория за нашим домом называлась «задний двор». От соседнего двора он отделялся сплошным рядом сараев, в которых жильцы хранили дрова и разные не очень нужные вещи, и огромной бетонированной помойной ямой с тяжелой крышкой. Самые отчаянные мальчишки иногда забирались в яму для поиска чего-нибудь интересного. Однажды мой дружок нашел там старинную шашку, на рукоятке которой был вензель «Н II».
Вспомнился «прикол» того времени:
- Скажи - «А»
- «А»
- «Ворона – кума, галка – крестница, тебе ровесница, крестила, крестила и в помойную яму опустила!»
Ну и в сараях, не запертых, можно было найти что-нибудь нужное. Например, противогаз, из маски которого можно было вырезать резинки для рогатки. Кроме того, в подвалах дома тоже были сараи. И, иногда, мы, мальчишки, устраивали экспедиции по подвалам, которые соединялись между собой, как катакомбы. Из-за наводнений в подвалах после откачки воды помпами всегда было немного воды и, конечно, не было света. Как правило, клетушки-сараи были заперты, но это не всех останавливало. Главное, чтобы была открыта дверь в подвал, и был бы хотя бы один фонарик. Со свечками мы не рисковали ходить из-за высокой пожарной опасности, основное содержимое клетушек – это дрова. В каждой большой квартире была плита для готовки еды, которая топилась дровами.
Стиральных машин тогда ещё не было. Бельё женщины стирали в прачечной, которая была в полуподвале дома № 43 рядом с кочегаркой, которая обеспечивала нашим домам паровое отопление. В небольшом, метров 30 кв. , помещении стояло несколько ванн для стирки, а из стенки смежной с кочегаркой выходили краны с горячей и холодной водой. В клубах пара полураздетые женщины стирали бельё, громко обсуждая свои проблемы.
После стирки мы несли тазы с выжатыми вещами на чердак, там тоже было интересно. Иногда под слоем пыли угадывались какие-то вещи, забытые своими хозяевами ещё может быть до войны, а может и до революции. А так обычно чердаки были заперты на замки.
Ребята постарше, и даже взрослые мужики, держали голубей. Сами голубятни строились на пустыре напротив метеостанции. Потом там построили здание Гор. ГАИ.
Иногда мы ходили в соседний двор – дома №3 по ул. Грота, но с камнями в карманах, потому что без драки дело не обходилось. Времена были – дикие, в их доме были огромные коммунальные квартиры с десятками комнат и длиннющими коридорами. От такой скученности люди забывали, что человек человеку – друг, товарищ и брат.
Лестницы в нашем доме были широкими с огромными пролётами. Даже после того, как нам восстановили лифты в 1955 году, большая часть пролёта оставалась свободной. Ковров на лестницах уже не было, но дубовые перила, покрытые лаком, сохранились. Даже в блокаду их не сожгли. А на ступеньках сохранились медные кольца, в которые вставлялись медные прутья, прижимавшие ковровые дорожки. Окна на лестнице были большие с широкими подоконниками, на которых можно было сидеть и играть.
На двери нашей квартиры была никелированная табличка, на которой было выгравировано «Ответственный квартиросъёмщик - Быстров Григорий Антонович » и круглый бронзовый звонок с надписью по кругу «Прошу повернуть».
Быстровым был 1 звонок, нам – 2 звонка, Вернерам – 3 звонка, Беловым -4. Каждый раз, когда звонил звонок, все жильцы считали звонки и открывали дверь только «своим», или, когда соседи пропускали несколько звонков. В нашей квартире пропускали только Вернеры. Почтовый ящик был прикреплён с внутренней стороны двери, а с наружной стороны была закреплена металлическая планка с прорезью для пропихивания в неё писем, газет и журналов. Телеграммы и телефонограммы почтальон вручал лично, под роспись.
