Витя Долгих всегда производил на меня странное впечатление. Вот уж удивляют меня иные. Не разберёшь что это такое в человеке намешано. Внешне Витя всегда походил на индийского гуру. Борода и усы во всём великолепии, так что и лица не видно. Под старость он впрочем сделался похож на академика Павлова. Среднего роста и средней упитанности, одет подчёркнуто небрежно. Выражение лица доброжелательно-отстранённое. Прославился Витя начиная с шестидесятых годов глубоким проникновением в рок-музыку в смысле детальной информации на всех уровнях кто с кем и что играет, куда и откуда перешёл, какое место занял в чартах, и тому подобное. Сам он ни на чём не играл и не пел, странно было бы себе это даже представить. Авторитет в данной теоретической области знаний Витя имел непререкаемый. Вокруг него всегда собирались любители и фанаты рок-музыки и музыканты, пытавшиеся на фоне провинциального соцреализма что-то такое изобразить, пусть и не особо продвинутое и близкое к образцам.
Периодически я встречал Витю у общих знакомых. Чаще всего у Фели Грина, пока Феля пребывал в нашем мире, то есть ещё не вылетел из окна подобно заблудившемуся ангелу. Витя вальяжно восседал в креслах или на диване или ещё где-нибудь, но всегда развалившись и глядя поверх голов. При этом он рассуждал о высоком. Высокое могло принимать форму неоплатонизма, экзистенциализма или ещё какую-нибудь замысловатую форму. Интересно, что с Прокла Витя мог с лёгкостью необыкновенной перескочить на Ошо, тогда ещё Бхагавана Шри Раджниша, который мне всегда представлялся законченным шарлатаном. Однако, Витя завораживал меня своей интеллектуальной широтой и я ему прощал не только Раджниша, но и не менее содержательные рассуждения о поп-музыке. Впервые моё уважительное отношение к Вите пошатнулось на одной вечеринке, куда я совершенно случайно забрёл. Я в то время слонялся по хаткам, словно заблудившийся путник в тёмном лесу. Вспоминать неприятно. Чёрт меня носил. Сейчас, впрочем, есть зато что и кого вспомнить. Витя там подпил и танцевал с какой-то мелкой и нагловатой девицей, которая его подначивала и провоцировала. Витя извивался с грацией носорога и явно на девицу эту положил глаз. При этом он нёс такую чушь, что у меня мурашки по спине пробегали. Девицу эту я потом не раз встречал, хотя сам знаком с ней был весьма поверхностно и совершенно ею не интересовался. Зато ею очень интересовались многие мои друзья и знакомые. О вкусах не спорят, но я и сейчас удивляюсь - чем был вызван её успех у мужчин? Причём ею интересовались как правило мужчины с претензиями на интеллект и духовные устремления. Несколько позже она сделалась ревностной иудейкой и с огнём в очах защищала обретённую веру. Защищала она её в основном от шатких и двусмысленных своих еврейских знакомых, часть из которых, как я к примеру, предательски крестились. Я уже в одном рассказе упоминал моё столкновение с ней. Звали её, вроде бы, Нора, а фамилию не помню. Дело было на кухне у моего друга Лёшки и я сдуру спросил Нору о какой-то детали еврейской веры. Нора набросилась на меня, словно я покусился на её девичью честь. В том числе оказалось, что я продал первородство за чечевичную похлёбку и вычеркнут за это из Книги Жизни. Простодушный Лёшка, тоже кстати крещёный еврей, решил, что у Норы есть дома какая-то книга, из которой она меня вычеркнула. Я, когда узнал, очень смеялся. В момент вычёркивания, впрочем, мне было не до смеха. Я струсил и даже попятился. В конце восьмидесятых Нора укатила в Израиль, прихватив с собой пять мотоциклов на продажу. Её Израильской жизнью я не интересовался. Мне вполне хватило наблюдений за Харьковской.
