Говорят октябрь- золотая пора, время холодных зорь да ранних сумерек, свежей вечерней неги и позднего самовара, кой пыхтит на все лады до самых глубоких звёзд....Так то оно так, да только не на Каме, - наш октябрь совсем иной. Дышит он студёным ветром, поливает дождями, а ближе к утру напускает такой туман, что даже седой ямщик, с малых лет по уезду катавший, сядет за чай в станционной избёнке и до обеда никуда: дабы не сбиться на тройке с пути.
В 1925 году, начиная с Астафьева дня, погода совсем лютовала: небо закрыли тучи, ночью по лужам мостился ледок, а над Камой случались такие ветра, что крохотные избы Сарапула, с резными оконцами на речную даль, стонали и охали при каждом порыве, точно бы жалуясь друг – дружке на тяжёлую судьбу…И даже купечьи дома, каждый искусной кирпичной кладки, стояли озябши и хмуро, глядя на промокшие улицы,на которых изредка мелькнёт заплутавший прохожий, или кошка какая во двор пробежит.
На самой окраине города, там, где начинался корабельный лес, стояла в ту пору добротная избёнка Ивана Кузьмича. Был он уже в преклонных годах, ещё при царе служил лесником, да так при новой власти на своём посту и остался. Знали его в округе строгим но справедливым мужиком: лишнего в бытность ни барам ни крестьянам рубить не давал, а говорил «живите по совести». От того-тои соседи, у какого какой случится спор тут же идут к нему, дескать: «Рассуди Кузьмич, вот какое дело»…
Целую жизнь пропадал он в лесах, знал все полянки и тропы лесные, говорят даже с лешим дружбу водил, а вот семьи и детей - не нажил. Да и какая дурёха за такого пойдёт? Чаща ему точно дом родной, а в избе, как в гостях, очень редко бывает. Только не далее чем пару годов назад, остепенился Кузьмич, хозяйством ведать начал: завёл себе куриц и козу, а всё потому что «внучёк» у него, - Антошка, сыскался, а вышло это так.
Пошёл он как то утром на Вознесенскую площадь по каким-то своим делам. Идёт мимо бывших купечих домов, людей вокруг не примечает, а мыслями, верно уже в своём лесу. Вдруг из-за угла выбегает к нему на встречу мальчонка-шестилеток, хвать Кузьмича за армяк, обнял и говорит «Дедушка, дедушко, наконец-то я тебя нашёл!»… Кузьмич остолбенел, не знает, что и сказать. Да мало ли беспризорников шатается по дорогам после гражданской войны. Хотел уже отвадить паренька, да что-то замешкался… Глянул мальчонке прямо в глаза и замер… Они были зелёные, как у него, цвета весенней рощи… И в этих глазах застыла такая надежда и радость, что старый лесник подумал: «видно за деда он принял меня, а тот верно тоже ходил в армяке, да где он сейчас только Богу известно, всех раскидала проклятая война. Негоже мальчонке на улице жить, возьму ка его я во внуки».
Погладил Кузьмич паренька по грязным волосам и говорит «Ну здравствуй внучек, где ж ты так долго пропадал?». «Да помнишь дедко, в нашем селе начались бои, папка в подполье велел схорониться, сам из избы куда то ушёл, да так и не вернулся. Я просидел под полом два дня, а вышел –никого. На обозах сюда добирался. Так здесь два года и живу: кто хлеба даст, кто репы, только зимой бывает туго, ищешь местечко что потеплей, а как найдёшь – завсегда прогонят. Нам, - говорят, -чужие не нужны. Ступай откуда пришёл».
Отвёл мальчонку Кузмич домой, выпарил в бане да на палатья спать отправил. Сам же присел у окошка и думает: справить бы мальчёнке рубаху да штаны, а то ведь негоже, -в лохмотьях ходит..Благо тут соседи ему помогли, дали у кого что в хозяйстве имелось. Так и остался мальчонка у лесника, а звали его, меж тем, -Антошка.
В лето, когда пошёл Антошке девятый год, стал Кузьмич приобщать его к делу. Вместе они садили деревья, вычищали просики да не давали спуску местным мужикам, которые нет-нет да пытались лишнего срубить или зверей промышлять в заповедное время. К октябрю поубавилось дел в лесах, да и погода негожей стала, от того то Кузьмич с Атошкой сидели в избе. Днём старик обычно плотничал, в хозяйстве хлопотоал, а к ночи затопив пожарче печь, рассказывал внуку волшебные сказки, какие только слышал на своём веку.