Кухня была большая – 28 метров. А в северной стене кухни, выходившей во двор, со стороны лестницы был холодильник. Стены были толстые, сантиметров семьдесят, так что глубина холодильника была сантиметров пятьдесят. Холодильник имел пять или шесть полок, каждой семье полагалась одна полка. И у каждой полки была своя дверка. У каждой семьи был свой стол-тумба для готовки пищи, а у некоторых были ещё и посудные полки. На кухне никто не ел. Вся еда и питьё уносилась в комнату, и там поглощалась. Ещё раньше, до «уплотнения», на кухне ела только прислуга, а господа – в столовой. Рядом с нашей квартирой была ещё одна квартира №8, состоявшая из одной комнаты, разделённой на две части. Соответственно, жильцы этой «квартиры» пользовались нашей ванной, туалетом, кухней, с которой и начиналась наша квартира.
В нашей комнате было до «уплотнения» три двери. Одна была из коридора, которой мы пользовались по её прямому назначению, а иногда я с её помощью колол грецкие орехи. Дверь в комнату налево была снята, и проём был заложен кирпичами и заклеен обоями так, что в комнату Вернеров можно было попасть только из коридора. А от двери направо, ведущей в комнату квартиры по соседней лестнице, осталась огромная ниша, в которой папа сделал книжные полки. Поскольку полки были только до уровня кровати, то нижняя часть ниши была моим тайником. В комнате был паркетный пол. Паркет был из больших дубовых плиток, и одна из них, как раз в моём тайнике, вынималась. Под ней я хранил фонарик и книги, которые читал ночью под одеялом. А читать я начал с пяти лет. Жаль, что во время блокады много книг было сожжено в печке-буржуйке, стоявшей прямо на паркетном полу. Но те, что остались, стали моими первыми книгами.
Особенно мне нравилась книга - «История искусств». Издана была ещё до революции, как и многие другие книги нашей библиотеки, собираемой бабушкой и дедушкой по маминой линии. Мало того, что краски иллюстраций были необычайно яркими, а про позолоту и говорить нечего, так ещё и странички эти были прикрыты полупрозрачной папиросной бумагой. Книги на французском языке мне были не интересны, их только бабушка читала, а вот огромный атлас с картами всего мира был мной очень любим. На картах разных континентов действительно были «белые пятна», где ещё не ступала нога человека. А самолёты, в те годы, когда эти карты составлялись, даже ещё не были придуманы! Путешествия по картам я любил всю жизнь, и до сих пор люблю. И, похоже, моя любовь к большим картам передалась и Вадику.
Читать я начал рано, лет с пяти, и читал очень много. Тогда у нас не было не то, что компьютеров, а даже и телевизоров не было. Поэтому, главным источником знаний, были книги. Ещё помню великолепное издание Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» большого формата с картинками! Мне, конечно, покупали и детские книжки-раскладушки, и обычные книжки. Кроме того, папа всю жизнь приносил мне, маме и бабушке книги из заводской библиотеки. Да и сам я брал книги не только в школьной, и в районной библиотеке, но и летом в библиотеках Ахтырки и Буймеровского дома отдыха на Украине, куда я ездил каждое лето в течение многих лет (с1952 по 1963). Ну, а за три с лишним года в армии я прочитал вообще огромное количество книг и журналов, потому что это был наилучший способ уйти из мира принуждения. Ну а после армии основное чтение – это чтение по дороге на работу и домой, а иногда, конечно, и на работе. Кроме подписки на книги и журналы (более десяти наименований) и покупки книг, я постоянно пользовался библиотеками на работе. Ну, а с появлением после 2000 года карманных компьютеров, и огромных библиотек в интернете началось настоящее информационное пиршество!
Жаль, что не все ценят и используют возможность познания и приобретения жизненного опыта других людей, читая книги. Сопереживания литературным героям обогащают души читателей, развивая их чувства, и увеличивая жизненный опыт. А способность выражать свои мысли словами развивается чтением литературы, авторы которой владеют этим искусством, и могут дать нам примеры адекватного выражения мыслей словами. Особенно актуально это для школьников, которым необходимо писать сочинения, даже если после окончания школы им не придётся работать головой, и будет достаточно других органов тела для заработка средств к существованию.
