Мама — единственное на земле божество, не знающее атеистов. (Э. Легуве)
1.
Любо-дорого захорошелась погодка. Прямо со вкусом с раннего утречка солнечным светом умылась, обещая деревенским добрый денёк, настроение. Яркая звезда, она никогда не проспит, из-за острова, из-за тайги бесшумно выкатится. Зевнёт, потянется над зелёной сибирской тайгой, над котловиной усыхающего озера, над серыми остатками деревенских людских построек, и их огородами, сплошь засаженными «картохой».
Лучистыми ресничками проморгается, усмехнётся той, единственной на краю деревни, что вот толечки сейчас вышла на крыльцо, молчаливо подвязывая любимый цветастый платочек на голове, оглядывая свой ухоженный, одинокий, уже давно без скотины осиротевший дворик.
Щупленькая седовласая старушка улыбается свежему дню, небесному ясному простору, а больше конечно продлению своей жизни, а ещё пёсикам верным, что под ногами преданно мечутся, об сухонькие конечности её трутся, в глазах блестя искорками бесконечной благодарности: вымаливая еды, внимания. Для них нет добрея человека на земном шарике, чем Галина Павловна!
Ведь могли бездомными и голодными по округе рыскать, тихо от болячек разных чахнуть, умирать. А так, у них будка просторная есть, правда одна на двоих, как и миска для пропитания. А им и не надо жить отдельно! Им тёплышко бок о бок, жизнями маленькими прижавшись, божьему свету радоваться, тем более без гремучих цепей на тонких шеях. Бабушка для них добра абсолют, их судьбы единоличный покровитель, поэтому, со звуком несутся в направлении хаты, только заслышав знакомый скрипучий звук входной двери.
Лето на деревенском отшибе богатой земли. Зелёными и яхонтово-салатовыми мазками всю тайгу вокруг деревни Пушкино разукрасило, с весны насыщенными тонами хвойную гущу от лиственного леса контрастно отделив. Воздух душистый, прямо медовый, с пыльцой, со свежестью, ведь столько нарядных ёлочек на взгорке семейно ввысь растут, фигурами с каждым годом всё больше расширяясь и добрея, неумолимо приближаясь пушистыми ветками к самой уже бане.
А сколько высоковязкой травы нынче уродилось... Вон сколько её к постройкам сплошняком подступает, в заборы и стены нахраписто и пожароопасно жмёт. Но скоро дружные и активные гости сюда приедут, и до неё, нахальной, густой, руками, косами и триммером уж точно доберутся.
Отражается синева неба в стареньком тазике, он на углу дома стоит, под края заполненный небесной водой. «Ах… а ноч-чу-то дождь быв... Надо жа, как глубоко спала, дажа и не вслышала, как ён грядки обильно мои полив, саженцы, живительной влагой напитав…» — подумала шестерых мамочка, она вот-вот должна восемьдесят третий годок в кругу своих отметить.
2.
Растопив печку в летней кухне, подошла к небольшому оконцу. Одёрнув жиденькую занавеску, тотчас впустила много полезного космического света в помещение. Выверено села на краюшек табуретки, с лёгкой долькой тяжести — охнула, вздохнула. Вскинула брови, по горизонту лба сразу сморщив в густую складочку давнишние морщины.
Глянула на настенные часы, на равнодушное уходящее времечко, устало положила худенькие ручки на стол, посмотрела на истлевший огородный забор, на бурьянную травяную мощь, на родную картинную тайгу, на её щербатую тёмную каёмку, что вытянулась до самого болотистого угла.
Бабулька знает: оттуда имеет начало дорогое её озеро, которое спит уже какой десяток лет в летаргическом сне, всё шире и печальнее зарастая наглым рогозом, острой осокой и густым тростником. Потом сызнова слышно потянула носом грусти — воздух, перевела взгляд на крохотный телефон; в мыслях неотвязные желания в какой раз оживляя: «Ай, скорей бы уже доченьки мои ко мне приехали, — старую навестили! — Совсем тоска заела. В полном одиночестве, словно ржавчиной последние жизненные силы выедая... Ведь обещали, вот-вот должны позвонить, отрапортовать, радостно отчитаться…»
Натренировано проверила прибором себя на сахар, аппаратом — давление. Порадовалась сахарной норме, чуть запечалившись второй, — завышенной цифирной метке. Что-то в последнее время пугают старуху эти скачки: непонятного явления, — очевидные предупреждения.
«Вродешь усё в соблюдении держу… по писанному врачами, — пью, жую, глотаю. Все нормы, диеты и правила неукоснительно соблюдаю… а чавой-то всё равно не так?» — водой запивая таблеточную дозу, — думает её седенькая голова, — тут же, вновь вспоминая образа долгожданных дочек. «Ах! Сколько хорошего, полезного и доброго они сделают для её двора, для её хатки, для её старенькой жизни, если приедут, непременно и давленьеце мне подправят…». Такое каждый год в её жизни происходит, на радость всем случается.
Лена – младшенькая доченька, что на том далёком БАМе живёт, она каждый год у мамочки свой большой отпуск проводит, ни разу не помыслив по-другому его прожить. «Пока она жива, нет для меня других дорог, как к её маленькому уютному домику» — так однажды сказала старшей сестре, на её слова: «Что самой давно не мешало съездить в санатории отдохнуть, полечиться!».
Галина Павловна знает, что Леночку, старшая дочка Люда сейчас непременно на Красноярской земле с нетерпением ждёт, чтобы вместе уже, с гостинцами устремиться надолго сюда. Этот сценарий жизни давным-давно написан, и его переписывать никто не будет.
Трошечки чего-то, без охоты перекусив, накормив собак, прошлась по огородчику, заботливым взором осмотрела сырые чёрные ухоженные грядки. Они, с ночи напившись водички, спят ещё, греясь на разомлевшем солнышке, потихонечку-полегонечку всё глубже и глубже прорастая корнями плодов.
3.
Вдруг, приблизился машины звук, знакомым гулом пролетев аж до самого трухлявого забора, сухотелой скрипучей калитки. Уткнулась мощным бампером огромная дорогая машина, выпуская из себя долгожданных уставших людей. Вскочило старушки сердечко, затрепыхалось больное, от радости надеждой наполняясь, чуточку от этого подлечиваясь: ногам давая команду — скорей спешить за двор.
— Здравствуй, здравствуй, любимая моя мамочка! — потянулись руки и губы одной, попеременно уступая место трогательно взволнованной, — другой.
Тянется светлое старушечье личико к своим «кровинкам», сухонькими ручками умилённо трогая раскрасневшиеся, перевозбуждённые щеки дочек. Чувствительно дёргаются её губы, вот-вот заплачет, вот-вот сорвётся. Но щупленькая женщина силится, с нахлынувшими эмоциями всяко разно пытается справиться.
