Ясный безжизненный день. Небо серебристо-серых тонов. Озёра и реки наполнены грустью. И беспощадная буря взывает: «Как с полминуты, ты — корм для воронья». Обратная пропорциональность. В детстве хочешь изменить мир, затем, повзрослев, пытаешься не дать изменить себя самого. И обращаешься к судьбе исподлобья.
Монета, упавшая на ребро. Ни одна горделивая богиня не потерпит такого к себе отношения. Личность должна верить в концепцию рая, в безмерное могущество грядущей данности, а иначе общество поглотит смута, анархия.
«Sors salutis — et virtutis…». Зашумела листва.
— Геката? — Повторил я вслух. И, по инерции, замер в ожидании отклика…
Никто не отозвался. И я с облегчением отставил плечи назад.
Кризиализм помог снова заснуть. Но ненадолго. В конечном счёте, я провёл бессонную ночь. Лунный свет урывками опускался на лоб. Затем горизонт осветила заря, показав безбрежное изящество камня и нежность мертвенно-зелёного склона.
Заалело, и кровь ударила в голову.
Я знаю причину: адский груз давит на спину. То беспокойное состояние, когда не можешь выразить тревогу и ужас в потоке времён. Зеркала и полосы света. Глаза опущены вниз и лишены блеска. Ориентировочно, начинается каждое утро. Невыносимая тяжесть, словно обнажённый кирпан. Безмолвная тень — никто не осуждает так жестоко и грубо. А прямой посыл в ничто — не подтверждается честным ответом. Как и любая акрасия.
Она потянулась и негромко спросила:
— Отчаянный, будешь столько работать, и кошмары никогда не исчезнут. Давай себе передышку.
— Извини, чуть позднее. — В такой манере отвечал я каждый раз на смиренную просьбу.
— Ты замечательный, ты знаешь?
— Да? Отчего же?
— Сейчас ты вершишь то, что общество не оценит. О, тебе ведь не поставят памятник.
— Я делаю это, прежде всего, для нас. Ты и я, и кроме — меня не волнует никто.
— Но ты же не камень.
— Я…
— Нет, правда, не спорь. — Продолжала она. — У тебя сосуд лопнул.
Я наклонился, чтобы позволить ей достать капли, но, вместо этого, она прижалась ко мне.
— Ты же хочешь поступать на истфак?
— Планирую. — Неуверенно сказал я.
— Тогда зачем ты сдавал литературу?
— Для себя.
— Девяносто семь баллов — не очень похоже, что «для себя». — Игриво прошептала она.
— Было интересно, au courant, на что я способен. По крайней мере, согласно требованиям системы образования.
— А практическая сторона?
— Небольшая. Если вообще есть. Но мне жаль, что я обделил тебя вниманием. Я исправлюсь.
— Обещаешь?
— Конечно, милая.
— «Cibi, potus, somni, venus omnia moderata sint».
— Разумеется. Хотя, ты же понимаешь, я ненасытный.
Вначале она посмотрела на меня с недовольством, затем, поддавшись, будто уже своему собственному влечению, провозгласила:
— Почему бы и нет?
Порой этос нежится в вишнёвых садах, но, всё же, лучшая элегия духа — ор-кли, а также сумма труда и протеста. Сам идеал для меня — как долгий путь к возвышенности, огороженной множеством обрывов; падение, конечно, — вопрос времени. И чего я желаю? Самопознания.
Неподготовленный пилигрим, бездумный паломник не судят о «странствии» непредвзято. Но постижение — тонкое искусство вечно оспаривать, связь интуиции и абсолютного слуха. Во всяком случае, мрак внутри — уникален, и эгоистическое нежелание делиться истоком, по преимуществу скованности, ведёт к вырождению.
Телесное исцеление, деревянный костюм. Пока существуют сдвиги и колебания, мы не решимся восславить высшее проявление бедственной мелочности и приземлённости. Деньги. Власть. Игра с тоской. Одновременно и поочерёдно. «Ecce Homo», не так ли? Вот две идиомы — чистые руки и пустые глазницы. И умеющие попросту красиво молчать — гораздо в большей степени люди.
