Глава 1.
Мягко шелестя в потоках солёного бриза, шторы вжимались в коричнево-золотые стены нашего люксового номера на пятом из семи этажей. За ними широкий балкон рвался выпяченным подбородком в открытое южным ветрам иссиня-зелёное море, коснуться которого никогда бы не сумел, если бы бескрайнее творение создателя само того не пожелало. Но море оставалось в каких-то ста недосягаемых метрах. Большое, важное и гордое, оно безбоязненно дразнило тех, кто глазел на него с берега. Слишком холодное в это время года, оно становилось лишь прекраснее благодаря безупречно пустынным пляжам, укрытым блестящей круглой галькой. Волны взбивались в пышную пену и швыряли её ради забавы подальше от воды. Вместе с пеной на пляж прибивало редкие водоросли и мелкую рыбёшку, похожую на морских светлячков. Какой-то мужчина подбирал с камней этих несчастных и кидал их обратно в воду. Его жена выискивала цельные ракушки и отстала уже на несколько шагов, залюбовавшись на крупного, но ещё живого моллюска. В конце концов, и он был возвращён в свою естественную среду обитания до тех пор, пока морские течения и волны не решат его судьбу иначе. Сегодня эти мужчина и женщина спасли множество жизней. А море благодарило их шумными брызгами и холодным закатом, выглянувшим как греческий циклоп из-за облаков, чтобы подмигнуть бледно-рыжими лучами.
Люди ушли вдаль, слившись с серой полосой гальки, а я достала сигарету и прислонила её к носу. Даже сигареты на море пахнут по-особенному, обретая солоновато-сладкий привкус мечтательности и гедонизма. У меня никогда не возникало вопросов, почему южные народы неторопливы и улыбчивы. Если бы мне довелось с самого рождения наблюдать за приливами и отливами, балуя кожу бесконечным ультрафиолетом, я обязательно постигла хотя бы азы улыбки, а быть может, превзошла бы в этом искусстве всех работников нашего отеля. Да и бледный мой вид неизбежно переменился. Не стало бы той меня, что живёт и здравствует ныне, но явился бы миру другой человек, с иным набором качеств и внешних данных. Не настолько скрытный и боязливый, не настолько импульсивный и тревожный. Однако, что касается внешности, здесь я никогда не роптала на судьбу. Даже так заботливо оборудованные высоким закалённым стеклом ограждения балкона доходили мне всего-то до талии. Так что при особом желании я вполне могла их перешагнуть и сделать безупречное сальто в бассейн на террасе внизу. Останавливало лишь то, что я не была уверена в его глубине, а проверять опытным путём не хотелось.
Я курила неспешно впервые за несколько месяцев непрерывной беготни, которая теперь казалась чем-то далёким и настолько же фальшивым как видимый горизонт, за которым море лишь по-настоящему набирало свою могучую силу. И никакого горизонта, как и моих проблем, никогда не существовало. Одна убеждённая видимость суеты и формы. Мне стало жаль моих сил и нервов, жаль Аниту, которая так натерпелась от меня недовольства и осуждения. Но на большой земле мне было невдомёк, что моя жизнь и возможности куда шире, чем я наблюдала их, зашторив свои внутренние окна. Я забыла, что есть ещё где-то балкон с чудесным видом на целый мир, и в его панораме главную часть занимает чудо земной жизни – бескрайний гигант по имени море.
– Слава! – позвала Анита за спиной.
Я повернулась. Она лежала в бессовестном хитросплетении одеял, простыней и подушек, поверх всего этого дикого развала совершенно живая и полностью голая, словно бы час назад вместе с одеждой содрала всю кожу, предоставив миру созерцать её откровенную наготу. И мир восхищался ею солнечными бликами и осторожным ветром, заставляющим соски напрягаться от каждого дуновения и жадно всматриваться в потолок над огромной кроватью. Там блестели золотые барочные узоры вдоль фальшивой и всё же с достоинством выполненной лепнины из папье-маше. Некоторое время Анита разглядывала кружение линий, которые в сумерках обрели невесомость и порхали над ней причудливыми бабочками, но затем и это ей наскучило.
Она потребовала моего внимания:
– Возвращайся в постель.
– Я не могу, я курю.
– Кури здесь.
– Так нельзя.
– Нам можно всё! – смеялась Анита тем бархатным, колокольчиковым смехом, что я услышала ещё до того, как познакомилась с ней.
