ОНИ КОВАЛИ ПОБЕДУ
ЗАЩИТНИКИ ОДЕССЫ И СЕВАСТОПОЛЯ
ИНОЗЕМЦЕВ И РЫНДИН
Повесть
Автор Константин Симонов.
МОРСКИЕ РАЗВЕДЧИКИ
«К ночи мы вернулись в Мурманск. В нашем номере прибавился третий жилец – фотокорреспондент «Известий» Гриша Зельма, а Юрий Герман переночевал и утром уехал в Полярное. Мы договорились с ним, что не будем посылать материал об англичанах отсюда, а отправим его, когда вернёмся в Архангельск, предварительно согласовав, чтобы не повторять друг друга. За ночь я написал очерк об англичанах «Общий язык», а утром, открыв газеты, с огорчением увидел, что в «Известиях» за
5 октября уже напечатана корреспонденция Склезнёва об этих же самых англичанах. Корреспонденция, на мой взгляд, была не такая уж хорошая, но, так или иначе, этот материал на ближайшее время был исчерпан, и я, перечитав свой написанный за ночь очерк, положил его в полевую сумку.
Выходило, что главное, из-за чего мы приехали, с точки зрения материала в газете, не состоялось. Вставал вопрос: что дальше? Настроение было поганое.
Из Москвы начали идти тревожные известия о том, что немцы прорвали фронт и наступают. Первое чувство было – бросить всё и вернуться!
Но, с другой стороны, нельзя было делать такой огромный конец впустую. Вдобавок меня тревожило, что в период отступления – я это уже хорошо знал по своему опыту – ценный для газеты материал получить почти невозможно и, значит, газета сидит голодная. Именно в такие дни, как никогда, нужны материалы с других, устойчивых участков фронта. А ещё, кроме всего прочего, мне очень хотелось после Одессы – самой южной точки фронта – побывать на Рыбачьем полуострове, на самой северной его точке. Но на море были шторма, и на Рыбачий ни сегодня, ни завтра не было надежды выбраться. А газета не ждала! Поэтому я занялся делом, которое меньше всего люблю, – стал собирать с чужих слов материал для того, чтобы немедленно передать какой-нибудь очерк. Впрочем, на этот раз мне повезло, и я познакомился
с рядом людей, которые стали потом моими фронтовыми друзьями.
В морской разведке я познакомился с её начальником, капитаном Визгиным, плотным, весёлым человеком, добродушным, хотя и несколько резковатым в обращении, и с его заместителями. Один из них был сдержанный, невозмутимый подполковник Добротин. Когда-то он начинал свою судьбу в Конармии, потом много ездил по белу свету, уж не знаю, в качестве кого, хорошо владел языками, был очень вежлив и обязателен – словом, являл собой тот тип высокообразованного военного-профессионала, с которым не каждый день встретишься. Он довольно подробно рассказал мне о работе морской разведки, прохаживаясь по комнате и слегка волоча ногу, ещё не зажившую после недавнего ранения во время одной из наших диверсий против немцев в Норвегии.
Познакомился я и со вторым помощником Визгина, с майором Люденом.
Люден был полной противоположностью Добротина. Это был своего рода еврейский гусар – среднего роста, толстеющий, лысеющий человек, в толстых очках, блестевших какими-то восьмигранными стёклами. У него были шумные повадки одессита и привычка вечно напевать какие-то арии и ариозо. Судя по всему, у него, как и у Добротина, был порядочный опыт за спиной и заграничные командировки, но при этом страшная любовь ко всему таинственному и романтическому. Говорил он об этом шумно, с азартом, и хотя, по сути, не выбалтывал ничего лишнего, то есть вовсе не был трепачом в отношении действительных секретов, но в его манере обращения и в его разговорах присутствовал оттенок чего-то немножко несерьёзного, трепаческого.
За ним утвердилась кличка Диверсант, которая ему самому очень нравилась.