Из последних сил крепится, только иногда гулко сморкаясь в платочек, мягко вытирая разбухший, побагровевший нос. Её глаза полные солёной воды, светятся редким светом, в них полным-полно благодарности и гордости за деток: «Вот они уже рядышком, — туточки её дочурки! Такие же красивые, чуткие, ранимые. Не забыли, старенькую — приехали! Вернулись в родную деревню, в избу, к ней!».
Внук, Ромка: стройный, веселый, жизнерадостный человек, вытаскивая из багажника многочисленные гостинцы, как всегда с юмором разряжает слезную бабью обстановку. Все начинают смеяться, медленно остывая от радостного стресса, от громадного счастья, что вот-вот закатится, зайдёт, влетит в старенькую деревянную хатку, в одинокую жизнь её терпеливой хозяйки.
Дочки, обняв хрупкую старушку, вытирают ей заплаканные глаза, смахивая большие искрящиеся слёзы, дружно пытаются её успокоить, чуть развеселить, с нежностью пригладить седые её волосы, подольше подержать в своих ладонях её трудовые ручки. Они знают: их мамочка чуткая на юмор! Быстро подхватывается, на общей волне расцветает взором, мимикой, настроением.
Вокруг взволнованных людей, вкусных их сумок, и такой искренней человеческой радости, коя позитивными волнами колыхается в тёплом деревенском воздухе, под шумное чириканье взъерошенных наглых воробышек в палисаднике, суетно вертятся Шарик с Пальмой, пытаясь поучаствовать в таком не частом людском празднике. Старушки, — эти преданные животинки, знают, всеми нюхами чувствуют, что для их хозяюшки самое счастливое времечко в жизни настало!
Они своими игривыми, неунывающими преданными организмами понимают, что их двор теперь оживёт, возродится, воскреснет весёлой атмосферной сущностью, отчего и им всякого доброго и вкусного с лихвой перепадёт, достанется.
4.
Вскорости, и сынок Иван с вахты, с «северов» примчался, сразу приступив к трудотерапии по двору. Все в большой семье знают, что нет на этой земле трудолюбивее человека, чем он. Горит в руках его любая работка, жутко его боясь. «Ну, увесь в своего батьку в молодости… Без продыху будет любое изготовление, творение ваять, а самое главное, категорически не допуская всякой халтуры...
Ну, точно увесь в покойного отца!» — сейчас думает мать, — глядя, как сын к очередной работке в полном молчании скрупулёзно примеряется. Ему бы в городе, с женой Светочкой больше побыть после трёх месяцев разлуки, — ан, нет! Он спешит к матери, потому что чутьём утончённой натуры понимает зыбкость истёртого старушечьего здоровья, остаточную короткость драгоценных её лет.
В этот раз, выписав кубометр обрезной доски, он, молча выстилает ей ровненькие тротуары по двору. «Только живи мамочка, только живи, ходи по этим ровненьким досочкам; то просто так, то с ведёрком, то с мисочкой, то с дровами на руках» — думает мастеровитый Иван, жалостливо поглядывая на самого дорогого человека на свете. У неё какая-то бледность на коже появилась, хотя вроде в глазах и искрится жизни огонь.
Счастливая мать в сторонке наблюдателем никогда не стоит, когда работа по её двору всякая делается. Вот и сейчас, она ему-то молоток, то ножовку подаст, то на корточках гвоздь кривучий, стуком гулким об крепкий обух топора сама выпрямит. Пригоже ложится тёс, ровно выстилая дорогу к баньке и летней кухне, на безлюдную улицу, к более комфортной жизни.
Стоит старушка, ручки на груди скрестив. «Ой, спасибо тябе сынок миленький! Прямо и помирать не хочется!» — вздыхает хозяйка двора, вытягивая погрустневшую улыбку на лице, уже подавая Ивану ковшик с холодным смородиновым морсом после работы.
«Попей! Попей! — Отдохни сыночак. С самова жа утречка по двору лазишь, — подишь умаялся?». — «Мам! Да ты что такое говоришь? После того что тебе Люда с Леной сделали, ты должна до самых ста лет жить, и даже больше!». — «Конешно!Конешно!» — улыбается старенькая женщина, умильно наблюдая как строгая и правильная Лена уже басисто по двору команды раздаёт, сама с утра ни на минуту не присев.
Крохотная, задорная, неунывающая Люда, безоговорочно слушается любимого строгого начальника; весело, с шуточками, с облегчением вынося все старьё из хаты. Всё вон! И древние кровати, и матрасы и подушки и комод, и много чего ещё, кардинально меняя вид и воздух в доме. Всё ими новенькое взамен куплено, с восторгом красивое и удобное приобретено, установлено.
«…Живи только, наша родимая! Всё для тебя сделаем драгоценная наша… только живи!» — уже задорно щебечут заляпанные известью сестрёнки, толстыми травяными помазками обновляя, выбеливая стены хатки, летней кухни, бани. Всё горит в руках этих таких совершенно разных женщин, но таких родных по духу, по мироощущению людей.
5.
Вечерами, когда за озером последнюю унылую песню одинокая кукушка допевала, кому-то досчитывая в дополнение года и дни жизни, а небо, не спеша, лениво натягивало на себя звёздное одеяло, опуская на деревеньку густой сумрак, в летней кухне собирались все. Хорошо дружной семье, после слегка протопленной баньки, чистенькими, за общим чаем, за вареньем, в тёпленьком мамкином уголке собраться, приятно полистать свои книги памяти.
Слушает бабьи весёлые и грустные рассказы упитанный Васька, ушами и усами чувственно контролируя шумы под полом. Там мыши иногда безобразничают, играя на нервах чёрно-белого красавца. Сытым живёт их общий любимец, нескрываемо радуясь душевным и заботливым гостям.
Беседуют женщины, потягивая душистое питьё, приятно предаваясь многочасовым воспоминаниям, непринуждённо вынуждая напрячь память хозяйки двора. Они знают, их мать очень трудную деревенскую жизнь прожила, всякого навидалась, натерпелась. По счастливому жребию судьбы, — шестерых родила. На добросердечии, уважении и терпении всех подняла, воспитала, потому отзывчивыми и чуткими все её детки получились, по большому планетному свету в поисках своего счастья разъехались, разлетелись, разошлись.
Галина Павловна, она «многих и многое» из «той» колхозной, часто несправедливой, социалистической жизни помнит. С именами, даже с точными датами, нисколечко не искажая событийность давних случаев, поступков, эпизодов, дел.
Иногда, правда, вдруг совсем утихнет, вроде видом потухнет. В тёмное маленькое оконце отрешённо глянет, бессознательно поправит платочек, шмыгнет носом, тяжко вздохнёт, вроде скажет, а вроде и прошепчет: «Ой! Господи!» А в глазах столько грусти да боли, за то, что жизнь-то, в общем-то и прошла…
А что она видела, кроме тяжкого труда? А ведь это целая человеческая жизнь… Она ведь такая большая, если её интересно и без мучений прожить… Эх!.. Сейчас бы жить да жить, да того здоровьишка на самом донышке осталось…
Замолкают все, понимая, что видно что-то «такое» вспомнила, от чего тяжким камнем погрузилась в печаль. Рядом дочки, молчат, понимают: что им уже никогда не узнать, о чём их самый родной человек сейчас думает, даже если и дружно спросят. Промолчит, повздыхает, снова вдруг встрепенётся, даже засветится!