Я решила, что коль уж природа наградила кого-то столь чудным умением смеяться, то во всём остальном, увы, пришлось сократить расходы. Ведь красоты всем должно доставаться поровну. И как-то совершенно нечестно вкладывать подчистую лучшие свои изобретения всего в одну женщину. Разве не сам бог велел нам делиться?
Однако законы равновесия и справедливости не касались Аниту со дня её зачатия. Произошло оно, полагаю, в не менее роскошной спальне под стоны удовольствия и испепеляющей страсти её тогда ещё совсем молодой матери задолго до первой брачной ночи с канонадами салютов и свадебных фейерверков, которые наблюдали триста с чем-то гостей церемонии с палубы яхты. Столь же белоснежной, что простыни в нашем нынешнем номере. Анита ещё эмбрионом впитала любовь к морю и запредельной роскоши. Но если уж кто-то и был достоин в мире всех этих благ, то бесспорно она – любимая дочь любимых родителей, принцесса без титула, но с огромными амбициями дикой пантеры.
Молодые ухажёры и взрослые состоятельные мужчины гроздьями летели к стопам Аниты, а она расшвыривала их ровно так же безжалостно, как самовлюблённые волны кидают за ненадобностью разный мусор. У неё был собственный план на жизнь. Это всегда выгодно отличало её от сверстников из окружения. Иные, едва получив хоть какую-то свободу, гнались в клубы за беспутством и мимолётной славой. Анита же была терпелива и покорна, осторожно подбираясь к своей цели. В двадцать три, успешно закончив Кембридж на бакалавриате истории искусств, она смело заявила отцу о том, что желает получить в качестве подарка к своему диплому.
Она желала ни много, ни мало – собственную радиостанцию. Приняв просьбу дочери за шутливый каприз, господин Гроссман выписал ей крупный чек и даже не думал интересоваться дальнейшей судьбой подаренных денег. Каково же было его удивление, когда он узнал, что дочь настроена самым серьёзным образом. Она могла бы купить себе квартиру или машину, и ещё какую-нибудь очередную цацку, в которых никогда, в общем-то, не нуждалась. Но весь свой бюджет она смело потратила на совсем иную забаву, ставшую судьбоносной, – Анита, как и планировала, купила радиостанцию.
Именно там я услышала впервые её сказочный голос с безупречной дикцией и идеально поставленной речью. Она сама записала то объявление о наборе команды, и я просто не имела права упускать такой шанс. Копирайтеру моего уровня не должно было так посчастливиться. Анита могла бы привлечь сотрудников по рекомендациям и платить им условно-символические суммы за право услужить их влиятельной фамилии. Но она рискнула и взяла людей со стороны исключительно на свой вкус, полагаясь разве что на интуицию. В их числе оказалась я – неправдоподобно и почти что сказочно. И ещё больше не верится оттого, что случилось всё это десять лет назад. Но я до сих пор вижу Аниту той бескомпромиссной, хваткой девчонкой, чьё двадцатипятилетие мы праздновали всей немногочисленной командой, поедая самый обыкновенный магазинный торт из одноразовых картонных тарелок со смешными рисунками.
– Ничего вкуснее не ела! – вновь и вновь будто бы благодатной росой орошали всё кругом переливы её голоса.
Тогда ещё Анита носила длинные каштановые волосы. Пожалей она их, и эта огромная кровать сейчас буквально потонула бы в бронзово-шоколадной густоте. Но леди Гроссман вновь всё решила по-своему: безжалостно отсекла добрую половину этого богатства и осветлила кончики, оставив локоны лишь слегка касаться худощавых ключиц. Хотя я, честно сказать, скучаю по той длинноволосой Аните, что уволокла моё сердце в самое долгое и самое странное путешествие за всю мою жизнь.
– Если ты немедленно не подойдёшь, то я за себя не ручаюсь!
– Какая страшная угроза! – я засмеялась и достала вторую сигарету так, чтобы Анита прекрасно видела мои действия.
Она встала и пошла навстречу, прихватив за воротник белый халат, но надевать его не спешила. Наш балкон плавал в закатных лучах словно яркий цветок по тёмной воде лесного озера. Леди Гроссман была его пестиком, изящным и гибким. Её вовсе не смущала нагота, да и надо ли стесняться того, о чём женщины её возраста в большинстве случаев могут только завистливо мечтать? Нынешняя Анита едва ли уступала своим великолепием прежней версии себя – десятилетней давности. Разве что взгляд стал строже, а манеры – хитрее, и голос чуть просел от сигарет, хоть она и бросила давно. По большей части изменения коснулись её характера, и описать это куда сложнее, чем сравнить пропорции фигуры и длину волос.