По своим поступкам это был боевой командир, ходивший уже шесть или семь раз в глубокие разведки в тыл к немцам, но, видимо, его служебной карьере вредило то, что он такой шумный и весёлый – то сыплет анекдотами, то делает таинственный вид. Таким людям, как он, трудновато жить – есть у нас ещё такое постничество – если человеку присуще внешнее легкомыслие, если он шумит и сыплет анекдотами, подчас это кажется достаточным поводом для того, чтобы не продвигать его по службе.
За день до моего прихода в морскую разведку туда вернулся с диверсии небольшой отряд, которым командовал лейтенант Карпов. Мы с ним долго разговаривали. Это был крепкий, коренастый, серьёзный парень. Лицо его производило несколько странное впечатление от того, что он в предпоследней разведке получил редкое ранение – пуля насквозь пробила ему нос, и теперь казалось, что у него по обеим сторонам носа посажены две черные мушки. Рассказывал он деловито и сдержанно, и то, что он рассказал, послужило мне главным материалом для первого посланного отсюда, с севера, в газету очерка «Дальние разведчики». По профессии гидрограф, Карпов, когда у него убили брата, попросился в морскую разведку и стал работать в ней. Потом, уже в ноябре, мы отправились одновременно с ним в две разведывательные операции. Люден меня взял в одну, а Карпов пошёл в другую. Из этой операции он уже не вернулся – был убит наповал выстрелом из «парабеллума» во время ночного боя в немецком блиндаже...
Бывает так, что уже, кажется, навсегда забылась давняя встреча с человеком, и твоя память никогда к нему не вернётся. Но начинаешь лист за листом смотреть старые документы, и вдруг сразу оживает всё: и тот человек, и то военное время с его скоротечностью и его трагизмом. Хранящееся в архиве Военно-Морского Флота личное дело лейтенанта Геннадия Владимировича Карпова – не длинное, да и откуда ему было быть длинным! Последняя предвоенная аттестация: «Море, службу и специальность любит, сознание чувства долга и ответственности за порученное дело имеет, решительный, может ориентироваться в простой и сложной обстановке, заботу о подчинённых проявляет, работоспособен и вынослив. Вывод: занимаемой должности соответствует, продвижению по должности в сорок первом году не подлежит».
Так казалось перед войной. Потом продвижение всё-таки произошло: старший прораб Йоканьгского участка гидрослужбы по собственному желанию перешёл в морскую разведку. За четыре месяца до начала войны, как это отмечено в личном деле, женился, на пятый месяц войны, как это тоже отмечено в личном деле, исключён из списков офицерского состава Военно-Морского Флота как погибший в бою за социалистическую Родину. В конце личного дела подшит наградной лист: «Лейтенант т. Карпов в ночной разведке во главе группы бойцов из шести человек неожиданно нарвался на группу дзотов... Ручными гранатами разведгруппа разрушила дзоты и огнём автоматов уничтожила до взвода пехоты... Пользуясь замешательством противника, тов. Карпов со своей группой пробился к берегу залива и, опустившись с крутой скалы в залив, пользуясь отливом, провёл свою группу через всю глубину обороны противника без потерь. Только на линии боевого охранения группа была обстреляна и потеряла одного бойца убитым и трёх ранеными. В том числе сам Карпов был ранен в лицо, ногу и руку.
По приказанию т. Карпова бойцы похоронили в скалах убитого товарища, сняв с него оружие. Вынеся раненых, группа отошла на линию обороны своих частей. Тов. Карпов участвовал в трёх операциях по разведке глубокого тыла противника и всегда отличался храбростью и отвагой. Исходя из вышеизложенного, считаю возможным представить товарища Карпова к правительственной награде и ходатайствовать о награждении его орденом Красной Звезды. Начальник первого отделения разведотдела Северного флота, майор Люден».
Заключение вышестоящих начальников: «...имеет три ранения и вновь рвётся в операцию в тыл противника. Достоин награждения орденом Красного Знамени. Начальник разведотдела Северного флота, капитан 3-го ранга, Визгин». На верху наградного листа надпись: «Орденом Красного Знамени. Постановление Военного совета Северного флота».