Раньше была такая присказка: «Инженер до революции знал всё – от Адама до омеги, а теперь (в советское время) знает всё от Эдиты Пьехи до «иди ты на х... » . Прошло ещё четверть века, и диапазон знаний сократился до последнего минимума, некоторые не знают даже, кто такой Пушкин.
Первое, что я помню – это голубые лотки для новорожденных в раздевалке детской поликлиники. Второе воспоминание – я стою в детской кроватке с мальчиком, к которому мы с мамой ходили в гости. Вернее, моя мама ходила в гости к его маме. Наверное, мне уже было около года. Помню, что моя кроватка была светло-коричневого цвета, ближе к оранжевому, с чёрными полосками, а на перекладине в изголовье висел крестик из металла жёлтого цвета с распятым Иисусом Христом.
Крестила меня бабушка Маня – мать отца. Была у меня и мама крёстная, но её я не помню уже. Помню только, как был с родителями у неё дома на набережной реки Карповки, там, где был музей-квартира В.И. Ленина, и помню, что у неё на полке была книга «Гроздья гнева», которую я листал, пока папа разговаривал с «кокой».
Помню, как ходил с мамой в баню № 53 на набережной Карповки, естественно в женское отделение. Помню, как ходил в баню с папой. Это было интересней, потому что после бани папа покупал мне лимонад, а себе – пиво. Дома мама встречала нас обедом. На стол ставилась огромная фарфоровая супница полная больших пельменей. Пельмени было принято макать в уксус. Может быть, из-за этого я не любил пельмени. Мне больше нравились ушки, те же пельмени, но из варёного мяса. Я не любил желтки в варёных яйцах, я говорил, что от сливок у меня болит живот. Больше всего я любил папины «рабочие» бутерброды, которые он иногда приносил домой, если не съедал в обед.
Помню, как я просыпался по утрам от звона чайной ложечки. Это мама размешивала папе сахар в чашке, пока он собирался на работу, и готовила ему бутерброды. Папа сам сделал из деревянного бруска и патрона для лампочки ночничок с проволочным абажуром, а мама вышила на него матерчатый абажур. Моя кроватка была загорожена от остальной комнаты и от света ширмой, и я видел только колеблющиеся блики на потолке от чая, размешиваемого мамой. Потом папа уходил на работу, а я опять засыпал.
Когда мне пошел четвёртый год, из эвакуации, из города Фрунзе, вернулась моя бабушка Зина – мамина мама. Она жила там у своего старшего сына – Вадима.
После войны у нас на Комендантском аэродроме, там тогда ещё не было никаких домов, был огородик. Родители сажали там картошку и бобы. Когда приходило время копать картошку, меня отвозили к бабушке Мане с ночёвкой. Помню длинную комнату в большой квартире на Лебедева 19. Справа от двери в комнате стояла круглая зелёная печка. Абажур был в виде зелёных стеклянных сосулек. На стене висели часы-ходики с гирькой в виде еловой шишки. На верху этажерки стояли фарфоровые слоники, на средней полке стояли удивительные стеклянные призмы и открытки, а на нижней полке лежали альбомы с фотографиями и открытками. Посередине комнаты стоял стол. Ещё в комнате было две кровати, два кресла резных и два таких же стула. Чай мы пили из самовара. Перед сном мы с бабушкой вставали на колени и долго молились. Правда, кроме: «Иже еси на небесех, да святится имя твоё, да пребудет царствие твоё» я уже больше ничего и не помню.
Помню, что бабушка укладывала меня на железную кровать с панцирной сеткой. На ней было страшно ворочаться, потому что я сразу скатывался к какому-нибудь краю, а бабушка мне пела колыбельную: «Баю, баюшки, баю. Не ложися на краю. Придёт серенький волчок, тебя схватит за бочок». Я жутко боялся этого волчка.