В вечер на Покров, погода разбушевалась, поднялся такой невиданный ветер, что при каждом его порыве окна ходили ходуном, а в трубе что-то громко завывало, так что Антошка натерпевшись страху, плотнее завернулся в рогожку и, свесившись с палатьев, обратился к деду, дремавшему на печи «Деда а деда, что там такое у нас в трубе, воет да воет и окна трясутся, точно ворваться желает в избу. «Не волнуйся – ответил Кузьмич, это ветер играет на воле. Каждую осень бывает так, утром накроет всю землю покров так и в мире спокойнее станет».«Дедушка, дедушка а где он покров? Мне бы хоть раз посмотреть, так и то бы за радость стало!». Кузьмич рассмеялся в усы и говорит: «Что ты внучёк, его же не видно. Выше облаков и даже выше звёзд расстилает его над землёй Царица Небесная, рядом Архангелы встали с мечом, а подле парят серафимы… Как раскроет покров над землёй – так и тихо на свете станет. Ну, да сам увидишь завтра, так что не бойся-спойно спи!».
Поглядел Антошка на тёмное небо, тут на душе у мальчика стало спокойно и светло. Представилось ему, что в этот миг Богородица покров над землёй расстилает, а значит, и страхов больше нет, и всё отныне будет ладно. Повернулся Антошка на правый бок, завернулся поглубже в рогожку и заснул с улыбкой тем самым волшебным сном, который дарован только детям, покуда в их сердце живёт настоящая вера: вера в чудеса…
А вот Ивану Кузьмичу теперь не спалось, взбаламутил внук своим вопросом. Всю ведь, чертёнок, дрёму разогнал! Перевернулся с боку на бок, немного покряхтел, сходил было в сени воды испить, хотел на лежанку свою возвращаться, да остерёгся: со двора раздавался какой-то странный звук.
«Тьфу ты, нечисть!» -выругался Кузьмич, ветром у сарая крышу сорвало, чинить поди надо будет». Наспех одел рубаху и порты, взял молоток и вышел во двор.
А на дворе, меж тем спокойней стало: дождь перестал и ветер утих. Ночь была свежа, и воздух казался густым. Изредка летели снежинки, весело мигали звёзды, глядя в прорехи серых туч, но было так темно, что и за семь шагов одеяло мглы за собою весь двор скрывало. «Вот окаянная осень, хоть глаз не открой,- темно!» подумал Кузьмич, зажёг керосинку, надел сапоги и быстрее к сараю, нависшему тёмной громадой в дальнем конце двора.. Крыша сарая была в порядке. Лесник обошёл, оглядел для порядку, постучал молоточком в двух местах, посмотрел на тёмное небо, куда-то меж звёзд, и широко улыбнулся. «А ведь и правда сегодня Покров, над всей Землёй покров» промолвил он, и что-то детское мелькнуло в его зелёных глазах, цвета весенней рощи… Сзади раздался грохот, Кузьмич повернулся, посвятил фонарём и замер от ужаса, возле поленницы на разбросанных дровах сидела матёрая медведица и во все глаза смотрела на него. Не помня себя от страха Кузьмич взобрался на сарай, а медведица, меж тем, поднялась на задние лапы, подошла к сараю и давай что-то словно объяснять, дружелюбно поварчивая. Кузьмич совсем обомлел, слышал он в детстве ещё от стариков, будто тех, кто не чтит лесной закон, птиц да зверей без меры обижает леший в медведей может обратить, да только в жизни такого не видывал.
Медведица точно его поняла, замотала головой и снова давай ворчать, на поленницу лапой показывая. Поднял лесник фонарь и разглядел: под навесом, на свежих дровах, притаились медвежата, погладывая на медведицу и странного человека, залезшего на сарай. А медведица меж тем продолжала, и Кузьмич, казалось, понял её. Дескать: «Погибла у этих малюток мать. Я стара, не под силу взрастить юнцов, а ты хороший человек, позаботься о них, сделай милость».
Медведица ещё поворчала, взглянула на медвежат и побрела обратно в лес, ненароком повалив забор.
