- Ну разве можно влюбиться в такое?-
Тонтоныч рассматривал свою физиономию в зеркале лифта.
- И кто только такие зеркала делает! Свет ещё – как будто специально, чтобы уродами людей выставлять. И так не Ален Делон… Голова – как у снежной бабы. Одни щёки. Носик, ротик – оборотик. Близорукие глаза – за толстыми линзами очков, и не понять – что в них, какой богатый внутренний мир. Да ещё уши – как ручки у бабушкиной сахарницы.
Слава богу, лифт остановился. Дома!
После концерта он чувствовал себя опустошённым и смертельно уставшим. Какое счастье, что завтра нет репетиции и можно будет отоспаться.
Антон Антоныч был потомственным музыкантом, он играл на скрипке в симфоническом оркестре за последним пультом. После того как четыре года назад умерла мамочка, он жил один в большой комнате в коммуналке в Калашном переулке.
Не спалось. Мысли копошились в голове, как божьи коровки в спичечном коробке, толкаясь и наползая друг на друга.
- Первая скрипка опять с бодуна... Лампочка в коридоре перегорела… Ввернуть надо новую... Сначала купить... Курить завязывать надо... Они даже внимания не обратили на моё диминуэндо в пятом такте… Завтра опять ноль… Слякоть… Ботинки промокнут… Разве можно влюбиться в такое… А ведь скоро сорок…
Единственный раз в жизни он попытался познакомиться с девушкой. Они оба тогда учились в консерватории – он на четвёртом, она - на курс младше. Полдня торчал у гардероба, а когда она подошла и протянула свой номерок, неуклюже перехватил её пальтишко и хотел было помочь ей одеться… Она смерила его таким взглядом, что Тонтоныч сунул пальто ей в руки и убежал. С тех пор он с девушками не знакомился.
Это воспоминание преследовало его всю жизнь. Вот и этой ночью перед глазами прокручивалась та постыдная сцена у раздевалки… Снова и снова…
И всё-таки в самом-самом укромном уголке души Тонтоныча таилась крохотная надежда. Ну случаются же чудеса…
- Вот пойду и где-нибудь и встречу… может, даже сегодня…
На стену падал свет от уличного фонаря, чётко отпечатывая очертания оконного переплёта и тень старой липы за окном. Постепенно тень стала бледнеть и вскоре исчезла совсем. Наступило утро.
-Ладно, может, днём удастся вздремнуть,- подумал Тонтоныч, всовывая ноги в шлёпанцы,- и отправился к балкону покормить синичек.
Большущая кормушка в виде садовой беседки (даже со скамеечками внутри ) была гордостью Тонтоныча. На неё он потратил не один выходной, тщательно выпиливая, подгоняя и проклеивая каждую детальку. Но оно того стоило! Целые стайки весёлых синичек со всего Арбата слетались в гости к Тонтонычу каждое утро. И даже садились ему на ладонь, осторожно склёвывая с неё семечки.
Балкон выходил во двор – прямо в крону старой липы. В июне её тревожащий аромат пьянил и будил воображение. Но сейчас был ноябрь, и дерево безнадежно опустило руки. Одно утешение - синички.
Но не синички – в кормушке сидела неведомая Птица. Тонтоныч так и обомлел. Большая, с длинным клювом, широкими чёрными крыльями и хохолком. Она в упор смотрела на Тонтоныча, словно хотела что-то сказать… Ничего не сказала – улетела.
- Это знак!- подумал Тонтоныч.
И, как будто в подтверждение его мысли, зазвонил телефон – не мобильник, нет, - а старый советский аппарат на стене в коридоре (память о мамочке). Тонтоныч вздрогнул от неожиданности – аппарат не подавал признаков жизни лет пять.
- Я вас слушаю, - перехваченный волнением, после длинной бессонной ночи, голос был какой-то не свой – срывался с хрипа на писк.
- Алллоу! Антуан? Доброе утро! .. Эй, вы меня слышите?-в незнакомом женском голосе была едва заметная трогательная трещинка.
- С… слышу… Кто это?
- Вы не знаете меня. Меня зовут Жанна. И я очень хочу с вами встретиться, познакомиться и вообще… Вчера на концерте меня просто потрясло ваше диминуэндо в пятом такте. Это же невероятно! С ума можно сойти! Антуан, я не успокоюсь, пока не увижу вас.
- Это судьба,- подумал Тонтоныч, пока ещё не в силах поверить своему счастью и опасаясь спугнуть его.
- Алёооо! Куда вы пропали? Что же вы молчите, Антоша? Вы не против, если мы встретимся сегодня вечером… часиков в семь. Вы свободны сегодня вечером? Алё!