Помню, когда меня в трамвае спрашивали, куда я еду, отвечал: «Папа с мамой – катошку копать, а я к бабушке». Наверное, меня отправляли к бабушке не только, когда ездили копать картошку, но и когда в кино ходили и т. п..
Однажды, помню, мы с бабушкой Маней ходили в гости к тёте Тоне, которая жила в двухэтажном домике. Сейчас на этом месте станция метро «Площадь Ленина» выход на Лебедева. У неё был весёлый котёнок по имени Дунай. Мне было, наверное, года четыре. А тётя Тоня, оказывается, была моей двоюродной бабушкой, хоть ей и было чуть больше двадцати лет тогда.
Помню, как однажды, сгоряча, мама отшлёпала меня ремнём до крови, за то, что я ушёл из очереди за мукой, куда она поставила меня, а сама пошла домой готовить обед. Это было, наверное, ещё в 1948 году, ещё карточки были. Очередь была очень большая, на несколько часов. Я долго стоял, а потом увидел, что с другой стороны дома подъехала телега с каким-то товаром.
Я пошёл посмотреть на лошадь, потом пошел с какими-то мальчиками играть, и забыл про очередь. Когда пришла мама, и нашла меня, мы не смогли найти своё место в очереди и остались без муки. Потом она каждый день целовала мою попу и просила прощения, но сделанного не воротишь.
Ещё помню, как меня за какую-то провинность однажды поставили в угол на горох. На пол, там, где у нас была вешалка для пальто, был насыпан сухой горох. Стоять на нём надо было на коленях, а маленьким мальчикам брюк ещё не полагалось, а все малыши ходили в коротких штанишках. Так что было не только обидно, но и больно. Помню рядом со мной стояла на полу посылка с яблоками, которые прислал дядя Вадя из Фрунзе. В посылке, в ящике, было 12 яблок, каждое размером почти с голову ребёнка. А аромат от них шёл - восхитительный!
После моего рождения мама стала домохозяйкой. Она всех домашних кормила и обстирывала, но ей этого было мало, и она пошла на курсы кройки и шитья в Дом культуры Промкооперации. И вот, окончив курсы, она сшила мне белое пальто! Первая прогулка в нём оказалась и последней. В нашу кочегарку привезли, и высыпали около неё целую кучу угля. Антрацит сверкал на солнце своими гранями не хуже алмаза, в общем-то – тот же углерод, только другое строение кристаллов. Я залез на эту кучу и набрал полные карманы этого замечательного угля. Когда я принёс его домой, мне даже спасибо никто не сказал. А пальто так и не отстиралось, и я больше никогда его не одевал. Наверное, мама отдала его старьёвщику.
В те годы по дворам ходили татарской внешности люди с мешками и скупали у жителей ненужные им вещи. Встав посреди двора, старьёвщик кричал заунывным голосом: «Старьё берём, старьё берём». Желающие продать свои ненужные вещи высовывались в окошки и приглашали старьёвщика к себе. После непродолжительного торга все были довольны. Вот такой был сбор «секонд хэнда».
Ещё большим событием был приезд продавца керосина, который он наливал всем в бидончики из небольшой цистерны, которую везла лошадь. Остановившись на улице Грота, продавец трубил в горн, приглашая всех покупать керосин. Газа в наших домах ещё не было. Были только вонючие керосинки, примусы, и керогаз у Быстровых.
А вот на этой фотографии, сделанной 1 Мая 1951-го года, с трубкой стоит Витя Быстров, его сестра Валя с мужем, который делает мне рожки.
Валя приехала из Германии, где служил её муж, и привезла красивые ковры.
