Людмила стирала. Это было в селе, она жила в селе. Удобства исключительно на улице, в смысле, вода и туалет. Отопление печное, дрова, в лучшем случае (но дороже) уголь.
Стирала машинкой. Электричество днем давали, а вечером и ночью – отключали (в целях какой-то, для кого-то, экономии). Был день, и она стирала.
Она тоже экономила – деньги. С деньгами было жесть. Работы считай никакой, но и работавшим платили от случая к случаю (чаще %% от… задолженности). Поэтому экономила. Проще говоря, воровала. Свет. Электричество.
Делало это все село (ну, или почти). Что-то химичили со счетчиками, научились останавливать, короче, платили за пару лампочек.
Людмила стирала, на веранде, электрические рефлекторы как-то поддерживали в доме жизнь (за окном декабрь, крымская зима, промозглая, с бесконечными остервенелыми ветрами), их несколько, по одному в комнате. Жучки, которые вместо пробок на счетчике (те, что их тормозили), не выдержали и сгорели. Машинка замерла, погасли свет и рефлекторы. Такое уже бывала, Людмила сталкивалась. Не впервой. Полезла в тумбочку (муж на работе, сейчас все сама), нашла проволоку, на этот раз потолще. Накрутила, обмотала пробку. Придвинула табуретку, влезла. Вкручивая, опиралась другой рукой за стенку, стенка сырая, руки мокрые, но это мелочи. Кто этим заморачивается при такой жизни.
Торопилась. Устала. Дел вагон и тележка. Сейчас коров пригонят с поля, надо Зорьку подоить, фуража дать. Дети со школы придут, обедом еще не занималась. Спешила, старалась побыстрее вкрутить этот треклятый жучок. И… Ее отбросило, отшвырнуло на пол. Отлетела с табуреткой. Но этого уже не помнила. Помнила только, как откинуло руку, сжимавшую и прижимавшую к счетчику пробку, и жуткую боль, раскаленную – от руки, сжимавшей пробку, через грудь, - в руку и в пальцы, цеплявшиеся за стенку.
Очнулась, горели пальцы, жгло спину. С трудом поднялась. Посмотрела на пальцы – красные. И занялась привычными делами, достирала руками, потом растопила печку (дрова еще оставались и угля было на неделю), поставила воду варить обед. Со счетчиком решила больше не связываться.
Скоро это забылось. Но через неделю прихватило сердце, пришлось обратиться к врачу. Врач раздела, слушала сердце, развернула прослушать со спины, поинтересовалась:
- Следы у вас - током не било?
- Было недавно. Пробки полезла менять с мокрыми руками...
- Считайте, вам крупно повезло. В рубашке, милочка, родились.
Сердце постепенно отпустило. Но начались головные боли, бессонница. А еще – какие-то видения. О которых говорить боялась, или стеснялась. Вполне резонно понимала, что ток зацепил не только сердце, но и мозги, видать, подпалил. А кому в селе хочется прослыть с подпаленными мозгами; вот и молчала, даже мужу не говорила. Только соседу Рустему как-то, в угаре, проболталась:
- А знаешь, мне иногда картинки странные видятся. Такое, как в кино, только туманно, и жутковато становится…
Рустем, как обычно, шутил, он всегда веселый и на редкость красивый, типа Делон. Живет у них в селе недавно, переехал с семьей из Узбекистана. Они соседи, и как-то сразу нашли общий язык, вместе праздники отмечали. Правда, последнее время Фатима, его жена, перестала здороваться. Людмила понимала причину, и старалась, чтобы пути их не пересекались, в селе это сложно…
Муж работал вахтой, уезжал на месяц, потом домой на пару дней, – зарплату отдать, жену и детей повидать; в селе какая работа: колхоз разогнали, от фермы только остов бетонный, крышу и ту по дворам растащили. Приедет на пару дней, как в гости, два дня праздник; а потом опять – дети без отца, жена без мужа.
...Ночью Людмила спала плохо, просыпалась. Сны какие-то плелись. И доить корову собралась еще шести не было. Встала осторожно, чтобы мужа не будить (ему утром уезжать), вышла во двор. Вернулась быстро, без ведра. Включила свет. Муж сразу проснулся. Людмила опустилась на кровать, была бледной, губы тряслись, в руках она сжимала канат, которым была привязана корова.