Тут же взглядом, личиком улыбнётся, дымными ресничками поморгает, вновь что-то оживлённо спросит, даже подбодрит; но борони Бог — никогда в жизни, ни на трудное время, ни на судьбу, ни на какого человека не пожалуется. Всё что было, всё истлело, прошло!.. Что теперь о пустом жалеть, сердечко зазря травмировать, нервишки больно растягивать, рвать.
6.
В такие задушевные прелестные вечера, больше о далёком детстве любят вспоминать девчонки, выкладывая на слух всё, что ещё помнится. Когда милая деревенька живёхонькой ещё была, когда и черёмухи гуще и ярче цвели по весне. Будто невесты, «воображули», хвастаясь, друг перед дружкой своими белыми свадебными нарядами в ухоженных людских палисадниках, на тихую зависть худеньких редких рябин.
Когда чуть ли ни у каждого дома, то чумазый трактор, то красный комбайн стоял, то грабилка конная, не говоря уже о телегах с рогатыми оглоблями по сторонам.
Когда белоснежные цепочки говорливых гусей, нескончаемо тянулись по улице к большой прохладной воде, приветственно гогоча всякому встречному. Даже просто от того, что столько много хорошего по судьбе имеют.
— А помнишь мамочка, как солнышко только покажется сонной мордочкой из-за озера, а нам деткам так спать хочется, а пастух или дядя Коля — бригадир, уже тут как тут, у калитки стоит и громко кричит: «Галя! Галя!». Один, обычно чтобы корову скорей выгоняла в поле, а другой, чтобы объявить, куда тебе сегодня идти на работу!
— Ну, штошь ня помню? Усё помню родненькая… — вздыхает старушка, оживляя в памяти богатую ещё на здоровье, молодую, но так давно исчезнувшую жизнь, поглаживая сухонькими, но широкими трудовыми ладонями уставшие от дня ножки, — уже сама мягоньким тёплым голосом добавляя: — А помните доченьки, как нескончаемой вереницей, за шваи брели-волоклись деревенские наши бурёнки? Помнитя сколько многа их было тады? — Мать опять охает,
— а счас што, — одни слёзы…
Всем в летней кухне та пора помнится! Перед глазами стоит, истлевшая деревенская жизнь, когда большим стадом гонял коров деревенский ковбой в тайгу. Лениво двигал его, под безгневный свой окрик, под гулкие щелчки хлёсткого кнута. И как обязательным было выскочить из-под подворотни какой-нибудь истеричной шавки, чтобы броситься к ногам коня.
Подбежит, будто лихой ветер подлетит, полу злобливо, полу весело облает бурёнок — медленный их караван. Натявкается, набрешется, длинным языком наболтается, в один миг вдруг отстанет, остынет, вроде так и положено.
А следом за молчаливым стадом клубится лёгкая пыль, окончательно оседая, как только исчезнет последняя коровка за домом Савицкой, бабы Кати.
— А это мамочка… — помнишь? Как мы бывало, девчонки соберёмся, ручками сцепимся, и неспешно, босиком по пыльной дороге по-о-обредём от самого озера прямо в другой край деревни. А пыль такая приятно воздушная, толстая, и тёплая-тёплая… между пальцев бархатно сыплется… сейчас бы шла и шла по ней. — Люда замолкает, и непонятно: толи хочет улыбнуться, толи совсем загрустить, а может просто желает выйти на воздух, его свеженького дыхнуть, на звёздочки в небо глянуть…
7.
Любо и мило в крохотной кухоньке, которая тоже хочет до конца дослушать этих воспоминаний души — трепетный рассказ. А старшая, она, только слегка прикусив губу, сбив с халата, с коленей крошки, хватанула ноздрями воздух, сказала:
— Сейчас, наверное, такой уже и не бывает в деревне, — в который раз цепляясь за кончик памятных событий. — Помню, идём... песни поём, во всё горло красиво так, нотка в нотку голосисто выводим, а деревенские останавливаются, в след нам смотрят, вздыхают, даже подпевают, прекращая всякую работу, видно свою молодость вспоминая. Многое из той жизни уже позабыла, а вот нетленно помню, как на душе светло и по-особому необычайно трепетно было… а главное голуби, сизо-перламутровые такие, заслышав наши сердечные мелодии, сразу вылетали почему-то из дворов, и кружили-кружили над нами юными, голосистыми, перспективными. А сейчас? — медленно поглаживая упитанную спину мурлыкающего Васьки, — говорит старшая дочка, — и ни молодёжи, и ни тебе песен. А голубей, тех поди, уже лет как десять не вижу над улицей.
Мать лицом согласна, состоянием души — покорна, со стороны задумчива, всецело поглощённая воспоминаниями, при этом неотрывно смотрит в одну точку, не моргая. Точка эта на печке, в месте лопнувшей чугунной плиты, через тонкую трещину которой, видны огней безумно жаркие танцы, а ещё чёрное пятно пролитого жира рядом с чугунком, обильно присыпанного солью, отчего оно чуточку дымит, подванивает.
Лена же, не выпуская нить беседы, полностью подчинена серьёзному анализу прессы. Вычитывая аккуратно сшитую матерью газетную подшивку районных газет, пытается в которой уже раз прочесть о «такой» деревенской жизни, — но тщетно! Там как всегда всё хорошо! А больше о том, что ещё лучше будет! «Всё в стране повторяется!» — посерьёзнев лицом, думает младшая, откидывая в сторону удобное СМИ. Вдруг на волне памяти, тронутая за самое живое в душе, запела старшая дочка.
Деревня моя, деревянная, дальняя,
Смотрю на тебя я, прикрывшись рукой,
Ты в лёгком платочке июльского облака
В веснушках черёмух стоишь над рекой…
Потянула — голосом звонким, чистым, не зря ведь больше тридцати лет в первых солистах хора числится. Поплыла задушевная песня по низенькой крохотной избе, сразу воспламенив материнскую ранимую сердцевину, естество. Мгновенно, разного, навеяло, из далекой молодости навалилось. И так сладко и мило что-то колыхнулось в её груди, что тут же непроизвольно, рефлекторно сразу присоединилась к дочке. Сильным ещё звуком голоса, млея душой, легко попадая в нужную тональность.
Родная моя деревенька — колхозница
Смущённой улыбкой меня обожгла,
К тебе моё сердце по-прежнему просится,
А я всё не еду — дела и дела…
Затихла песня, утихомирился воздух в уютном помещении. Примолкли певицы, потускнела печка: температурой, привлекательностью остыла, только Ваське нипочём вся эта бабская трогательная эмоциональная зацепка, ему и в такой деревне хорошо живётся. Ему, главное, чтобы только хозяюшка долго-долго жила, и почаще по тёплой его шубке ласково гладила, в мисочку под самый краюшек молочка свежего подливала. Он сейчас от удовольствия жизни, дугой гнётся в спине, потом сытно позевает, потягивается, лениво всех присутствующих оглядывает, в мыслях гадая, кто из них ему дверь сейчас откроет на улицу. Вяло спрыгивает с дивана, вальяжно, но гордо плетётся к выходу, заставляя трогаться с места самую младшую.