Родителям – тёте Насте и дяде Грише достался ковёр с оленями, а мои родители купили ковёр с медведями, по известной картине «Утро в сосновом бору». Этот ковёр провисел над маминой, а потом Катиной кроватью более полувека. Ещё они подарили мне красивого пластмассового петуха, а своим родителям - большого пластмассового кота в сапогах. У него была шляпа с перьями и шпага. У нас таких игрушек тогда не было. Были целлулоидные «мишка в обруче» малинового цвета, которыми можно было только детей пугать.
Вообще, у меня были и другие игрушки. Синичка, которая клевала что-то, если её завести ключиком, и такая же железная лягушка. Заводной броневичок, у которого из-под ствола вылетали искорки, когда он ехал, большая открытая легковая машина красного цвета, которую мне подарил дядя Вадя. А на Большом деревянном грузовике, я ездил верхом по коридору и кухне.
Ещё у меня была игра, в которую играл, наверное, мой папа, когда был маленьким, развивающая ловкость рук. Она представляла собой деревянную коробку, застеклённую сверху. Под стеклом была карта, на которой была Волга с городами. От Рыбинска до Царицына. По извилистому руслу Волги надо было прокатить железный шарик так, чтобы он не провалился в дырочки около городов. С первого раза это никому не удавалось. Надо было рассчитывать скорость шарика, чтобы он проскочил над дырочкой. В школьные годы эта игрушка стала тайником, в котором я хранил папиросы «Казбек» и спички, пока мама его не обнаружила случайно, наводя порядок в ящиках моего стола.
Ещё у меня был ксилофон, но самым большим моим достижением был «Чижик-пыжик». Был крокет, но эта игра меня не увлекла.
Иногда я с родителями играл на полу в «Блошки». Пластмассовые диски разных цветов и размеров надо было загонять в чашечки, нажимая на их краешки большими пластмассовыми дисками, размером с пятачок. В зависимости от силы и направления нажатия блошки скакали по полу. У каждого игрока блошки были своего цвета. Выигрывал тот, кто первым загонял своих блошек в чашечку.
Конечно, у меня были пистонные пистолет (чёрный) и револьверы (зелёный и коричневый), а любая палка превращалась в саблю. Но в комнату палки и клюшки вносить нельзя было, и всё это оставлялось на кухне за входной дверью рядом с мусорным ведром.
Самое крутое, что было у меня, и не было ни у кого из моих друзей, это был фильмоскоп с десятками диафильмов. Обычно экраном служила дверь в комнату, а просмотровым залом был коридор. Фильмоскоп ставился на огромный сундук моей бабушки, а дети рассаживались на стулья и табуретки.
Папа играл с соседями в шахматы и в бильярд. Бильярдный стол по выходным ставили на кухне. Кухня была большая - 28 метров. Ну и меня, конечно, научил играть. В шахматы он меня постоянно обыгрывал, и мне это было неприятно, да и в шашки – тоже обыгрывал.
Иногда желающие поиграть в лото собирались у Быстровых. Играли скромно, по копеечке за карточку, просто, чтобы был виден результат игры.
На этой фотографии 1949 года запечатлены почти все жильцы нашей квартиры. Беседу с нами проводит агитатор то ли по случаю очередных выборов, то ли готовил нас к переписи. Слева направо: стоят – Валя Быстрова, сёстры Нина и Шура, Анна Леонтьевна и Григорий Антонович Быстров, наш ответственный квартиросъёмщик. Сидят: тётя Настя – жена Григория Антоновича, моя мама, мама моего папы – Мария Павловна, я звал её – бабушка Маня, следующий – я, а правее сидит бабушка Зина, Зинаида Васильевна – мама моей мамы. Ещё правее – дядя Коля, муж Анны Леонтьевны, и агитатор с какими-то «материалами» в руках.
Помню, к бабушке Мане приходил в увольнение дядя Серёжа с товарищем. Они были курсантами военного училища. Они были в военной форме, и на портупее у них были палаши, настоящие. Я им страшно завидовал. Бабушка играла на гитаре, и, вообще, было весело. Я не помню, чтобы бабушка меня когда-нибудь ругала.