Под этим – карандашом: «Убит».
Под этим – снова карандашом, другим почерком: «Личное дело выслано на пенсию».
И ещё одна подробность, ещё одна чёрточка войны, которую, наверное, следует добавить. В 1970 году я получил от родных Карпова письмо, из которого узнал, что его убитый брат, не родной, а двоюродный, но с которым они вместе росли как родные братья, на самом деле остался жив. Карпов, узнав о его мнимой гибели, пошёл служить в разведку, а его, брата, считавшегося погибшим, вынесли из боя и доставили в госпиталь. Ранение в позвоночник парализовало ему ноги, но у него после войны хватило воли окончить механико-математический факультет МГУ и стать учёным. Поистине иногда даже трудно себе представить все те неожиданные повороты в людских судьбах, на которые так щедра война.
Кроме Карпова, я познакомился с разведчиком старшиной Мотовилиным и довольно много записал с его слов. Но для газеты это сделать не успел – всё осталось только в блокноте. Мотовилин представлял собой интересный тип парня, не больно-то дисциплинированного в прошлом. Он нашёл себя во время войны именно в качестве разведчика – смелого, решительного, великолепного ходока и вообще человека, словно специально приспособленного ко всяким жизненным случайностям, связанным с работой разведчика. При этом было любопытно, что он, с увлечением отдаваясь своей работе, был совершенно лишён честолюбия. Не думал о командирском звании, не хотел учиться на командира и не собирался оставаться после войны в армии. Его интересовали охота, рыболовство, и в его собственном отношении к работе разведчика было, пожалуй, больше от охотника, чем от солдата...
В дневнике о Мотовилине сказано коротко. Но во фронтовом блокноте сохранилась запись его рассказа, дающая более точное представление и о характере этого человека, и о характере его работы:
«...В начале июля нас перебросили в Западную Лицу, на тральщике. Нас провожал майор Добротин. Высадились на берег, распрощались, расцеловались – и пошли. Я и Никитин. Первый день шли незаметно. На второй день нас искали самолёты – как взберёмся на сопку, так они бреющим... Потом нас обстреляли из пулемёта. Мы скрылись в скалах, вышли левее. Там нас опять обстреляли. Кругом укрепления, продукты уже уходят. Вернулись на четвертый день. Вышли на берег и подали сигналы. Нас сняли с берега, и мы сразу легли спать, ещё пока шли в Полярное.
Через несколько дней нам дали новое задание. На этот раз шли командой в двадцать два человека, во главе со старшим лейтенантом Лебедевым.
Когда высадились, он сказал: «Мотовилин будет моим первым заместителем. А если что – отвечает за отряд».
По дороге была одна подозрительная сопка. Я с двумя товарищами забрался на неё. Там было всё тихо, но оттуда мы увидели три телефонные линии. Сделали привал. Заметили дорогу, по ней пошла машина. А на карте дорога нанесена не была. Лебедев говорит: кто полезет на столб? Я говорю – я. Я зазубрил кинжал и стал перепиливать им провода, как ножовкой.
Потом мы подорвали линию – свалили шесть столбов и пошли дальше...
В третий поход пошли этим же самым отрядом, туда же, но высадились в другом месте в сильный туман. Прошли до знакомой сопки, кругом туман. Сделали привал у озерка – сидим, едим. Вдруг видим – на сопке человек. Потом туман опять всё закрыл, и мы подошли к самой сопке. В нескольких метрах блиндаж, около него дремлет часовой. Лебедев говорит: «Возьмем, ребята, сопку». – «Возьмем». Через овраг переползли вплотную к сопке, из палатки выбежал ефрейтор. Леонов выстрелил в него. Я кричу: «Забрасывай палатку гранатами!» Забросали. Немец тоже кинул в нас гранату – Рябова ранило в ногу, расшибло у него винтовку, а с меня сбило каску. Нас стали обстреливать из миномётов с соседних сопок.
Лебедев говорит: «Мотовилин, руководи отходом, а я буду прикрывать».