8.
Люда, подливает хозяйке с чайника кипяточку в её остывший чай, ласково выводит:
— Может тебе мамочка, сыра ещё нарезать?
— Пасибо доченька! Пасибо милая! Мне хватя, я уже наелася, — может Леночка будя?
— Леночке, вредно на ночь много кушать! — да, Ленусечка! — звонко смеётся старшая, искоса поглядывая на младшую. Та, в ответ дарит сестре обаятельную улыбку, — тут же звонкий смех, конечно неравнодушной оставляя на эмоции свою мать.
Старушка смущённо, чуть застенчиво расплывается в доброжелательной улыбке, поглядывая, то на степенную, волевую младшую, то на импульсивную, эмоционально-впечатлительную старшую дочку, в душе конечно всегда радуясь, их искренней неподдельной любви друг к дружке, безмерной их преданности родному сибирской сторонке, отчему дому, деревне.
На небе уже звёзды давно непотухающими сверчками разгорелись. Подсырел, почернел и похолодел таёжный воздух, а на кухне продолжается задушевная женская встреча:
— А помните… наше рукотворное озеро, когда оно ещё здоровый запах имело, и в наслажденье ранёхонько просыпалось от ребячьего весёлого смеха, от шумного их купания на крепкой ещё платине, — миленько улыбается Люда, который час уже оголяя лирическую свою тонкую натуру, всё прелестнее и ярче разукрашивая словами давно прожитую жизнь.
— Я хорошо помню, какая я любознательная и восприимчивая к миру вокруг была, у-у! Никогда не забуду, как любила наблюдать, как беззаботно реяли переливистые радужно-стеклянные стрекозы над паутинистой буро-зелёной осокой прямо у кладки. Они вместе с воздушными бабочками, которые, словно живые цветы, сорванные злым ветром, играли в догонялки, невообразимо порхая над аквамариновой водной гладью. А ведь только подумать мам, порой имея в запасе всего несколько часов жизни… — Люда вновь умокает, чуть кривит задумчивые губы.
В избе совсем тихо, даже отдельные мухи не летают, только слышно иногда, как на дворе голосисто «лайкает» Шарик, видно угрозу со стороны улицы чувствует, а может просто от сытной скуки, от дремотного засыпу себя взбадривает, ворочаясь в будке.
Вышла, зашла старшая, дров охапку принесла, к завтрашнему дню в закуток гулко ссыпала, за новой — вновь в дверях исчезла, запустив новенький, очень свеженький воздух в помещение. Кислород сначала по полу, языком невидимым, но ногам женщин чувствительно лизнулся, по стеночкам, по избяному нутру с прохладцей растворился.
Мать, заметив ненавистную чёрную точку, медленно взяла хлопушку в руку. Точка села на краюшек крашенного подоконника, и деловито начала лапками перебирать, брюшко настойчиво умывать, тёплой избяной жизни восторгаться.
Муха видно наглая ещё, опасным случаем среди этих трех женщин не наученная. Точно! Это с прохлады, со двора вредная залетела, ещё не зная, что почём здесь! Что между жизнью и смертью — один миг! Удар! Хлопок! Шлепок! — сырая вмятина!
9.
Люда наносив дров, чуть сладив с дыханием, поправляя и успокаивая заколкой длинные волосы на голове, вновь оживляет в памяти очередные драгоценные зарисовки из глубокого детства:
— А скворечники! — помнишь мамочка? Сколько их в каждом дворе раньше было? А сколько скворцов по весне прилетало… а какие они бойни с вороватыми воробьями устраивали, а?
— Ну, а нявжоли ня помню, — усё помню. У нас у самих три было, — облегчённо вздыхая, — отвечает мать, на табуретке слабенько качаясь телом, медленно вытирая двумя пальчиками усталость в уголках посохших сизых губ.
— А теперь идёшь по улицы, и ни одного! Будто детей совсем нет в деревне… словно их в школе уже не учат любить родную природу…
Тему подхватывает Лена, вспоминая, как она первый раз поплыла маленькой на кулячей лодке, и чуть не перевернулась. А ещё помянула, как пацаны, не боясь, прыгали с длинного столбика в глубокое ялово, а там старики говорили, телега целая, угрозой ныряльщикам на дне лежит.
Не забыла и про большие костры, которые любила повзрослевшая молодёжь разводить на берегу водоёма, и про то, как ондатре очень нравилось под лунный и костра свет, со своим потомством плавать туда-сюда, невольно подслушивая тайные, любовные разговоры влюблённых тихих пар.
— А помните, как на праздник «День молодёжи» или на «День торговли» народ с ближайших сёл и деревень любил на той стороне собираться… А на «Иван Купало» бывало по деревне не пройдёшь — обязательно обольют, домой липкой, мокрой придёшь! А сейчас мне кажется, современная молодёжь и не знает, что такие праздники существуют, — в очередной раз вздыхает младшая дочка, уступая слово старшей.
— Ведь какая здоровая и красивая когда-то была вода! С сознанием, с изумительно живописными берегами, сказочными лабиринтами камышовых зарослей, засветло уже ожидая хозяек на деревянной своей кладке, помогая им чистенько выстирать свои самотканые половички, пыльные мешки, нехитрое бельишко, тряпьё. Как я любила с взрослыми женщинами, редкими старушками, постирушками на берегу озера заниматься. Уж наслушаешься всякого, интересного, очень редкого, что дух захватывал. Да в какой раз и песню, одну, другую с ними споёшь, звонко с эхом вытянешь... Ах! А как в деревне пели, — помнишь же мамочка? — Сама же любила на гулянках, с бабами, от души попеть, поголосить.
Мать совсем тиха, больше молчит, как и сейчас, только качает согласительно головой, зажав рот уголком платка, продолжая поглядывать в тёмное окно, в свою крепкую ещё богатую на события память, жизнь, судьбу.
— Ушло то времечко, будто и не было всего этого, словно всё во сне всем разом приснилось... — с грустинкой в голосе подвела итог старшая, — запуская холодного Ваську обратно в избу.
Деловито пошурудив кочергой печку, сразу приступила собирать всё со стола. Её мыть, порядок с нехитрой материнской посудой наводить, в шкафчики и на полки складывать. Ей как всегда в помощницы бросается младшая: «Давай помогу!». — «Я сама!» — как всегда отвечает Люда. Все знают в семье, что у неё это жизненное кредо! Везде, всегда и во всём — сама, сама, сама!
10.