Помню, когда мне было пять лет, мы ездили на лето в Боровичи, к её маме, которую я называл бабушка Соня, хотя она, конечно, была мне прабабушкой.
Жила она в полуподвале медицинского училища, где работала сторожем.
С ней жила её дочь Дуся (Евдокия Павловна) со своим сыном – Женей, который был уже в десятом классе. Ещё у них был кот, который подпрыгивал, наверное, на метр, когда Женя кормил его рыбой. Рыбу Женя ловил в речке Мста, вилкой под камнями. Я тоже бегал на речку купаться. Спуск к реке был очень крутой, с осыпающимися камнями. Однажды я, сбегая к реке, споткнулся и упал. Сильно рассёк коленку. Мне потом привязывали к коленке листья подорожника, и всё зажило, но шрам остался на всю жизнь.
Ходили мы через поля гулять на Бобровские Горы. По подвесной дороге катились вагонетки с красной глиной на местный кирпичный завод.
Помню, как по полям, где росла рожь, ходили волны от ветра, как по воде. А между стебельками ржи росли васильки. Там я узнал, какие такие цветы колокольчики и граммофончики (вьюнки). Там я научился делать пищики из стручков жёлтой акации, которую Женя называл – мышиный горошек. И если дуть сразу в три пищика, то звук получался, как у свистка футбольного судьи. Единственный, кто отравлял мне там жизнь – это соседский петух с тройным гребешком. Как только я выходил на улицу, он сразу набрасывался на меня и норовил клюнуть. Однажды я кинул в него булыжник через забор, но попал в цыплёнка. Месть не удалась.
Помню, как мы мололи жареные жёлуди и заваривали их как кофе. Мельничка была ручная из дерева с большой ручкой.
Ещё помню забавный случай с тётей Дусей. Однажды она приехала к нам домой, в Ленинград. Родителей дома не было. И вот вечером возвращаются мои родители, мы слышим их голоса в коридоре. Тётя Дуся забирается под наш обеденный стол, с которого свисает скатерть так, что её не видно, и тихонечко там сидит. Родители входят в комнату, раздеваются и начинают заниматься своими делами, не заметив на вешалке чужого пальто. Проходит минута, другая. Наконец, тётя Дуся вылезает из-под стола страшно обиженная на такое невнимание. Родители оправдываются, как могут, но радость встречи уже утеряна.
У моего папы была родная тётя, Клавдия Кузьминична. Она была, как сейчас сказали бы, фанаткой Георга Отса – лучшего исполнителя арии мистера Икса. Который очень трогательно пел: «Устал я греться у чужого огня, но где же сердце, что полюбит меня?». Тётя Клава ходила на все его выступления, и однажды, вернувшись из Риги привезла мне шоколадный набор – зверей из басни Крылова «Квартет». После Боровичей мама со мной поехала в Москву.
В Москве я познакомился с мамиными двоюродными сёстрами, Деевыми Лидой и Валей, мы у них гостили несколько дней. Они жили на первом этаже какого-то старого дома, недалеко от магазина, где продавались автомашины.
Меня поразил стоявший у них на этажерке огромный камень – агат. Он был отполирован с одной стороны и завораживал разноцветными концентрическими полосками.
И ещё я познакомился с маминым братом Анатолием и его дочкой Лялечкой.
С ней у меня были самые лучшие отношения до самой её смерти, чего нельзя сказать о других моих сестричках. Мы часто встречались с ней и до моей службы в армии, и во время службы, и после. Я часто бывал в командировках в Москве, и она приезжала к нам в Ленинград.
Когда мне было шесть лет, тётя Галя из 12 квартиры, пригласила нас с мамой на лето к своим родственникам под Выборг, куда она обычно ездила отдыхать со своей дочкой. Рядом с домом там протекала какая-то речушка мелкая с берегами, заросшими кустарником, ветки которого свисали над водой. Из воды то здесь, то там торчали камни. Вот с этих камней я впервые в жизни начал ловить рыбу.