Но любопытно, почему (даже из моих знакомых филологов) никого не смущает фраза: «Среди согласных много глухих?», — ведь это касается большинства романских и балто-славянских языковых групп. Добавлю ещё: недооценённых представителей, поскольку лингвокультура — основа ментальности. Актуализируя, так описывает генезис фреймов и духовную сферу этносов когнитивная семантика.
Герметично закрытая крышка гроба — вот символ. И в нём прослеживается суть человечества с обусловленными стереотипами. Шесть футов, концептуальная особенность которых заключается в изоляции не только от общества, но и бренности разума. А он-то часто подводит, отдаваясь на растерзание метафизическим жвалам. Призраки трёх королей, вороны, колокол. Хочется верить, что завтрашний день принесёт с собой лишнюю горстку тепла, и перебирать мифы будет слегка веселее.
Постоянно приходится напоминать себе, что подземное царство изначально было представлено синкретизмом рая и ада, вернее — их прообразом: туда попадали совершившие достаточно благородных поступков, то есть, добродетелей. Возможно, иной просто перемолол зерновых на порядок больше других. Божество оплачивает труд бесконечным блаженством. Или превосходным застольем с родными, — на скандинавский манер.
При смене родовой общины на соседскую, общее представление лишь укрепилось. О да, и не осталось следа первопричины. «Закапывать трупы, чтобы не распространилась зараза», — приблизительно так звучал голос вождя, исключая междометия и нецензурную, по современным меркам, лексику.
Действительно, множество бликов. Я видел будущее, где величественные статуи возвышались над огромными фабриками. И на них зиждились столпы и шпили. Затем наступила война. Чёрные мундиры свозили в лагеря смерти изгоев и отступников. Тысячи падших. Когда закончился военный режим, человечество истощило богатства Земли. И немногие выжившие с отрадою встречали закат, конец очередной беспросветной унылой эпохи. Я искал в этом мире исток, и теперь могу о нём рассказать…
Утлая мгла. Вначале загремели цепи. Я рассматривал себя со стороны, будто переживая сон во сне. Проведя ладонью по векам, я радостно закричал:
— Да здравствует опустошённый храм! О, дивные мнихи.
И кто-то вдалеке ответил:
— Раскрой псалом, воззри Давида, пока горит соломенный шар! И мраморные палладиумы тянутся выше небес. Но «нам» не нужны красивые идолы и вычурные алтари, мы строим «грандиозное» в сфере познания. О, вскоре над облаками исчезнет пыль суеверий. И незаметно пролетят угольки.
Меня передёрнуло. Фразы моего безликого визави, неаккуратно брошенные в подобие омута, видимо, не должны были обнаружить реципиента. Вернейшая догадка, возникшая в тот же момент: «Это абсурд!..»
Безумный старец зазывал ночь, словно чародей или «степной волк». Неужели он слышал чистый голос разума? Голос Чистого разума? Но я представляю, что означает противоречие, рождающее истину. Как нечто среднее между глубоким гротом и графическим обаянием стилуса, выводящим мысль на новый уровень глобализации и пафосной скуки.
Я огляделся: единственный выход закрывала прогнившая лестница и несколько сетей паутины. Ступив на порог, я прикоснулся к перлам дождя. Сей приют оказался заброшенным склепом на окраине города. Воплощение обречённости. Последней неприметной, но незаменимо-яркой вещью в округе, не содержавшей мрачный посыл или отголосок чего-то извне, была пачка лимонных сухариков. И то, наполовину пустая. Впрочем, китрино, хрисо, — также признак уныния.
От главной улицы отделялся мелкозернистый асфальт: цельный путь словно разрывал по частям неприветливый мир. «Бесспорно, война», — первая мысль. Но здания предстали нетронутыми. Чуть дальше, в витринах, сияли утончённые украшения, различные картины, доспехи, подарочные марки. И посередине — бархатная ткань с таинственной надписью «15.X». Готический шрифт — золотой нитью.