Утро случилось морозным, лужи сковало ледком, окна пошли узором, а на дворе заблестели перины, сотканные тысячей снежинок, непрерывно летевшими на земь из тёмных косматых туч. В старой избёнке, меж тем, было чудесно: пахло мочёными яблоками, яблочным вареньем да овощной похлёбкой, кою Кузьмич для внука ставил к обеду в горячую печь. Антошка проснулся рано, потянулся да зевнул, завернулся в свою рогожку и повалялся ещё на палатьях, слушая песню горящих дров. Ветер уже перестал, дождь не стучал по кровле, а от вчерашних страхов, долго не дававших уснуть, больше не осталось и следа. «Сегодня ж Покров!» подумал Антошка, и прямо как был в рогожке, в старых сапогах на босу ногу выскочил в заснеженный двор. Двор на Покровскую зорю весь заблестел чистотой. Тучные снежные шапки нежно укрыли амбары, с кровли глядели сосульки, а старый озябший сад плотно обернулся снежным одеялом, на котором виднелись грязные следы, ведущие к огороду, там, где суетился Кузьмич, громко ругаясь и охая, ставя упавший забор.
«Ну что, поднялся, соня!?» - весело крикнул он, «Глянька ка какая краса, здесь со снежком веселее стало! Что ты там жмёшься подле избы? Иди ка сюда подгляди ка кто ночью заехал! С этими словами он подошёл к навесу под которым лежали дрова. В ту же секунду, где-то на куче дров что-то заёрзало, заворчало , показав на мгновенье из под крыши чёрный любопытный нос. «Медвежата!»- ахнул Антошка и побежал смотреть, а Кузьмич рассказал парнишке, как оно ночью дело было.
«Так что вот, - закончил Кузьмич, - будут эти двое жить теперь у нас, а как их звать-величать – не знаю, может быть ты прозорливей меня, дай старику совет?». «Деда, так это же просто, - промолвил Антошка, видишь тот, что справа, бурый какой, так и лоснится шёрстка, вот и назовём его «Бурым», а тот, что левее как будто сердит, «Хмурым» отныне станет! «Бурый да Хмурый» улыбнулся Кузьмич, ладно, по-твоему будет! Так и поселились медвежата в доме лесника. Поначалу в поленнице жили, мало доверияли они Кузьмичу, да постепенно привыкли: встречают его как собаки, ластятся фырчат, да и Антошке забава. Целыми днями он с ними играл, поил молоком да почёсывал спинки. Позже узнали соседи и стали во двор приходить, принося небольшие гостинцы: кто репу, кто хлеб, а Лукич, у которого ульи были, целую кадушку мёда подарил.
Так летели дни, наступил декабрь, ударил крепкий мороз. Медвежата в сарае ютились, да ни как не хотели в спячку впадать, хоть и Кузьмич натаскал им соломы и всякое тряпьё, какое в хозяйстве было.
На Екатеринину Санницу, как случился на Каме великий мороз, так что и песня на воздухе стынет, молвил Кузьмич Антошке «Надо медвежат в избе укрыть, а то не ненароком замёрзнут. Я их сюда отведу, а ты «богатство» убери…, дабы не достали».
Надо сказать, что богатства в избе Кузьмича никогда не водилось. Был у него только чайный сервиз с имперским гербом. Кузьмич говорил «это царский подарок». Дескать, награда такая лесничим была, целых три дня на ямских доставляли. Сам же говоря об этом, становился таким гусём, что ни кто из друзей поперёк и слова не молвил. В тайне мужики крутили пальцем у виска, а спорить, меж тем, не ловко было.
Изба у Кузьмича была пятистенка: в одной из комнат готовили обед, в другой ложились спать, в третьей была мастерская где работал Кузьмич, а в четвёртой разместили медвежат, да разве же их на месте их удержишь? Блуждали днём по всей избе, а спать ложились - где придётся. Несколько раз прогонял их Кузьмич с печи, да позже махнул рукой «пустое дело».
