Ведь нельзя жить, как я уже говорил, без нежности, без этого можно застрелиться.
Masculin feminin, 1966 г., реж. Жан-Люк Годар
...................
...Этой осенью осенило. Самый странный из всех праздников, как ни смешно, как ни грустно, наш собственный день рождения.
Почему мы должны праздновать то, чего не помним, чего никогда не вспомним о себе?
Что мы вообще празднуем? О чём мы? И где мы были в тот день, в каком бреду, на какой стадии отключения сознания от мира, в который сами же зачем-то приходим?
Или нет, приходим не сами. Нас приводят, вот. Мы здесь ни при чём, мы сопротивляемся, кричим! Или парализованно молчим, чтобы дождаться шлепка и всё-таки закричать. Но не от шлепка закричать, а оттого, что нет, это не сон, это наяву мы пришли куда-то, зачем-то...
Миг нашего рождения для нас самих что угодно, только не радость. Рождение наше для нас испуг, оно истерика, оно фрустрация, оно потеря сознания. Солнечный удар, удар под дых. И если про искусство говорят, что оно крик радости или крик боли, то в руках сочиняющего нас каждый из нас как произведение искусства всегда крик боли.
...Наверное, я хотела бы родиться ещё раз. Но так, чтобы запомнить. И так родиться, как хотела бы я сама.
Первое, что приходит в голову, конечно, музыка. Пусть миг, час моего прибытия сюда сопровождает музыка. Колокольчики, ксилофончики... молоточки волшебно открывшейся где-то рядом музыкальной шкатулки. Их тихий, нежный, мелодичный разговор с моим спящим даже в крике младенческим сознанием.
А ещё шёпот моего любимого осеннего дождя, поющего по нотам... да-да, шёпотом. Неторопливым и ласковым... шершаво ласковым... таким может быть только он, осенний дождь. Ненавязчивый, без слащавости, без сюсюканья. Мы с ним на равных. С дождём на равных... Или со снегом. Я пока ещё не решила, что выбрать. Но если снег, то первый. С его тихими тайнами за белыми шорохами, прячущими в себе ту музыку, к которой так чутко ухо зверя, чутко ухо младенца с его неиспорченным пока цивилизацией слухом. С моим слухом, что ищет музыки во всём...
И света, мне хотелось бы света. Не пугающего электрического, не больничного. Не яркого солнечного. А чуть приглушённого, мягко меняющего свою насыщенность, тихо обнимающего меня света. Белого, с открытыми только мне намёками на оттенки самых разных цветов, переходящих друг в друга. Застенчивый сиреневый будет порывисто съеден мистически пришедшим ниоткуда и вдруг индиго, ещё не знающим, что ещё секунда-другая, и вот он сам нежно убит золотым... золотой весь обольётся бирюзовым, который на самом деле окажется нежным персиковым... и во всём она, эта нежность мира ко мне, и нежность моя – к миру...
Первые запахи. Конечно, только самые любимые, только самые мои. С первой минуты меня здесь. Тонкая горечь пиона, а за ней – не такая тонкая, но тоже горечь, которую люблю за что не знаю, масла чайного дерева... И осеннего дыма, и осенней листвы... Воздух, пропитанный свежестью только что разрезанного арбуза из детства, которое впереди... Запах свежести первого снега... развешанного за окном на балконе выстиранного белья... запах свежевыбеленных гашёной известью стен... чисто вымытого тела... чисто убранного подъезда, который только что подметали веником... о этот маленький почти сюр из предстоящего мне детства, запах влажного веника, объевшегося пылью лестничных клеток и пролётов, – нет ничего слаще!
Улыбка мамы. Молодой, красивой, умеющей смеяться, как никто, так открыто, так отдавая себя всю, так всей душой... Милой любящей меня мамы. Хочу увидеть её улыбку в мой самый первый миг здесь, хочу запомнить её навсегда. И лицо счастливого отца. Счастливого тем, что отныне здесь я.
Мне бы только знать, что мне здесь рады!
...Ведь и нужно-то совсем немного, капелька нужна. Просто знать. Тебе рады. Тебя любят... Знать и улыбаться. С первой минуты.
Прийти и не закричать, не заплакать, а улыбнуться...
Я не спрашивала у Бога, есть ли он, существует ли. Просто спросила, зачем он сделал так, что мы не помним, как приходим сюда. Молчит, конечно. Как всегда. Я же не маленькая, могла бы и сама подумать.
Подумала. Не всем, кто приходит в этот мир, рады. А раз так, пусть никто ничего не помнит. Наверное, так решил Бог. Чтобы никому не было обидно. И кстати, в этом что-то есть... В конце концов, ведь как всё происходит на самом деле? Боль и кровь, и грязь, и стыд. Зачем всё это помнить? И как роженице «изображать радость», когда вся она в этот миг – одни лишь её нечеловеческие муки?
…Ты спи, дитя, говорю я себе маленькой, только что родившейся. Ты не видела ничего такого, ты спи. А я расскажу тебе, вместо колыбельной расскажу, как всё было на самом деле, но было в другой раз... а может, что-то было и в этот... всё расскажу: и музыка там какая, и свет, и запахи... улыбка мамы... твоя улыбка... нежность... ты только запомни...