Один из прохожих, завидев меня, торопливо проговорил:
— Guten Morgen. Ich gratuliere zum Feiertag.
— Извините, я вас не понимаю.
— А, вы не местный. Но, всё равно, с праздником.
Мне было неловко, но я переспросил:
— С каким?
— Как? Вы не знаете? — Задумался он. — Сегодня день рождения бога.
— Что? Бога? О чём вы вообще?
Он указал вдаль…
Огромная колонна. Поодаль — виднеется размытое изображение чьего-то лица (просто запотели очки). Величественные усы и загривок в виде волны. Я сразу признал в нём образ, подходящий на роль божества. Всегда хотел нарисовать его портрет, но, в общем-то, не решился. Теперь рука чаще дрожит, и кисть не поддаётся прежним порывам. Немного грустно, в последнее время депрессия не носит экзистенциальный характер. Но это же хорошо, правда?..
Проплывающее облако ласкает корпус космического корабля, и даже с моего приземлённого ракурса чётко видно, как блестит орбитальный отсек. И множество рулад сливаются с рёвом двигателя, перебивающим пение скворцов и зарянок. На голубой высоте сияет статуя фортуны. Только что реставрированная после Октябрьской бури. Отделка — в кричащих тонах.
Первое лицо, напоминающее очертания посмертной маски мастера Гёте, передаёт изящное сочетание эстетики и практичности современной науки. Второе, слишком убелённое для достоверного сравнения, кажется наполненным потомственной болью и злобой, относительно всем, что человечество сумело сдержать, благодаря песням вагантов и скальдов.
С порывом ветра пронёсся обгоревший цилиндр, за ним — рабочий комбинезон. Две тени вышли из парка:
— Da ist ein Loch in meinem Herzen…
— In der Tat bist du es selbst. — Неопределённо заключил идущий вослед, словно пытаясь вызывать оппонента на спор.
— Und wer bist du?
— Kein unterschied. — Он отмахнулся.
И вновь воцарилась тишина, окутанная душащим смогом.
Я сидел на скамье, тоскливо наблюдая за птицами. Но обрывок услышанных фраз заставил вспомнить то, о чём я предпочитаю не вспоминать. Нельзя вожделенно взывать к ощущению тьмы. Этим живут. Темница, с точки зрения вульгарного материализма, — незаменимое средство для познания общности. Но предначертание для любой выдающейся личности, творческого начинания в целом, — обрастание цепью.
Вот покаяние: отгородиться от себя и от социума, посадить на стальные штыки общепринятые нормы морали, привычки, традиции и идеалы, которые вряд ли можно назвать «Благородное наследье Античности».
И тут прошла вереница. Изношенные чёрные костюмы, жилеты, потёртые шляпы. И, в придачу, — усталые лица.
— Эпоха упадка! — Выкрикнул мудрец из толпы.
— Шагай дальше. — Протянул вдогонку седой нефилим.
— Пожалуйста, мы больше ни метра не пройдём…
— Будто бы вам дан выбор. — Странная улыбка исказила его лицо.
Отступая к теням, я заметил, как ведут две колонны. Для полноты картины не хватало только плетей. Зато один, достав девятимиллиметровый вальтер, самоуверенно провозгласил:
— Сказано: молчать! Это жертва во благо.
Раздался выстрел. — Толпа загудела. Второй. — Замолчала.
Я бы сказал, что директивная сущность права насаждается ради производства безвольного плебса в таком же объёме, как кариньян в Окситании для изготовления вин. Только не с каждым захочется пить и говорить «по душам». Бывает, находишь заветный источник, но чаще — бутылка без дна. Словно царство мёртвых или концепция бездны в представлении средневековых схоластов.
А моя любимая Аттика легко уместилась бы в пределах крошечной комнаты. Именно поэтому в ней и больше места, чем во всей глухонемой вселенной. Не будь и воображение настолько богато, чтобы, иногда прислушиваясь к бессознательному, представлять прогулку по Академе Платона, я бы когда-нибудь съездил в Афины. Или, по возможности, сплавал.