Мы стали отходить. Рябова несли на руках. Его ранило смертельно, в голову.
Мы потеряли трёх убитыми, а когда отходили – ещё двух. Отходить было тяжело.
Мы вернулись к месту высадки раньше назначенного времени. Пока ждали бот, нашли домик. В нём нашли брошенную соль. Ну что ж, теперь дело за мясом. Застрелили оленя и жарили на палочках шашлык. Бот подошёл и так и забрал нас с недожаренным оленем. Вернулись в Полярное, оттуда в Мурманск. Отдохнули. Правда, мало, всего двенадцать часов. Переспали – и обратно в четвёртый поход. Пошли отрядом в 80-90 человек, под командованием Добротина. Был в отряде и Лебедев. Дошли до той сопки, где были в прошлый раз. Пошли дальше... Обратно из этого похода я, по приказанию майора, вёл людей кратчайшим путём. Перевалили через сопку – нашли свежеразбитый самолёт «Юнкерс», кругом горелое место, а вчера был дождь, значит, сегодня сбит.
Вышли к губе, к месту высадки. Слышим, там кукуют кукушки. Сначала было странно – место голое, откуда птицы? Подумали, что скорее всего это финны. Ждали бота целых двенадцать часов. Пробыли несколько дней в Полярном и пошли в пятый поход. Высадились с мотобота около брошенных домиков. Видим, у берега в рыбачьих сетях запутался олень – скала голая, а он на ней танцует. Я взял нож и разрезал сеть. Олень выскочил на волю, был он голодный и худой. Я шёл в партии из семи человек во главе со старшим лейтенантом Клименко. Мы должны были пройти на тридцать километров вглубь и соединиться с остальным отрядом у мыса Пикшуева. Подходя к берегу, услышали, что там уже начался бой.
Маленькую сопку мы заняли, но главная сопка ещё держалась. А мы всё лезли вперёд на сопку. Мне уже осталось всего несколько шагов, как вдруг меня ударило по ноге. Дальше я пополз. Сопку заняли. Я доложил, что ранен. Мне приказали перевязаться, я перевязался. Посмотрели захваченные блиндажи, подкрепились их шнапсом. У блиндажей сидели семь пленных солдат и один офицер. Солдаты сказали, что сами хотели сдаться, но из-за офицера не могли. Тут же рядом лежал другой офицер, убитый. Вдруг мне говорят: Лебедев убит. Я даже верить не хотел.
Переночевали в скалах. Утром стали под огнём отходить к ботам. Ползли ползком, тащили раненых. Мы, раненые, первыми сели на шлюпки и переправились на «морской охотник» вместе с пленными.
В шестой поход мы пошли в глубь Финляндии на 175 километров. Шли шесть дней. Всё время по ночам, днём почти не двигались – делали привалы. Шли сплошные дожди, и мы были все мокрые. Костров не разводили, сидели на сухом и холодном пайке. Местность была болотистая и лесная, переходили четыре реки. Сушиться было негде, кругом одни болота. Старшина Дарыгин попал в болото. Ему кричат: «Клади винтовку, становись на нее ногами!» А он говорит: «Винтовка снайперская, нельзя». Так, пока не дали ему другую винтовку, тонул, а винтовку не клал.
Во время седьмого похода нас высадили в районе боевых действий. Мы вывернули шлемы на манер финских шапок и нахально ходили по другому берегу речки на виду у немцев, потому что они никак этого не предполагали. Потом, проведя все наблюдения, ночью в дождь пошли на берег, в скалы, сигналить. Слышим, как бот ходит там, сигналим ему, а он не подходит и не подходит. Наконец услышали, как крикнул нам в мегафон: «На берегу!» – «Есть на берегу!» А до этого мы волновались, ругались. Мокрые, замёрзшие. Если ещё четверть часа не придёт бот, значит, надо уходить опять на сутки в скалы, прятаться до следующей ночи. Когда шли обратно домой, нам бы побольше темноты. А тут наоборот – северное сияние...».
Продолжение повести в следующей публикации.