Вечеринка с извивающимся Витей происходила кажется в начале восьмидесятых. Витя и Нора, как выяснилось, работали оба в химлаборатории универа после окончания химфака. Витя к тому времени был женат и имел сына дошкольного возраста. Здесь не мешает описать его жену, которая тоже принимала участие в Витином романе, как лицо заинтересованное и неравнодушное. Я человек склонный к мизантропии, поэтому характеристики мои отличаются уклоном в гротеск. Жену Вити Долгих я видел всего несколько раз, а лучше бы и вовсе не видел. Унылая, языкатая дура, склонная к справедливости. Лицо довольно бесцветное, без особых примет и с каким-то ехидно-обиженным выражением. Любила влезать в разговор с неожиданными и довольно бестактными комментариями. Справедливость и унылая харя вероятно являлись Витиной заслугой. Нора, надо думать, была не первой и не последней. Нору у Вити впоследствии, то есть в середине восьмидесятых, увёл другой выдающийся обалдуй Боря Душмин. Его я уже тоже ранее живописал в другом рассказе. Но ничего не поделаешь, некоторые персонажи навязчиво лезут на авансцену, как только поднимается занавес. Боря был известный интеллектуал и завораживал женщин эрудицией и задумчивостью. Мне он несколько напоминал неандертальца-мутанта. То есть внешне и по натуре скорее неандерталец, но с интеллектуально-эстетическими запросами. Норе он оказался незаменим на этапе освоения иудаизма. Боря любил религии и театр, разбирался и в том и в другом и временами, мне казалось, даже их путал. Во всяком случае, будучи евреем по матери, он наведывался в синагогу и неплохо разбирался в ритуальных и теоретических вопросах иудаизма. Нора с ним хороводилась довольно долго, но в конце концов бросила, когда убедилась, что ортодоксального еврея из Бори воспитать не получится, слишком широк.
Все мы вращались в одном и том же тесном кругу советских интеллигентов с духовными запросами и я имел возможность наблюдать разнообразные эволюции близких и не очень близких знакомых. Лень подробно излагать что и откуда я узнал. Слухом земля полнится.
С Норой произошёл удивительный, хотя и не очень весёлый, случай, который я бы назвал идиотским. Уже погрузившись в иудаизм, но ещё до Бори, Нора однажды встретилась с Витей и за неимением нормального посадочного места отправилась с ним в рощицу на берегу харьковской речки Лопани. Дело было в начале октября, стояла довольно прохладная погода. После секса Нору неожиданно обуяли угрызения в связи с некошерным совокуплением с гоем, и она, за неимением миквы, то есть ритуальной очистительной ванны, сиганула в Лопань. Главное, по правилам, вода должна быть проточной. Вода в Лопани далека от чистоты горных ручьёв и к тому же совсем не комнатной температуры в октябре. Нора, похоже, наглоталась водички, пока выскочила на берег. В результате её прохватил понос. Но не только. Она застудила придатки и получила воспаление, с которым провалялась в гинекологии три недели. Витя бегал её навещать. После выписки Нора периодически проверялась. Что-то там не заладилась и Норе объяснили, что она вряд ли сможет забеременеть. Тут как раз подвернулся Боря. Витины чувства не остыли, но Нора с ним больше встречаться не хотела. Скорее всего, здесь ещё и давала себя знать женская логика. Пострадала Нора не из-за Вити, а из-за тараканов в голове на религиозной почве. Но Витя всё равно казался ей непосредственной причиной неприятностей. Витя страдал и волком поглядывал на задумчивого Борю, с которым был неплохо знаком. Зато Витина жена сияла. Со свойственным ей тактом она умудрилась в общей компании, где Нора появилась уже с Борей, протяжно и с ехидной улыбкой промямлить, что Бог шельму метит, или что-то в этом роде. Одним словом, что справедливость ещё не совсем покинула мир. Нора конечно не смолчала и ситуация грозила принять скандальный оборот. Витя струсил и уволок справедливую жену домой.
Справедливость – дело тёмное. Через полгода после описанной сцены Витина жена слегла с ревматоидным полиартритом и однажды Витя вёз её по Пушкинской в каталке, направляясь на приём в платную поликлинику. Как назло, по дороге они встретили Нору, выходившую оттуда после осмотра гинеколога. Нора, конечно, свой шанс не упустила. – Ну и как оно? – сочувственно поинтересовалась она, - Бедняжка, какая несправедливость! – Ответа конечно не последовало, если не считать ответом злобное молчание обоих супругов.
Никто из описанных персонажей особой симпатии у меня не вызывает, за исключением пожалуй Бори Душмина, с которым я не раз ссорился, но всегда мирился. Я перестал или почти перестал реагировать на многочисленные нестыковки в наших взглядах и ментальности. Боря постоянно меня ругает за невосторженный образ мыслей в отношении героев моих опусов и, главное, в отношении их прототипов. Ему кажется, впрочем справедливо, что я не люблю людей. Трудно что-либо возразить. Кого-то люблю, кого-то нет. Во всяком случае, не притворяюсь. В прозе я склонен к гротеску. Помнится, Гоголь тоже своих героев не часто жаловал. Когда ему показалось, что в «Мёртвых душах» он слишком уж не по-христиански к ним отнёсся, и он начал срочно исправляться, громоздя второй том, известно что вышло. Жечь его пришлось, и очень жаль, что не весь сгорел.