О, всего лишь мечты. «Ad meliora tempora». Я даже не возьмусь приводить аргументы, разбирать по инстанциям, поскольку причина банальна. C’est la vie. И, прецедентно, я мог бы выразить её семантику следующим положением: «Я люблю своё государство за дар — обречённость». Тяжело быть рабом в падшей империи.
«Spiegel der Kunst und Natur», — вот, о чём действительно стоит сожалеть. Кризис. Застой. Вырождение. И танцы на костях в усладу зловещего рока — достойное покровительство для больных и несчастных. Danza Macabra. Не принципиально стремиться к самопознанию, особенно, если оно пропитано скорбью. И экзистенция, украшенная роскошными нишами, словно впадающими в саму её суть, подёргивает занавес ночи…
Тропа привела меня к старинному замку. У подножия цвели чёрные лилии. Самый большой из цветков рос позади, отбрасывая длинную волнистую тень на собратьев. И мне показалось, что он ещё разрастается. Тогда я наклонил стебель, чтобы подарить надежду обделённым побегам. Но, под сильным нажимом, он преломился. Из шейки полилась полупрозрачная жидкость, листья опустились на землю. И стало невыносимо при мысли, что я загубил чью-то жизнь. Не со зла, не со скуки.
Вслед загорелась золотистая пыль. Корчась в бессилии, я ненавидел себя, человека, совершившего преступление против дорогой сердцу природы: намного аморальнее, чем, скажем, обречь близкого представителя рода на вечные муки. И угрызения совести подогревались трепетом.
«Enten-eller», но, в сущности, я есть то, что окружает меня. Как бы ни было неприятно и горько оное признавать, — я ещё то, на что способен рефлексировать, — и в меньшей степени — этика, добродетель, потому что заложено правило: ratio — agere. Когда превалирует величественный интеллект, за личность говорят поступки.
Убеждения всегда вторичны, поскольку лишь эмоциональный сдвиг показывает, какие из них — истинны, и присущи, какие — надуманны. И, чаще всего, бывает, что слепым последователям права, морали и вовсе не свойственно следовать правилам и принципам, хотя бы, своим. Тем более — идеалам…
Страх, тревога, печали и смерть — побочные эффекты в процессе самопознания. Собственное уродство не должно засорять объективную реальность. Но тем и обусловлена социокультурная система: непродуманная экономика и политика, тяжёлые застои и кризисы, коллизии в праве. Вероятно, я лапсариан, хотя, я не апробирую по впечатлению. Но в голове постоянно раздаются слова смертного приговора: «Жертва во благо».
Считается, что величайший грех — убийство, по крайней мере, самоубийство. Но я считаю, что это самообман. Лишая жизни другого, ради личной выгоды или избавления от накопленной злости, преступник никогда не раскается чистосердечно. Разве не очевидно? Самость и смирение — диаметрально противоположны.
Впрочем, стезя избирается априорно: тернистый, извилистый путь, лежащий впотьмах, или лёгкий, в полянах многолетних цветов и в солнечном блеске. Конец восторгу — лишь плата за участие в битве, известная и вполне рациональная. Выделенный оклад побуждает к честным сражениям, но тот, кто собирается покинуть поле брани, умоляя о пощаде и отпущении, — обыкновенный трус. Его надежда бесплодна. Предвкушая награду, забвение, нельзя стремиться к послаблению и рубежу от страданий, ожидая убогой идиллии.
А область грёз создают одиночки. И на пустошах, на гладких барханах они строят бытие иного порядка, обширные форпосты и могучие крепости, но песчаные бури сметают любые намёки на вмешательство в сей безупречный уклад. О да, только пустыни рождают свободу.
Сама пустота — оболочка сакрального, а я бездонный сосуд.
— Bist du in Ordnung? — Осведомился враноголовый старик, чем-то похожий на графа.