Анита прислонилась ко мне всем телом, накинула халат на плечи:
– Мне сейчас очень хорошо.
– И мне.
– Как думаешь, теперь всё получится?
– Я предпочту забыться хотя бы на этот отпуск.
Анита внимательно изучила моё лицо, и от улыбки её повеяло тихой печалью. Она коснулась моей щеки губами на одно мгновение и оторвалась, заметив что-то внизу. Там, под нами, на открытой солнцу и дивному бризу террасе блестел изумрудными бортами компактный бассейн с зоной джакузи, где вода специально подогревалась, а вокруг рассыпались лежаки и зонтики, большинство из которых были убраны. Нечасто в это время года кто-то выходил сюда поплавать или позагорать. Разве что хмельные французы однажды повстречались мне, распивающими шампанское под монотонное бульканье пузырьков.
Однако тот, кто сейчас сидел спиной к солнцу в гордом одиночестве точно напротив нашего балкона, очутился там не развлечения ради и неспроста, и уж как пить дать не для того, чтобы подрумянить свой загорелый рельефный торс цвета конфет «Ферреро Роше». Мне хватило и двух секунд, чтобы прочесть его мысли, на каком бы языке они ни прозвучали: он смотрел на Аниту. Смотрел жадно и в упор.
Боюсь, для неё он покажется чересчур молодым и примитивным, и даже при самом благополучном раскладе не имеет ни малейших шансов на взаимность. Впрочем, грёзы не дожидаются квот и удачных моментов появиться. Они просто возникают тогда, когда им заблагорассудится. И на нашего случайного зрителя они напали прямо тут – под распахнутым окном нашей спальни, где десять минут назад мы с Анитой занимались любовью впервые за несколько месяцев.
– Как думаешь, он всё слышал? – проронила леди Гроссман.
Она бы и рада была изобразить возмущение и брезгливость, но сейчас ей не удалось одурачить меня. Анита была взволнованная, да. Но не возмущена.
– Мы на пятом этаже. Если и слышал что-то, то ему пришлось здорово напрячься. А ты бы оделась лучше.
– Не хочу, – Анита встала спиной к стеклу, опёрлась на локти и теперь рассматривала мужчину вполоборота. – Мы ведь на пятом этаже. Пусть ещё и зрение напрягает.
– Как думаешь, сколько ему?
– Да какое мне дело? – Анита вжалась в белый рукав моей футболки, оставляя на ткани влажный след от зубов. Её взгляд буквально приклеился к объекту на террасе. – До тридцати.
– Двадцать девять?
– Двадцать семь.
– Что ж... – подивилась я такой точности и максимально загородила Аниту собой, чтобы прекратить этот балконный эксгибиционизм. – Если ты не прекратишь стрельбу глазами, он решит, что это приглашение.
– Не самая страшная ошибка.
– Верно. Я знаю страшнее.
– Какую же? – Анита счастливо взирала на меня, наконец, отвлёкшись от чужака.
– Будет ошибкой не отправиться немедленно на ужин. Потому что: а – наш ресторан в южном крыле закроется через полчаса. И б – я настолько голодна, что вскоре укушу шторы или тебя.
– Так чего же мы ждём?! Я вовсе не желаю быть покусанной на голодный желудок!
Глава 2.
Не успели захлопнуться двери лифта, Анита впилась в меня с небывалой жадностью. Никогда прежде не замечала за ней, чтобы её так возбуждали лифты. Или всё дело в том, что здесь нас двоих было видно как деликатесы на витрине рыбной лавки – за прозрачным изогнутым стеклом без намёка на искажения в подсветке ярких, но неслепящих ламп. Любой мог наблюдать за нашими силуэтами, переплетающимися друг с другом: мой – антрацитово-чёрный, долговязый и острый, как шип; и мягкая, тонкая, словно абажур на лампе «Тиффани», вся из пёстрых, цветочных фресок – фигура Аниты.
Её рука – на моём виске, а ноготком большого пальца она придерживала мои губы, не давая вновь себя поцеловать. Моя же ладонь остановилась в районе её талии, боясь опускаться ниже, хотя жёлто-оранжевые глаза напротив только и требовали немедленно сорвать все внутренние предохранители. Но я смогла себя обуздать и с достоинством покинуть лифт, рядом с которым двое служителей отеля стыдливо и демонстративно отвернули головы. Анита поправила приподнявшееся на пару сантиметров короткое платье, смущая их тем самым ещё больше.
