В пятом городском противотуберкулёзном диспансере я работал врачом с 1976 по 1989 год. Помимо основной работы, врачей время от времени заставляли заниматься разной ерундой. В конце семидесятых я просидел два месяца в так называемом «Лагере труда и отдыха школьников». Там я подвизался в качестве врача и вредил этому идиотскому начинанию как только мог. То есть при первых признаках простуды отсылал школьников домой, чем подрывал сельскохозяйственную деятельность лагеря. Школьники участвовали в уборочных работах. Жили они в отсыревших палатках и довольно скоро начинали болеть и кашлять. Учителя, приставленные к ним, меня осуждали и пропечатали в стенгазете. Я, тем не менее, держался своего и продолжал вредительство.
Ещё меня в то же примерно время отправили на месяц врачом скорой помощи. Там я не задержался, потому что меня заставляли выезжать к гипертоникам с поломанным аппаратом для измерения давления. Другие врачи, работавшие там постоянно, соглашались и вешали лапшу на уши. Я взбунтовался и написал жалобу главному врачу подстанции. Он меня вызвал для разговора. Я ожидал взбучки или по крайней мере конфронтации, но ошибся. Главврач оказался молодым и симпатичным пареньком, который с интересом ко мне присматривался и кажется даже хотел подружиться. Я однако уклонился и с его разрешения вернулся к своим чахоточным. Ещё помню водителя, котоый меня возил на вызовы. Только в Совке, я думаю, возможны подобные варианты. Сначала я его ждал час и дольше, так как он пребывал на профсоюзном собрании или ещё где-нибудь. Врал должно быть. Потом он, насвистывая, вёз меня со скоростью черепахи, а когда я пытался его подгонять или пробуждать совесть, огрызался. Выгнать его не могли, водителей не хватало, и вообще не по-советски выгонять с работы пролетария.
Но почему-то больше всего запомнилось другое мероприятие, куда скромней по масштабам. Меня заставили отправиться в парк Артёма на ХТЗ и читать там популярную лекцию о туберкулёзе лёгких. Пришлось пойти. Оказалось, что никто о моей лекции слыхом не слыхал. Меня привели на какую-то пустынную площадку, по периметру которой стояло несколько парковых скамеек, и попросили минут десять подождать. Мне сказали: сначала пусть массовик поработает. Явился массовик с аккордеоном. Он пропел какие-то дурацкие куплеты под собственный аккомпонемент. На его призывные звуки явилась одна не очень древняя старушка и с сочувственным видом присела на скамейку. Массовик ещё раз грянул, но больше никто не явился, Я, глядя в землю, пробубнил нечто, долженствующее означать популярную лекцию о туберкулёзе лёгких. Слушали меня администратор, которая меня встретила и привела на место, массовик с аккордеоном и старушка. Старушка явно меня жалела. Я лишь однажды поднял на неё затуманенный печалью взор и уловил её христианское сочувствие. Меня оно почему-то разозлило. Я не люблю, когда мня жалеют. Тем не менее, запомнил я не старушку и не администратора, а массовика. Что-то в нём, я не сразу понял что именно, привлекло моё внимание. Это был среднего роста довольно крепкий мужик лет наверное сорока, с круглым лицом, на котором запечатлелась то ли бесконечная простота, то ли полное согласие со своим положением в окружающем мире. Светло-голубые глаза смотрели на меня и вокруг меня, где простирался зачуханный парк одного из самых неблагополучных районов города, с выражением совершенного понимания и одобрения всего сущего.