В праздности никто не сидит в старушечьем доме, дворе. Вот уже и телевизор современного формата, вместо старого на стене кронштейнами зацепился, чёрным ярким пятном в уголочке мило приютился, словно выговаривая хозяйке: «Хозяюшка!.. Я яркими картинками, сочным цветом буду дарить тебе настроение, ты только подольше живи, периодически меня по каналам щёлкая! Ведь скоро долгие скучные зимние вечера для нас с тобой настанут... а нам друг без друга ну совсем никак».
Не прошла и неделя, как рамы старые уже в печку пошли, — полетели, в оконные проёмы, запенив новенькие современные окна, с форточками, с проветриванием, с красотой. А ещё, чтобы чище и чаще была связь со своими детками, дочки купили ей новенький, красивенький большенький телефончик.
Мать знает, что дня не бывает в её жизни, чтобы кто-нибудь из деток не позвонил, о здоровьице не побеспокоился. Поэтому он всегда будет при ней, вовремя заряженный, в срок детками оплаченный.
Не останавливается, не замолкает активная жизнь в доме на краю деревни. Вот уже и трухля заборная в стороне, на траве валяется. Новеньким надёжным металлическим забором её двор от улицы районными мастерами дружно огородился, с калиткой под цивильный тоненький ключик.
Ах! А забор-то загляденье! Любо-дорого посмотреть, глазом со стороны на него старухе, детям порадоваться! «Спасибо вам доченьки миленькие мои, хай, господь поболе вам родненькие даст здоровьица…» — с трогательной благодарностью думает мать, — тихонечко обходя стройный, ещё пахнущий краской заборчик.
Только успевает мать головой крутить, душой восторгаться, слушая песни и шуточки своих славных доченек. Больное сердечко старушки всегда приятно лечится, от того, что знает, что сёстры за всю жизнь ни разу не поссорились, с обидой друг к дружке не пожили, родителей никогда не забывая.
Носятся, снуют, летают по двору две её хлопотливые кровинки, не чувствуя усталости, не видя остановки своему благородному труду. Тут и супчик диетический приготовят, надо и кашку ей мягкую сварят, — всё для неё вкусненькое смогут, лишь бы только радость жизни никогда у неё не терялась, чтобы только свет в глазах свечечкой горел, дабы только подольше прожила, божьему сиянию с небес неустанно радовалась.
Ей и новый пуховик, и тёплые сапожки уже удачно, размер в размер в районе прикупили. «Ну, ты у меня мамочка просто красавица, — невеста!» — звонко восторгается старшая дочка, — застегивая трудную верхнюю пуговицу зимней одёжки. Улыбается, с грустинкой цветёт её старенькое личико: «Эх, дочаньки, мне бы ето в бедной моей молодости иметь. А счас нашто йно мне? Куды я буду в ём ходить? Магазин закрытый, автолавка больша не ездя… — Развишь што к сястре Ане, дык сил уже нема на другий край дяревни волокчись…». — «К нам в гости ездить!» — наперебой, голубками воркуют её дочки, уже примеряя другую обновку.
Вот и младшенький сын, — красавец, плавно тормоза нажал, из машины с дочками, с женой выскочил, тоже все свои дела побросав, — проведать старенькую примчались. «Айда всем на улицу! — по-командирски звучит Елена, — вылетая из летней кухни, — вытирая об передник мокрые руки, — как-никак местная власть пожаловала!» Старушка горделиво улыбается, прислушиваясь к девичьим голосам на улице. Это стройные миленькие внучки Алинка с Сашенькой шумно делятся новостями, от дороги — мнениями.
11.
Все на улицу выходят, приветственно здороваются, обнимаются, целуются, не закрывая от радости рты, искренне открывая души ставни. У Любови Алексеевны — председателя сельского совета, своих забот хватает. У неё в подчинении дряхлые деревни, и ещё муж, он водителем у неё числится.
Хватает всякого в этом вымирающем деревенском кусту, где её четыре деревни уже на ладан дышат, в бесперспективное будущие нищенски со скрипом ковыляя. Но Люба всегда времечка скроит, чтобы к свекрови с дочками, с мужем заскочить, какой продукт привезти, что забрать, обязательно выслушав просьбы, пожелания соседей.
Всем невесткам и зятькам приятно в этот хлебосольный дом приезжать, потому, как добрее человека они в своей жизни не видели, не встречали. Всякое у всех было по молодости, но, ни разу слово плохого никому не сказала, взглядом глаз не подумала, письмо с обидой с упрёком не написала.
Поэтому всем им легко находиться рядом с гостеприимной хозяйкой, на краю исчезающей деревни, на бережку зарастающего озера, на краю увядающей тихой таёжной жизни.
— Сыночак, — Андрейка! Мне кажется дров у мяне мало на ету зиму, а? — Можа яще привязти надо?» — спрашивает мать заботливого сына, который её жизнь круглый год охраняет, проживая в каких-то десяти километрах от неё. Тот, удивлённо белозубо улыбается, оглядывая ровные скирды у столба, у забора.
— Да ты что мама, — хватит, думаю, — ну, если хочешь, ещё закажу.
— Закажи, закажи! — тольки бярёзовых! Лишними мне ня будуть... (смотрит на высокое улыбающееся небо) — Зима мёрзлая наверное случится! И мне спокайнея, и вам у следующим годе меньше будя забот, — отвечает Галина Павловна, обходя с сыном двор, заглядывая под сухой навес. Под ним тоже дровишки зиму, морозов, и цепких её рук ждут, ожидают.
Вот уже десятый месяц начал слетать бумажными обрывками, числами, датами с уже исхудавшего численника-календаря, извещая хозяйку двора, что сезон безоговорочного благоденствия для неё заканчивается. «Как же неумолимо быстро пролетело, упорхнуло славное времечко с доченьками рядом. Совсем чуточку осталось того срока, когда они улетят в свои семейные гнёздышка, оставив её одну» — всё назойливей и больней тормошит старенькую мать неизбежное. Всё уже позади: и день рождения, и милые, полные сердечной прелести вечера на кухне. Да и осень, перед глазами рыжестью своей из леса уже замигала. В гости к себе погулять, по шуршащей листве походить, помечтать, погрустить вроде зовёт, яркими красками манит.
12.
Сидит старушка у окна в хате, о чём-то глубоко думает, глядя в запотевшее стекло, рассматривая позолоченную печаль уходящей восемьдесят третье её осени. Вдруг телефон затрясся, затрынкал, задребезжал. Глянула на номер, сразу вспомнив своего самого старшенького.
Он из тёплого и бесподобного Парижа, из далёкой прекрасной Франции с ней знакомым звуком связи просит, — внимания настойчиво добивается.
— Здравствуй, моя родная! Здравствуй, моя любимая! Это Володя — мамочка!
— Слышу, слышу мой далёкий сыночак! Здрастуй, здрастуй! Спасибо роднянький, што позвонил. Я как чувствовала, што сяводня тебя вслышу…
— Как твоё давление мамочка, — как сахар?