В первые дни февраля, когда по Сарапулу рыскают ветры, заехал к Кузьмичу старинный друг, служивший когда-то лесником, да теперь уже в отставке. Долго говорили они с Кузьмичом, долго сидели за чашкой чая, и тут этот друг возьми да заметь «не видно медвежат - притихли». «Может заснули, -ответил Кузьмич, -это у них бывает». Снова пошёл меж друзей разговор, вновь вспоминали былое, покуда в один чудесный миг из соседней комнаты, где по вечерам хозяин пилил и строгал, не раздался отрывистый «дзянь». «Что такое» не понял друг. «Поди разбери, ответил Кузьмич, видимо ветер в оконце ударил, ставни скрипят, известное дело…Снова беседа пошла, вновь бежит разговор и опять из-за стенки «Дзянь». «Что ж там такое», - вскочил Кузьмич, зашёл в мастерскую и ахнул. «Что же вы творите черти, как вы туда забрались, а ну убирайтесь оба!». В следующий миг, не видя пути, медвежата рванули в кухню, а за ними в припрыжку Кузьмич с метлой, «Щас я вам всыплю поганцы!».
Оказалось, что эти двое, покуда лесник чаи гонял, забрались в мастерской на верхнюю полку, нашли там сервиз и давай по чашке вниз кидать, да глядеть как фарфор об пол разбивался. Долго сердился Кузьмич на медвежат, загнал их в сарай да в лес прогнать обещался. Правда к апрелю совсем остыл, и вновь допустил их до дому.
Время меж тем бежало вперёд, год торопился за годом. Стали медвежата могучи и сильны, да всё также блуждали по дому. А Кузьмичу ничего: пускай живут, это как собаки, ворам не повадно. И всё бы в хозяйстве у них ничего, да только под осень не ладное вышло.
Ушли Кузьмич с Антошкой в далёкий балаган, до мороза дела лесничие справить. За;перли дверь на дубовый засов, оставив медведей хозяйничать в доме.
В этот же год вернулся в Сарапул Васька Шнырь, известный в округе пропица. Ещё до революции дурное ходило о нём: больно к добру чужому был падок. Все у нас знали, что Васька –вор, а донести на него боялись, Даром что пьяный с зари до зари, а кулак у него с кувалду хорошую станет. Так и жил Василий себе на уме, а тут революция: всё запылало. Ух, и пограбил тогда он господ, всё в дом тащил, что было можно. Позже исчез на несколько лет, думали сгинул, а он воротился. Приехал с почётом, героем войны, да только за старое сразу же взялся.
Не стало горожанам от Васьки жития, ночью крадёт, в кабаках балагурит. Утром проспится и сразу в совет, там он до трёх –четырёх заседает. Был при новой власти Василию почёт, героем его величали. А на прошлые дела закрывали глаза, дескать, никто ничего не же видел…
Прослышал Василий, что старый лесник отправился в лес на долгое время. Про медведей Кузьмичевых тогда он тогда не знал, схватил ночью лом и собрался на дело. Калитка у лесничего всегда не заперта, а ставни на окнах не плотно приделаны. Залез было Шнырь на кухню в окно, и смотрит: в избе не богато, только шкура медвежья лежит на полу, да такая что мех искрится как злато!
«Ну, Кузьмич, ну, старый чёрт! Мне медведей стрелять не давал, а сам что в уральской чащобе делал! Ничего, заберу в конце, будет мне шуба- хорошее дело!». Обошёл аккуратно шкуру Васька, дыбы не замарать, и заглянул на кухню. Прихватил у лесничего чайник ,самовар, взял сухари со стола да баранки. Хотел Василий собираться назад, да икону в углу ненароком приметил. Казанская икона была у Кузьмича, досталась ему от отца, а тому от деда. Хотел Васька встать на лавку где лежало тряпьё, чтобы икону достать, да что-то зарычало под ним, заходило. Ударило лапой его в живот и повалило на по;л: на силу Василий отбился. Бросился в кухню, а там среди тьмы, такая же сущность огромная встала.
Вынырнул Васька чуть жив из окна, бросился с криком на улицу «Черти!!!!». Всю ведь округу тогда разбудил, вышел народ: «В чём суть до дело???». А как узнал чего испугался Шнырь, тут же подняли на смех.
Утром пришли Антошка да Кузьмич тоже над Васькой посмеялись, и только сосед-Лукич сказал «Васька со властью теперь якшается, будьте друзья на чеку, кабы дурного чего не сделал».