Через полгода после вышеописанного позорища я, к своему удивлению, обнаружил массовика-аккордеониста в палате доктора Сидорова. Звали его Егор Мокроусов и обрушился он в нашу богадельню по причине осложнения после гриппа в виде жидкости в плевральной полости, которую полагалось откачать и послать в лабораторию на анализ. Доктор Сидоров обычно устраивал из этой нехитрой манипуляции целый спектакль. Пункция плевральной полости превращалась по сложности и значительности почти в операцию на открытом сердце. В данном случае, по крайней мере, по части непредвиденных осложнений, доктор Сидоров приблизился к образцам. Он умудрился воткнуть иглу, которая должна была пройти между рёбер в плевральную полость, непосредственно в ребро. Егор, до этого взиравший на доктора Сидорова с искренней доброжелательностью, закатил глаза и завалился набок. Доктор Сидоров взвигнул и попытался вернуть его в сидячее положение. Медсестра Галя бросилась на помощь и они вдвоём перетащили Егора на кушетку, где он после обнюхивания ватки с нашатырём пришёл в себя и начал просить прощения за нарушение дисциплины. Доктор Сидоров ему слегка попенял, после чего водворил в палату, чтобы назавтра повторить эксперимент. Медсестра, естественно, ничего не поняла. Мне доктор Сидоров пудрил мозги, что больной грохнулся в обморок от испуга. Но я хорошо знал эту манипуляцию и все, связанные с ней, осложнения. К тому же доктор Сидоров отнюдь не бином Ньютона и хорошо известно на что он способен.
Назавтра манипуляцию повторили, на этот раз без приключений. Я ожидал, что Егора вскоре выпишут, но к моему удивлению он застрял в палате, а доктор Сидоров на мои недоумённые вопросы отвечал уклончиво, а то и нёс совершеннейший вздор, что плеврит вполне возможно туберкулёзный и необходимо наблюдение, пробное лечение и новый ретгенснимок. Я для интереса зашёл к Егору на дежурстве и осмтрел его. Никакого плеврита у него давно уже не было. Егор заискивающе улыбался и лебезил. Я не мог понять причину его подобострастия и заверил его, что он здоров и осложнение гриппа уже ликвидировано. Он кивал головой и преданно гядел мне в глаза с видом инвалида детства по идиотии. В дальнейшем у меня появились сомнения в собственных выводах, то есть кто из нас идиот. Сомнения эти начались примерно через неделю, когда из лаборатории пришло заключение, что при посеве плевральной жидкости выросли колонии палочек Коха. Дело было много лет назад и я уже подзабыл подробности сроков выращивания колоний. Но суть дела в том, что в этом случае Егор делался эпидемиологически опасен и ему полагалась изолированная квартира вне очереди. Напоминаю, если кто забыл, при Совке квартирный вопрос стоял очень остро и очереди на квартиры являлись предметом страстей и разного рода мошенничества. В такой очереди можно было провести остаток жизни и квартиру получить разве что в виде ямы на кладбище. Тут, как сказано в книге «Трое в лодке, не считая собаки», юмор ситуации начал доходить и до меня. Особенно меня озадачило то обстоятельство, что я знал примерно сумму, которую необходимо заплатить доктору Сидорову для покрытия расходов. Сумма эта, кроме доктора Сидорова, оседала в карманах заведующей отделением, заведующей лабораторией и главного врача. Откуда у массовика-аккордеониста такие деньги? У этого голубоглазого простака? Проблема моего несоответствия месту и времени и невозможности элементарно приспособиться к социалистической коррупции, мучила меня постоянно. Делишки обделывались всеми вокруг без малейших зазрений совести, легко и непринуждённно, как бы скользя на коньках по льду катка. А я чувствовал себя на этом катке так, словно на меня коньков не нашлось и я должен, спотыкаясь и балансируя, а то и неуклюже заваливаясь на лёд, переть всё дальше без малейшей надежды выбраться на нескользкое место. После неожиданного открытия я начал глядеть на Егора волком, что он кажется чувствовал, и его голубые наивные глаза отвечали на моё поглядывание взорами полными скорби и готовности услужить. Мне от этого делалось противно и я злился сам на себя, что, не будучи в силах подчиниться законам данной местности, я как бы завидую тем, кто на это способен. Терялось ощущение морального превосходства. Вскоре Егор выписался и я его никогда больше не встречал.