— Не переживай, сыночак! — Усё хорошо, усё хорошо! — всегда успокаивающе звучит в далекий чужой город материнский ответ старшенькому самому, который всю жизнь по стране, по миру мотается.
Сколько помнил её сын, никогда не услышал жалоб и нытья от этого святого для него человека. А ведь догадывается, как ей порой очень тяжко бывает. Особенно, когда Леночка на целый год от неё обратно уезжает, а так же в долгую зиму, в пургу, в темень тягучую непроглядную, в затяжные плаксивые дожди. Знает сын, как обидно трудно ей время жизни тратить, когда подруги все уже поумирали, и не к кому сходить, проведать, в гости к себе непременно позвать.
— Ты счастливая, мамочка, дочки тебе красоту там, наверное, отменную навели?
— Конешно! Конешно! Знаешь, я нячо совсим ня делаю! Яны мне усё уже переделали, перекрасили, побелили, старьё позаменяли. Я как у тым санатории живу! — мать в трубку бодро смеётся, тут же добавляя: — Сыночак! А кода ты ко мне приедешь?
— Не знаю... мам! От меня не зависит… время покажет, мам… — Затряслась связь, шумами перегородив хорошую слышимость.
Но, человек из Парижа кричит, эмоциям давая волю, пытаясь в густоте невидимых радиоволн волн услышать самый дорогой голос в его жизни:
— Мама!.. Мама!.. Ты слышишь меня?.. Мамочка я очень скучаю по тебе, моя хорошая! Ты слышишь?.. Ты меня слышишь, мамочка?
Исчезли вмиг помехи, потухли шумы, только вдруг стало слышно Парижу, как в далёкой заброшенной сибирской деревушке Пушкино, очень слышно нос старушки слезливо засопливил, предательски выказывая её ранимое состояние:
— И я родненький! И я очень скучаю… всё жду, жду, жду… а дождусь ли?
Вдруг лопается сердце у того, кто на другом конце провода, в чужой стране пытается дольше удержаться на связи:
— Мама! Мамочка! Ты же меня обязательно дождись! Ты слышишь моя родная!
— Слышу, слышу — сыночак!
— Мамочка, я много пишу о нашей деревне, о тебе, о нашем дворе, о той доброй деревенской жизни. — Мама! Мама! Я всё тебе посвящаю, — слышишь! Я планирую всё написанное скомпоновать, и с оказией к Новому году тебе в деревню отправить! Чтобы ты зимними вечерами почитала, за нас порадовалась… — Ты слышишь меня, мама?
Разорвалась бессовестно связь, безжизненными вдруг сделав их телефоны, разряженным воздух вокруг их взволнованных душ и судеб. Париж по-новому набирает все номера, все коды, чтобы только услышать позолотевшую Сибирь.
— Мам! Мама! — Нас зло, бездушно прервали!
На том конце в платочек сморкаются, всяко пытаясь, со слезами и нервами справиться.
— Мамочка! Тебе все твои детки никогда не забывают, а сколько в это лето сделали, — тебе жить и жить!
Вдруг цветком весенним расцветает её ответ, прямо в микрофон, прямо в сердце сыну спасительно влетев:
— Сыночак! — Слышишь меня? Я до 90 лет хочу прожить, — и я доживу!
Кричит в ответ сын, трепетно боясь потерять её дребезжащий голос, любимую деревню:
— Вот ты у меня какая молодец! Я прямо от счастья свечусь!
13.
Сереет осенний день, печально осыпаются листья как позолоченные пластиночки, устилая, утепляя холодеющую крестьянскую землю. Всё больше уединяется старенькая мать, печально поглядывая то на скучное остывающее небо, то на фотографии родных, что застыли в рамках на стене, словно пытаясь из всех навсегда запомнить. «Вот внучок Ванечка: какое живое точёное, благородное личико, на неё с новенькой карточки смотрит, с таких в старину, наверное, иконы писали…» — в какой уже раз она так думает, глядя на эту славненькую пару.
Между ним и его Катенькой она старенькая, пригоженькая стоит, в любимой своей кофточке, в платочке. «…А какие глаза живые и одухотворённые у нашей мамочки! С такими, обязательно должен жить долго старый человек» — когда-то так сказала одна из дочек, долго разглядывая этот снимок на комоде.
Какое событие! Видео прислали в Париж, — старшему. Он с женой внимательно вглядывается в цветное кино. Оно про чистый воздух родной Сибири, про материнский ухоженный двор, про тех, кто красоту и порядок там добросердечно наводил! Плывёт картинка, раскрывая всю добрую работу его братьев и сестёр, вместе с игривыми собачонками, что так и хотят весело попасть в памятный кадр, чтобы навсегда остаться в памяти Парижан. Фильм, он с комментариями, с диалогом, чтобы там, далеко, за чужим рубежом поняли, как чудненько всё сделали для нашей мамочки, лишь бы только она жила подольше!
Вдруг замер кадр: вот она рядышком, на низенькой скамеечки сидит, подле летней кухни, сухонькой ручкой подперев седую голову в платочке. Пугливо, настороженно ёкнуло сердце у старшего, глазами сразу распознав, как сильно она сдала за эти два года их разлуки, — прямо не узнать! Крохотным седым комочкам, грустно на окружающий мир смотрит, в эту махонькую невидимую камеру планшета пытаясь не поглядывать.
Защемило что-то внутри сына: он подспудно понимает, что эти творимые благости, здоровья уже точно не дарят, неотвратимой ситуации не помогают. Почуяла душа неладное, углядев в этом фильме что-то грядущее, непоправимое, самое страшное в его жизни…
Зная, как мама тяжело расстается со своим домом, удивились дочки желанию её, проехать в далёкий город, чтобы всех родных повидать. Сама заспешила вдруг всех детей, внуков и правнуков увидеть. И в Красноярск с дочками съездила, всех малышей проведала, и в соседнее село Турово, своего сыночка Витеньку попроведала.
Он уже как 16 лет прикован страшной болезнью к постели, отдельной неподъёмной болью-камнем придавливая её хрупкую душу. Благо, Господь Бог подарил ему Валю, — редкого добросердечия жену. Имея не ломкую душевную силу, выстояла, — не дрогнула когда-то 19 лет назад! В то, молодое, цветущее время не бросила захворавшего, а ведь могла, — даже запросто! Ведь такие страшные примеры уже знали деревни вокруг.
Волевая, жизнерадостная русская женщина, больно превознемогая трагичность ситуации, нашла в себе силы достойно жить, детей поднять, в ВУЗах выучить, при этом ответственно с душой уже больше тридцати одного года являясь для селян спасительной скорой медицинской помощью, заведуя фельдшерско-акушерским пунктом.
Всё добротно в её доме, уютно и покойно, ведь только недавно капитальный ремонт организовала, грамотно провела, проявив неслыханное для женщины терпение и волю. Сидят гости: новости, ремонт обсуждают, кушают, от души смеются; только старушка взглядом мается, то к одному окну подойдет, — погрустит, тюлевую шторочку отдёрнув, на серую чужую улицу тускло посмотрит, то в другое заглянет, близёхонько у стеклянной шибины замрёт, в глазах эмоциональный надрыв, мольбы шёпот: «Домой хочу, домой!».