– Number 503 («Номер 503» – англ.), – бросила я при входе в ресторан.
– Lady Grossman. Lady Astakhova («Госпожа Гроссман. Госпожа Астахова» – англ.), – учтиво приветствовали нас двое других работников в белых фраках на узких костлявых плечах с одинаковыми приклеенными улыбками.
Мы прошли вдоль длинного светлого зала, переполненного сиянием горящих свеч и сногсшибательными ароматами блюд, способных удовлетворить самые взыскательные вкусы. Столик на двоих у окна с видом на бесконечность ночного моря уже четвёртый вечер ожидал нашего визита, а мы едва не оставили его без внимания, поддавшись такому внезапному и такому долгожданному приливу страсти.
– Море лечит, – закрывая меню, произнесла Анита и потянулась ко мне пальцами через стол.
Я поймала их за кончики. Она улыбнулась.
– Доктор так и сказал.
– Ты сама предложила молчать о докторах, – попрекнула она меня мягко.
– Прости. Это вырвалось.
– Расскажи мне ещё.
– О чём?
– О той девушке.
Анита проговорила это с придыханием готовой к соитию дикой самки леопарда. В любой другой ситуации я бы не решилась посвящать её в подробности тех дней, когда мы ещё не знали о существовании друг друга и жили по разным странам и, можно сказать, в разных мирах. Даже под пытками я осталась бы верна своей тайне, но что-то переменилось в нас, переменилось в Аните, когда мы возвратились в этот отель спустя восемь лет наших отношений. Здесь прошёл наш первый медовый месяц и, кажется, начинался второй. Начинался необычно и слишком откровенно для леди Гроссман, которая сама никогда не распространялась о прошлом и меня не допрашивала столь рьяно.
– Расскажи, – попросила Анита вновь.
– Она была блондинкой с вечно тявкающей собачкой в миниатюрной сумочке, которую она повсюду таскала с собой как символ обеспеченности. Ни у кого не было таких собак. А у неё была. Кажется, её звали Люси.
– Девушку?
– Собачку.
– А как звали девушку?
Я подумала с минуту, стоит ли называть настоящее имя, ведь для Аниты почти не составило бы труда разыскать этого человека.
– Марина.
– Мари-и-ина... – тепло повторила за мной Анита, пробуя во рту бархатистое звучание букв. – Как морская волна... Она была красива?
– Ну, разумеется.
– И несвободна?
– Как и все красивые женщины.
– Марина и Люси... Они были похожи?
– У Марины был более приятный тембр голоса.
Анита засмеялась, доказывая мне в очередной раз, что никто на Земле никогда не сравнится красотой и мелодичностью звучания с её смехом.
– Сколько ей было?
– Двадцать.
– А тебе – шестнадцать?
– Я всегда выглядела немного старше.
Анита томно закатила глаза, жгучие и спокойные одновременно.
– Представляю тебя эдаким дерзким мальчишкой в рваных джинсах, красной бейсболке и с серьгой в одном ухе, который бессовестно похищает чужую невесту на лихом байке под ошарашенные взгляды очевидцев.
Мне стало и смешно, и приятно, и в то же время неловко.
– Что ж, почти так всё и было. Разве что джинсы у меня водились в основном целиковые. Потому что за рваные мамка бы голову оторвала. Вместо байка – велосипед, но довольно старый дедовский, с рамой вдоль колёс, из-за которой при падении запросто можно было остаться без самой нежной части тела. А бейсболку я и впрямь носила. Но она была не красной, а тёмно-синей. На ней были вышиты такие непонятные закорючки. И только позже я узнала, что они означают аббревиатуру «New York». Но, пожалуй, из всех моих тогдашних вещей эту кепку можно назвать довольно модной.
– Ты не стремилась в модницы?
Я пожала плечами и ответила честно, но уклончиво:
– В моём положении это не имело смысла.
Анита вздрогнула будто бы от укола шприца.
– Тогда чем ты её покорила?
Я втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Не сказать, что то были самые тяжёлые мои воспоминания, но и лёгкими их не назовёшь. Речь шла о том периоде жизни, который я предпочла бы забыть целиком без исключений. И лишь ради Аниты я отдавалась воспоминаниям двадцатилетней давности, в которых я с трудом могла себе представить, что когда-нибудь буду сидеть тут – в шикарном убранстве ресторана, под крышей фешенебельного бутик-отеля в компании очень влиятельной и безукоризненно красивой почти настолько же, сколь и богатой, женщины, носящей всемирно известное имя.