- Пойдем, - тихо сказала мужу.
- Что-то случилось?.. – Виктор торопливо натягивал штаны, накинул куртку.
Они вышли во двор. Людмила больше не сдерживалась, всхлипывая, ревела и причитала.
Зашли в сарай. Коровы на месте не было.
- Украли Зорьку, - Людмила, не замечая, нервно смахивала слезы. – Сволочи… – Она сжимала канат, которым Зорька была привязана.
Виктор подобрал замок, валявшийся возле дверей.
- Кольцо выдрали, - он разглядывал коробку с зиявшей дыркой. – И Василиса шум не поднимала, почему не гавкала, Василиса?! – бросил он собаке, которая тут же вертелась и, словно понимая, виновато скулила, пыталась лизнуть.
Людмила сжимала в руках канат. Она уставилась на него, оторвавшись, взглянула на собаку, потом опять на канат. Виктор этого не замечал. Он ходил по двору, пытаясь найти материальные улики, следы, которые наверняка оставили эти двуногие животные. Задняя калитка, выходившая на бывшие колхозные поля (теперь зараставшие бурьяном), была настежь распахнута, сразу за ней подсыхала коровья лепешка, – прощальное послание от их злосчастной коровы?..
Людмила продолжала сжимать веревку, которая, казалось, оставалась еще теплой. И вдруг в голове возникли картинки, было ощущение, что Людмила видит, что происходило в сарае несколько часов тому назад, скорее, не видит, а вспоминает, как невольный наблюдатель этих кошмарных для нее событий…
Муж не стал завтракать. Так и уехал. Людмила покормила детей, отправила в школу. Коровы больше не было, но хлопот по дому, по хозяйству оставалось не меньше. Оставался огород, куры, кролики; стирка, уборка, обед. В занятиях отвлекалась, не так терзали мысли о пропавшей корове.
Вечером уложила детей, как обычно, около десяти. Ушла в свою комнату, свет уже отключили, зажгла лампу, притушила фитиль. На душе все тот же ералаш… Мысли метались, сердце заходилось. Сердце, пожалуй, разрывалось…
Постучали в окно, негромко, но требовательно. Она вскинула голову. Даже не стала смотреть, пошла открывать, знала, кто это может быть, кто приходил в такое время.
На веранде египетская темень, открыла дверь. Высокая и знакомая фигура в проеме. Рустем облапил, от него пахнуло дождем и коноплей. Людмила застыла на минуту, потом сказала, осторожно освобождаясь:
- Ты присядь, сейчас вернусь.
Было видно, что Рустем улыбается:
- В комнату идем, - он говорил своим обычным, насмешливо хозяйским тоном, обезоруживающим и не оставлявшим выбора. – Или боишься, что муж из командировки заявится?..
Но Людмила устояла:
- Очень смешно. Я сейчас…
Она вернулась с веревкой, с той, которой была привязана Зорька.
- Ты помнишь, я говорила про свои видения?
- Пойдем в комнату, там подробно расскажешь, - Рустем скидывал куртку, стаскивал сапоги, глаза горели привычным, возбужденным травкой огоньком.
- А ведь ты сегодня был в сарае… Ты отвязывал Зорьку… Василиса тебя хорошо знает, успела привыкнуть, и не гавкала, когда ты с дружками мою корову воровал.
Рустем уставился на нее, растерялся. В первую минуту. Потом засмеялся. Но искусственно, давалось с трудом. Не натурально. Он чувствовал, или понимал, что творилось на душе у любовницы, у соседки, у женщины, у которой одна корова и маленькие дети, белковый рацион которых, при нынешней жизни, пару стаканов молока. Хотя – вряд ли. Скорее, вряд ли. Правда, когда Людмила распахнула дверь, он поспешил уйти. Шикнув на Василису, которая путалась под ногами.
Людмила не сразу уснула. Все ворочалась и неслышно плакала. То ли из-за коровы, то ли что потеряла запоздалую и такую неправильную, греховную любовь; то ли жалела мужа, который в этих работах, в вечных поисках денег не замечал, что творилось у него в семье, как растут без отца дети, каково соломенной жене, еще молодой и хорошенькой женщине, долгие зимние ночи которой скрашивала и сторожила только одна старенькая, безнадежно закопченная, керосиновая лампа.