14.
Старшая Люда, она очень чуткая, крайне внимательная на глаз, на изменение мамочкиного настроения, искоса смотрит, болезненно наблюдая за ней. На свету замечая, как лицо её вдруг поменялось, завосковело, тоскливой бледностью покрылось. «Мамочка!.. Единственная наша!.. Ну, домой так домой!..»
Все знают в большой семье, что она и дня не проживёт без своего домика, без своей деревни, тайги. Поэтому, всегда, наотрез отказывается к кому-либо из них переезжать жить, чтобы окончательную старость встретить.
Вот и закончилась встреча, засобирался народ по домам. «Прощай мой родненький сыночек!» — тихо прозвучали слезами и болью пропитанные материнские слова, с поцелуем в тёплую щеку исхудавшего сына. Никому в хате не понять и не представить, что она в эту секунду испытывала в душе, по живому в какой раз до крови рубцуя больное своё сердце.
Потом Артём, — сын Вали, со своей женой и маленьким Ванечкой к старенькой бабушке в гости надолго заехали, душевно поговорили, повспоминали, успокоились. Грустно, с надеждой, смотрит машине в след старушка, провожая взглядом хозяйственного внука до самого поворота на тракт. Желая в душе, чтобы в жизни всё у него правильно справилось, срослось, непременно любовь и счастье в новом добротном доме прижилось.
Исчезла машина, вновь затихла улица, только где-то за болотом, за бывшей конюшней, послышался нехороший одинокий крик чёрного ворона. Он еле заметной точкой почему-то долго кружит над черными макушками-гребёнками пихтового леса, над уже заросшими тропинками-дорожками.
Вновь тяжко охнула старушка, вдруг вспомнив себя молодой, и те красивые поля поодаль от них, на которых с песнями бабы когда-то работали, о счастливой обещанной жизни не забывая мечтали, на лучшее всегда только надеясь. Только где оно это лучшее, если нищая деревенька уже при смерти, и людей — совсем чуточки осталось.
Медленно возвращая себя в хату, хозяйка искоса глянула на тягучую длинную тучу, наползающую смурью, чернотой со стороны бывшей деревни Павловки на её двор, деревню. «Наверное, снег пойде, и потому тело от этого всё ломит…» — уже вздыхая, посудила, — никак не выпуская из памяти предстоящее очень тревожное и болючие событие.
Сегодня Леночка на целый год опять её покинет, далеко на восток уедет. Разъедает кручина, въедливая нудь, изношенное старушечье сердце, всё пуще и настырней сигналя ей: вот и маленькому твоему счастью Галина Павловна наступает потихонечку конец.
Сёлето как никогда, целых три месяца с ней доченька пожила. Под её заботливым крылышком покоилась, своему существованию безоглядно радовалась. Перед отъездом наготовила, наварила дочка матери своей всякой, разнообразной, вкусной еды, нарезала салатов. Места прямо нет, чтобы всё установить, разложить в холодильник и отдельную морозильную камеру. Прощаясь, напутственно выслушивает правильные наставления мать от своей строгой кровинки. И, в вопросах еды, и конечно в нюансах лечения. И, ещё что-то там звучало, но матери это уже не запомнить.
Она в глаза пытается дочке заглянуть, вроде как навсегда тёплые их запомнить, с собой их добрый свет куда-то забрать. Слушает мать, как надо правильно питаться, чтобы сахар соблюсти и проклятое давление в норме попридержать, постоянно при этом слыша: «Ты только живи, мамочка!.. Только живи!..»
Лена уезжая, знает: — мамочка у неё боец! У неё крепкий дух, стойкая генная суть. Она сильная, она сдюжит, первые дни от разлуки переболеет, — в колею постепенно войдёт. Ведь Андрейка с Ванечкой опять на неделе её навестят, рядышком побудут, что поделают. Стоит у палисадника маленькая одинокая старушка, уголком платочка крупные слезы постоянно промокая, поглядывая в след удаляющей машины, никак не слаживая с поникшим сердечком.
Оно в щупленькой груди, беспомощно бьётся, хочет больше качнуть крови, из горького плена вроде высвободиться, да кислорода, похоже, не хватает, отчего так печёт в груди. А вверху небо такое ясное-ясное, ну, прямо по горизонтам бирюзовое, так хочется его приблизить к себе, тёпленькой ручкой по нему провести, нежненько погладить, ведь скольки годочков под ним мирным прожила, деткам своим радовалась, да почему-то силы куда-то вдруг улетучились, как только исчезла родная кровинка за поворотом.
И вроде хочется верным собачкам что-то доброе сказать, что рядышком понуро приуныли, глазами понимая, что творится со старухой, только и язык не хочет ничего молвить, разное слово говорить. Одна ватная слабость в ногах, и слёзы, льются и льются, и нет им остановки…
15.
Старенькая мать знает, что в её жизнь вновь вернулись ранее выдворенные — тоска и одиночество. Эти страшные явления, предвидя, что дом старухи вновь надолго опустел, опять-таки готовятся глумиться, пиявить и измываться над ней. Во все уголки и щели её двора и хатки сызнова пролезут, вкрадчиво просунутся, в тихом воздухе незаметно распылятся, всегда готовые с новыми силами наброситься на неё уставшую, только даст слабину воли своей.
Они ведь с каждым годом, всё настойчивее и разрушительнее действуют, не давая совсем продуху, послабления, хоть какого-то успокоения старенькому человеку. Она знает, кожей чувствует, что и в этот раз губительно придавят ослабленное нутро, в душе начнут последние крепости въедливо ломать и разъедать, остаточные силы духа голодным зверем высасывать. Поэтому, она тихонько, мягонько садится на старенькую лавочку у дома, вновь безотрадно вздыхает, от лёгкой растерянности, чуть покачивая головой, утирая мокрым кончикам платка остаточки слез в уголках заплаканных потухающих глаз.
За спиной опять сиротливый тихий двор, рядышком две смирные собачки, и больше никого… кругом один лес, и тишина, тишина… а ещё холодная, посеревшая природная затишь, и немое испуганное небо, кое, почему-то поменялось в цвете, в настроении. Вверху боле нет сочного голубого, с бирюзовыми оттенками по краям.
Там теперь больше грязного, размытого, тёмно-синего, и как назло солнышко куда-то запропастилось, как будто его обманчиво украли, с небосклона воровато навсегда стащили… и нечему больше старушке в эту минутку жизни порадоваться…
16.