- Да, да, да… Конечно! Буду очень рад! А где ?
- Ну... скажем, у памятника Гоголю. А?
***
Понадобилось немало времени, пока мысли Тонтоныча смогли вернуться в более-менее привычное состояние. Он взглянул на часы – без четверти четыре. До семи ещё ого-го! Дремоту как рукой сняло. Он почувствовал себя воздушным шариком,
возносящимся на Седьмое небо.
Потом он долго плескался в ванной, брился, даже попытался соседским феном уложить оставшиеся кустики торчащих в разные стороны волос. От нетерпения у него всё из рук валилось. Галстук не слушался.
А-а, чёрт с ним, всё равно их сейчас никто не носит!
Пять часов.
Ждать дома не было никаких сил.
- Прогуляюсь. Цветов, наверное, надо купить…
Шёл дождь вперемешку с мерзким колючим снегом – прямо в лицо. Тонтоныч раскрыл огромный чёрный зонт и почувствовал себя в относительной безопасности. Он изо всех сил старался сдерживать шаги, чтобы убить время до назначенного часа. Но это было не в его власти. В какой-то момент ему показалось, что у него вообще нет ног. И рук тоже нет. И всего остального. Одни глаза, которые позволяли ему хоть как-то воспринимать окружающее…
У Консерватории Пётр Ильич, как обычно, дирижировал плотными потоками машин, заполнившими Большую Никитскую.
На углу у бульвара в цветочном магазинчике у него ещё сильнее закружилась голова от дурмана великолепных белых лилий. Улыбчивая продавщица помогла отобрать одиннадцать роскошных чайных роз, обернула их в целлофан, перевязала алой ленточкой и пожелала Тонтонычу счастья.
Без четверти семь он стоял у памятника в начале Гоголевского бульвара. Такое родное место! Ещё когда он был совсем маленьким, бабушка приводила его сюда гулять. Скамеечки и фонари на бульваре были тогда, правда, другими… и люди тоже…
Прямо на него надвигалась исполинских размеров женщина на двадцатисантиметровых шпильках . Она размахивала руками и что-то кричала. Если бы не крохотный микрофончик у самых губ, её можно было бы принять за сумасшедшую.
- Она?!- испугался Тонтоныч. – Нет, слава богу, прошла мимо, продолжая жестикулировать и ни на кого не обращая внимания.
Однако уже шесть минут восьмого. Женщине положено опаздывать… Восемь минут…
И тут его ошарашило: в Москве же два Гоголя! Причём почти рядом! Садовая я голова! Ну, конечно же – Птица! Птица с длинным клювом! Знак! Боже мой – бедняжка, она стоит там под дождём и ждёт… Ах, я болван,- всё это проносилось у Тонтоныча в голове, когда он мчался впереди себя по лужам в сторону Никитского бульвара. Зонт тормозил полёт, и в конце концов ветром его вырвало из рук. – Да и пропади он пропадом! Розы эти ещё…
Расстояние от Гоголевского бульвара до дома 7 по Никитскому было преодолено за считанные минуты. Вот оно – мистическое место, вот он – этот особнячок, где в угловой комнате на первом этаже вьюжной февральской ночью бедный Гоголь топил печку « мёртвыми душами», а потом попросил лестницу – в небо…
Однако нашему герою сейчас было не до этого. Он судорожно озирался кругом в поисках Жанны.
Пуст был дворик.
Тонтоныч несколько раз обошёл вокруг Гоголя. Поправил ему полу шинели… Ну как же так?!
- Зря я сюда прибежал! Надо было стоять и ждать на одном месте! Сказано было – у памятника Гоголю, а тот памятник – и есть главный Гоголь, поэтому и стоит у всех на виду. А этот – так... неспроста же его во двор задвинули… Может, она ещё не ушла?
Читатель уже догадался , что через несколько минут, прибежав на Гоголевский бульвар, Тонтоныч никакой Жанны там не обнаружил. И хотя время было к восьми и надеяться, по здравом размышлении, было не на что, Тонтоныч, движимый какой-то дьявольской силой, рванул во весь опор во дворик на Никитском бульваре.
По пути на всём скаку он в сердцах отшвырнул букет, ставший похожим на банный веник и ни на что не годным. Вода мощными струями стекала с пальто, волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу, в ботинках хлюпала вода.
Пуст был дворик…
Потоптавшись какое-то время рядом с Гоголем, Тонтоныч , как-то сразу обмякнув, медленно поплёлся к себе в Калашный.
- Ну и ладно… ну и ладно, - бормотал он себе под нос. – Зато высплюсь… Завтра понедельник… рано вставать…
А вслед ему с грустной извиняющейся улыбкой смотрел Николай Васильевич Гоголь.