Целых два и две ночи не видели люди Шныря, говорят загулял он да запил со страху. Кузьмич даже думать о Ваське забыл, но получилось иначе дело. Зашёл к нему вечером как-то Лукич, говорит «Беда с твоими медведями». «Шнырь-то проспался, пришёл в себя и написал на тебя заявленье, дескать, пришёл по-соседски к тебе, а ты на него медведей направил. Требует он тебя под арест, а медведей, известно -. на шубы да шапки». «Кто ж ему поверит?» - сказал Кузьмич- «знают в милиции, Васька- пропоица».
«Знают не знают, а завтра придут, - нужно спасать медведей». Долго сидели Лукич и Кузьмич, долго проблему за чаем решали. Делать было нечего, осталось одно- увезти медведей в природу. «Если милиция утром придёт, скажем, с июля как нет косолапых. Васька в тот вечер был весел и пьян, вот и поблазилось что-то со страху».
Опоили мишуток сон травой, погрузили лодки и вверх по Каме. Ночь была темна, да ветер не играл, и леса исчезали в тумане. В тёмной реке отражалась луна, даже млечный путь проглядывал ясно, и стояла над Камой такая тишина, что удары весла разносились громом.
Оставили медведей они на берегу , сделав для каждого яркий ошейник. Бурому красный надели как солнце зимой, а хмурому синий, что летнее небо. С тяжёлой душой покидал их Кузьмич: выживут здесь ли? Да что было делать.
Утром в избушку кто-то постучал, лесник отпер дверь, а там два милиционера. Из-за спин служивых выглядывал Шнырь и так неприятно улыбался, что по спине Кузьмича прошёл холодок. «Вы Иван Смирнов?». «Да, а какое у вас будет дело?» - спросил Кузьмич. «Да вот, товарищ Шнырёв, говорит, напустили на него вы своих медведей».
«Товарищи, с лета медведей не держу, проходите, смотрите сами. Ещё в июне свезли их с соседом в тайгу, держать их в избе накладно стало». Обыскали служивые дом лесника, посмотрели сараи – медведей не видно. «Кто же тогда на Шнырёва напал в темноте?». «Не знаю, - ответил Кузьмич, -поблазилось видимо с пьяну. Ходил я в ту ночь в свой лесной балаган, а что здесь творилось, убейте, не знаю. Соседи говорят: всех Шнырёв разбудил, несся по улице с криками «Черти!!!!».
У Шнырёва меж тем округлились глаза : «Что ты болтаешь старик, где медведи!??». «Тихо, - одёрнул служивый его, к соседям ходил: те медведей не знают. А вот как ты нёсся теряя штаны, мне уж сполна рассказали. Шёл бы ты Васька отсюда домой, попусту нас по отшибам гоняешь. И смотри, если пьяным увижу тебя, не погляжу что член совета! Сразу за шиворот и под замок, сразу открою дело».
Нехотя поплёлся Шнырь к себе, а потом и вовсе исчез – куда-то уехал.
В хозяйстве Кузьмича меж тем, всё в норму пришло, только не хватало медведей. Леснику ничего, постепенно привык, а вот Антошка долго убивался. Как отвезли их в лес, перестал говорить, месяц провёл в молчаньи.
Только на Покров как случились снега, утром за чаем затеял беседу. «Дедушка, дедушка как ты думаешь, они не пропадут? Плохо в лесу, когда мороз серчает». Кузьмич улыбнулся : «берлоги найдут, сладко уснут –перезимуют». Да погляди! Сегодня Покров, в мире спокойней и ласковей станет. А значит и с мишками всё хорошо, ты уж поверь, я точно знаю». Поглядел Антошка в зелёные дедовы глаза, цвета весенний рощи, и так спокойно стало на душе, что впервые за месяц он улыбнулся, отвернулся, смущённо и поглядел в окно.
А на дворе меж тем летели снежинки, накрывая деревья и кусты белым пушистым одеялом. Тучи висели низко, закрыв небесную лазурь, а где то высоко развернулся покров, невидимый глазу, но тёплый для сердца.
Мишки и впрямь прижили;сь в лесу, не раз их видали в Прикамских дебрях. Другие медведи боятся людей, а эти подходят без страха. Оба в ошейниках, вечно вдвоем. Да и не обидят их, угостят сахарком, вареницем, хлебом. Мужики про мишек говорят у нас так : «Наши они, сарапульские!» А за своих мы всегда горой и не важно кто этот свой: будь он человеком или медведем»…