Самая страшная и пугающая дорога в деревне, когда по ней медленно едет ненавистная селянами машина. А за ней, люди в чёрном скорбно тянутся, идут, — опуская пахучие веточки пихты и красные гвоздички, выстилая ими холодный чернозём. По которому, ещё недавно ходила та, кою в последний путь провожают. «Как же так? — тихо шушукаются одни, ухо в ушко, — вродешь всегда бодрой, жизнерадостной, при хорошей памяти была, и не болела сильно»
Приуныла деревенька, словно испуганно съёжилась, со стороны поглядывая на свою деревянную оконечность у самого спуска к бывшей воде, где разных легковых машин теперь собралось. Где невысокие сосёночки на взгорке, у самой бани испуганно застыли, ещё не понимая, что же там во дворе, в хатке произошло, что так много людей съехалось, в мрачно безотрадном цвете скопилось, где так горько плачут, стенают, ревут.
Стоят селянки, в стороне от людского горя, вздыхают, поглядывая на почерневший осиротевший дом: «Знаешь, у ей же сёлето младшая дочка долго была, с Людой вместе… так баба Галя мне говорила, что она самая счастливая старуха на свете!»
Вдруг заплакала природа, погоду резко изменив. Разбушевалось где-то высоко ненастье, отчего снег с дождём поспорил. Не жалеючи, на деревню густо снегом повалил, чуть погодя, необычно — дождём, вроде как горькой водой заплакал. Затухло солнышко от такой задиры, что и птицы перестали летать, можно подумать — все маршруты и песни позабывав.
17.
Испугался дом, застыла в страхе осиротевшая хата с белыми новенькими окнами, с резным палисадником, с новым зелёным заборчиком, с калиткой под крохотный ключик, ещё не осознавая, что с нею теперь будет. Хотя в душе добротного ещё сруба знает, что жилище первый раз умирает, когда со двора выводится полностью живность всякая, а окончательно, — с уходом последнего хозяина.
Повисло над двором невидимой тучей горе, над гостями, которые мгновенно примчались со всех концов света. «А как произошло, — в чём причина? — нервно подкуривая, спрашивает один из далёкой родни, — всегда зная, что ещё крепенькая Павловна была, вроде ещё смеясь, говорила: что 85-й годок дружно отметит, лишь бы все детки с внучками и правнуками съехались, собрались, да и погода не подвела.
«Врач сказал, инфаркт миокарда мгновенно свалил её. Возможно, она даже и не поняла, и даже словечка последнего не произнесла» — сочувственно отвечают ему, — тут же добавляя, — сказала, что уже было у неё два микроинфаркта, по рубцам при вскрытии определила. А когда и от чего никто в родне не знает? Знаешь же, она никогда по жизни не жаловалась, всегда тихонько и совестливо жила… а что там было?» А мужик, опять, сглотнув горькую слюну: «А когда?». — «А утром, 24-го, в пятницу! В понедельник Лена уехала, а через четыре дня и… Соседка, что обнаруживала, рассказывала: бабушка видно только встала, халат накинула, на кухню прошла, печку не успев растопить. На лавочку села, стала носки надевать... один надела, а второй наполовину, и всё!..». — «Какая легкая, завидная смерть!» — кто-то сказал сзади из женщин, и тут же другая добавила, — пожалел её Господь Бог! Потому как светлая женщина была, никому плохого не сделала, неприятного слова не сказала… — помолчав немножко, смахивая большую прозрачную слезу, словно горького сока каплю, грустно, на полу вздохе добавила: «Люда говорила, мать даже к наготовленному за четыре дня не притронулась. Как поварёшка застыла в супе, так и стояла…».
Почернело небо, мелким дождём, будто бы слезами заливает округу, только сиротливым собачкам сухо. Они в холодной будке, вторые сутки, прижавшись лежат, телами от страха, от беспомощности дрожат, уже шкурами, исхудалыми боками понимая размеры навалившейся беды. Кому они теперь нужны, кто их покормит, кто их к себе возьмёт?
Совсем сник чёрный Шарик, положив исхудавшую мордочку на лапки, обречённо закрыв глаза. Только рыжая Пальма, та крепенькая сучка на нервы, старается всяко разно его успокоить. Поэтому, постоянно его лижет, умывает, ближе телом, надеждой жмётся, согревает, будто подбадривая: «Нас обязательно добрые люди заберут, вот увидишь, ещё сытно накормят…»
Сыро сыплется страдающий дождь на осиротевшую родню, безутешных дочек, старенькую, сухонькую младшую сестру Анну Павловну, и сыновей застывших потемневшими изваяниями у гроба. «…Как же так мамочка! Мы ж тебя лелеяли, холили… всё для тебя родненькая делали… лишь бы ты только наша любимая жила! Мы ж тебя так любили, что мамой даже не называли, а только — мамочкой, мамулечкой!.. Как же нам без тебя теперь жить?.. К кому собираться, — спешить станем?.. Кому мы теперь так нужны будем?..» — голосила обезумевшая от горя старшенькая дочка, — всхлипывая на краю гроба, тут же продолжая стенать: «…Нет уже перед нами той защитной стеночки!.. Последняя, родненькая, наша рухнула, ушла… Теперь мы уже следующие!.. Ещё вчера мы были деточки, а теперь уже старики…».
18.
Давно народ в осиротевший дом с кладбища вернулся, за широкие столы и лавки расселся. Добрую покойную старушку вспоминая, искренними словами приглушённо заговорил. Поминая, — выпил, и снова налил, — под грустный взгляд Николая Угодника с иконы, и той, чья душа где-то рядышком летает, с кем-то близенько сидит, может даже обнимает, — прощения просит, или внимательно молчит, по обыкновению своему, прикрывая иссохшей ладошкой спокойный рот. По своей мирной натуре, покорно всех слушает. Но, никогда-никогда, уже родным, добросердечным голосом, с детками, с деревенскими не заговорит, светлой мыслью не поделится. Кротким улыбающимся образом, стареньким ухоженным видом, в любимом платочке — не придёт, не скажет, не спросит...
Дремлет помертвевший лес, и бывшего поля — густые сосново-берёзовые заросли рядом с кладбищем. Вот и небо поминально замерло, в страхе не зная как ему в эту минутку поступить: то ли все до одной звёздочки на небосводе ярко зажечь, в память о той, что под толстым слоем земли смиренно лежит. То ли, все до одной, даже самой незаметной, крохотной, траурно притушить, совсем не беспокоить, в непроглядной зыбкости, тихонечко, вместе с деревней помолчать.
Бредёт исхудалая чёрная собака по памяти, по запаху, по следам людей и катафалка, от лап заметные метки оставляя на отсыревшей расхлябанной дороге, совсем не замечая быстрых, с яркими фарами гулких машин.
Падает и падает липкий снег, а бойкий ветер меж тем, то по слякотному тракту с усмешкой, с завихрением пронесётся. То на макушки деревьев вдруг наскочит, запросто и безжалостно их в разные стороны, выгибая, клоня, вроде как пугая силой всё живое в тайге, только собачонке всё нипочём. Пёс упорно идёт, от холода трясётся, в горку трудно по темноте плетётся. Шарик на свидание со своей верной хозяйкой торопится. Он знает: там, где она, там всегда уютно и тепло, а ещё очень сытно, и много-много доброго света вокруг.
6 ноября 2019 г.