— Что? Нет-нет, всё хорошо.
— Вы не отсюда…
— Да, я заблудший. То есть, я заблудился. — Второпях заключил я. — Извините, мне нужно идти.
— Не смею задерживать. — Его речь ещё долго вызывала тревогу. Пытаясь заглянуть под капюшон, я представил, как он каркает и нанизывает на клюв скопленья кишок…
Отведя от себя наваждение, я вышел к длинному коридору, и всё, что узрел по пути, казалось зловещим и мерзким. Отсыревшие гобелены, стены, поросшие мхом. Только слабая искра мерцала вокруг. Поначалу я пытался всматриваться в это тусклое пламя, но оно переходило плавно, по протяжённости здания, и угадать, где возникнет новый очаг, было, действительно, трудно.
Как тростник сгоревший дотла, я не принимаю тепло, я продолжаю движение, пробираюсь вглубь, понимая, что скопление уже померкло. Позади — пепел.
В двух шагах от парадной улыбалась тёмная статуя. Среди истлевшей листвы чётко прослеживался ржавый полуоткрытый эфес. Только навершие было окутано переплетённой лозой, и гарда обвивалась ею несколько раз. Жуткие мысли тяготили сознание. Я не боюсь, что не найду своё место. Я не боюсь, что останусь здесь, танцевать на краю обрыва. Тонкая красная нить режет пальцы и манит меня.
— Он вас заждался. — Прохрипел одетый в саван.
— Да, я знаю.
— Редко нас посещают такие необычные гости.
— Если позволите стать постоянным гостем… — Рывком он показал, что я должен идти дальше.
Я спустился на этаж ниже.
На секунду, мне показалось, что во тьме сверкнули чьи-то глаза. У основания балюстрады нагое свечение смешалось с россыпью мглы, и, вскоре, всё прояснилось. Странная фигура вела меня вниз, в старый подвал. Судя по следу из пороха, который был разбросан плотными горками, раньше здесь хранили оружие. Едва горевшие факелы освещали наш путь, пока он не подобрал керосиновую лампу.
«Вскоре Дионисий окажет честь Нерону». — Я ликовал.
Над алтарём заблестел балдахин. В конце подвала белела массивная дубовая дверь. Она открылась до того, как мы подошли. Я умолк, поразившись воплощённым могуществом. Когда он обернулся, я увидел морщины и пятна, — очертания старца.
Жар потаённой мечты: им был бог.
— Проходи и садись. — Объявил он. — Нам многое предстоит обсудить.
— Да, конечно. — Быстро проговорил я, боясь показаться резким, непочтительным, грубым.
Комната была мрачной, но, в то же время, уютной. Ветки плюща дотлевали в камине. Неотёсанный камень создавал иллюзию большого простора, а промазанный глиной очаг отдавал желтизной, которая, с полминуты, практически прожгла мне сетчатку. Он расположился в кожаном кресле. Услугой благородного жеста, я занял место напротив.
— Они ещё не готовы. Согласен?
— Бог, они никогда не будут готовы.
— «Sub specie utilitatis». И ты нигилист. Ценю это качество. Но в отношении общества следует мыслить практично. Не наличность полотен рождает фантазию, также, как и не воля к власти привносит в ассоциативную карту тёмные ветви и дух отрицания.
Положив ногу на ногу, он принял открытую позу и начал задавать мне вопросы. На первые я отвечал сразу, последующие вызвали серьёзные затруднения. Обойдя метафизические и схоластические теории, мы перешли к Ренессансу. Тогда и возникло ощущение самообмана.
«Accidit in puncto, quod non speratur in anno». И чтобы мне, не совершившему подношения, выпал случай встретиться с ним. А он лишь с интересом наблюдал за моими раздумьями. Несколько искр слетело к центру, и засияли зрачки, наполненные одновременно и губительным ядом, и панацеей.
— Разум шаток. В безжалостной игре, под названием «vita brevis est», главное помнить, что любая мелочь может сломить. И оборвётся не только борьба, но и самозабвенная искренность, ввергающая в новые битвы и толкающая на подвиги. Вот только, почему ты называешь меня — богом? Не стоит.
В его руке плясал небольшой огарок свечи, неаккуратно сметённый со столика. Меня обожгла рефлексивная чувствительность.
Тишайшая сцена: флагеллант и мученик. Один безжалостно хлещет плетью, другой — расслабленно сжимает её. Они счастливы, потому что податливы гонцам разрушения. Пусть красные реки наполнятся вновь, постоянно сменяя русла и истребляя всё на пути. За миг тенистая роща отчаянья — просто сырая земля.
— Даже в этом я создаю избыток. Я постоянно себе повторяю: «Золотая середина, умеренность, бережливость». Но что-то толкает вперёд, к большей страсти и боли. За ними — открытия. А как ещё развеять скуку? — Вдруг сказал я, чтобы выгадать время и собраться с мыслями. — Мне, всё же, должно быть стыдно. К знанию меня привело отчаянье. Не любопытство, как Гегеля. Не утончённый трепет, как Вагнера.
— О Вагнере можно рассуждать долго. — Мечтательно проронил он. — И спорить. — Уже более хладнокровно.
— Раз мы ценители искусства. О, мотивы в его музыки — настоящее сражение. Я часто пишу стихи под «Лоэнгрин» и «Золото Рейна». Несмотря на тщетность попытки, таким образом я продолжаю бороться. Вы мой бог, вас никто не сломил. — Так я решил подытожить свою глупую исповедь.
— Да, я сломил сам себя. И в конце остался — победителем.
Я ощутил на себе взоры умерших. Подземелье дрожало. И чрезвычайно важный повелитель выглядел более уверенным и раскованным. Меня же тьма утомила и вскоре из категории безмятежной красоты перешла в привычную меланхолию. Стены сужались, и, не выдержав, я обратился с воззванием:
— Поговорим в другом месте?
Он не отозвался. Лишь приподнял бровь.
— Мне тесно. И трудно дышать.
— Догадываешься, почему?
— «Veritas una, error multiplex». — Заявил я.
— Отбрось условности. Ты не явился ради истины, — увидеть образ на цепях. На деле, тебя терзает внутренняя вражда. Боишься повторить участь философа? Не стоит взваливать на плечи непосильную ношу, твоя надежда бесплодна.
— За что тогда мне цепляться? Определяя аспект бытия?
— Правильный вопрос. Жизнь не стоит ни гроша, а смерть — и того меньше. Свобода и воля — единственное, что заставляет карабкаться в горы и строить мосты. Награда, издержки, упоение славой — приходят потом, вместе с бессознательной частью от избранных убеждений. Настоящей причиной — не капитал, или Маммона, демон заслуги: «Я справился, значит, достоин». — Прежде всего, Эпикур. Собственное счастье — то, о чём ты не будешь сожалеть. Прими себя таким, какой ты есть...
Я проронил слезу.
— И ещё: я тебе не бог, я просто друг, возможно, самый близкий. Тот, кто всегда понимал тебя в нашем, до этого дня, одностороннем общении.
В следующий миг стена раскололась, в комнате утвердилось сияние, и сверху посыпались цепи. Но боль притупило их созерцание: гибкое движение, — ладонью от сердца, явило мне суть. Я чего-то добился. Отдельные факты, разрозненные события пронеслись в памяти, срастаясь в одно общее чувство тревоги и, вместе с тем, в светлое воспоминание.
Страшное духовное возбуждение овладело сознанием.
Я повернул голову и понял, что уже полдень. Падают листья и плывут облака.
— Ты проснулся?
— Наверное. Пока не уверен…
— Как загадочно. Но что тебе снилось?
— Ничего. Просто неприятный сон. Как ты и сказала, я не камень. Ни для кого не кумир и, теперь я точно уверен, что не хочу им быть.
Думаю, последние ненужные узы я успел оборвать…
Гончаров А.С.
2019