– Её возлюбленную звали Машей, – продолжала я рассказ, сосредотачиваясь на мерном рокоте моря за окном. – При одном взгляде на Машу поджилки начинали трястись даже у самых отъявленных бандюганов. У неё был «Джип». Хотя я точно не могу припомнить марку. Все машины в нашем городе больше «Пятёрки» мы называли «Джипами».
– «Пятёрки»? – оживилась Анита. – Ты имеешь в виду «Х5»?
Я не смогла удержаться от смеха, даже понимая, что леди Гроссман рассердится на меня. Улыбка на её лице моментально потухла.
– О нет! «Пятёрка» – это «Жигули»! – ухохатывалась я не в силах остановиться. – И, скажу я тебе, по тридцать лет пахала машинка!
Анита всё-таки обиделась, но дослушать историю ей сейчас было важнее. Так что она поджала губы и произнесла деловито:
– Ничего удивительного не нахожу. У отца есть автомобили, которым по сто лет. Все они в прекрасном состоянии и на ходу.
– Не сомневаюсь, – наконец-то, взяла себя в руки я. – Главное – должный уход.
– Вот именно, – быстро подтвердила Анита. – Значит, у Маши был «Джип»?
– Да, большой, чёрный – всё, как полагается. Они приезжали вдвоём с Мариной в центр города к универсаму. Это как «ГУМ», но локального масштаба. Маша парковала машину прямо у входа и ждала, когда Марина выйдет из салона. Она ставила одну ногу на заднее колесо... А, знаешь, колесо большое, высокое; наверное, жутко неудобно так было стоять, но она стояла и перекидывала чётки-болтухи из дерева. И ещё она жевала спичку.
– Спичку?
– Да, спичку.
– Может, всё-таки сигарету? – судя по всему, Анита не верила мне до конца.
– Иногда – сигарету, но чаще – спичку. Возможно, пыталась бросить курить.
– Интересный способ.
Нам подали десерт – груша фламбе и мороженое с лепестками миндаля и рикоттой. Ела только Анита, потому что я заказала стейк. Его принесли минутой позже. И я уже обрадовалась, что смогу полностью переключиться на еду. Однако даже дурманящий аромат сожжённого заживо фрукта в густой карамельной подливке не отбил у моей слушательницы острый интерес. Она откусила всего пару кусочков, заела мороженым и быстро попросила официанта принести ей ещё клубничное парфе. Тогда я поняла, что мы не уйдём отсюда, пока Анита не перепробует все представленные десерты, а я не дорасскажу историю.
– Так, значит, Маша была из «крутых»? – удовлетворив первое любопытство по отношению к сладостям, леди Гроссман вновь переключилась на меня.
Я жевала превосходный стейк и с удовольствием бы посвятила ему ещё несколько прекрасных минут, но положение обязывало вступить в диалог.
– Маша была из самых низов. Как и я.
– Вот как? – искренне удивилась Анита, не заметив, насколько неприятно мне было произносить это. – Сколько ей было лет?
– Около тридцати. Поговаривали, что она сколотила деньги на автомобилях.
– Ремонт?
– Я бы сказала – угон.
После этих слов Анита была готова швырнуть в меня вилкой, но что-то остановило её. Должно быть, всё то же любопытство. Меж тем я продолжала:
– Не берусь судить, как обстояли дела в реальности. Но как-то уж ей удалось собрать капитал, открыть своё дело и даже открыто жить там, где слово «лесбиянка» произносили исключительно шёпотом на ушко и желательно без свидетелей. А пару Маши и Марины приняли запросто, как будто так и должно быть. Никто не фыркал в спину, не угрожал, не издевался. Все любили их. Наверное, лишь глядя на Машу, я поняла, кто я есть и чего хочу от жизни.
Анита окончательно прекратила есть и посмотрела на меня бесконечно понимающим взором.
– Ты влюбилась в Марину из зависти к Маше?
Это была интересная постановка вопроса. Я никогда не размышляла об этом в таком ключе.
– Что ж, – рассудила я в самом дипломатичном тоне, – пожалуй, в Маше сочеталось то, что казалось мне совершенно недостижимым. Её жизнь представлялась мне сказочнее любого глянца, хотя бы потому, что происходила у меня на глазах. Я пошла устраиваться курьером в её кафе, которое она открыла в нашем универсаме, и едва ли поверила своему счастью, когда меня взяли.
– Твоя жизнь уже была обречена на успех! – радужно смеялась Анита.
– В тот момент для меня это был потолок карьеры, – не без грусти призналась я.
– Но ведь это оказалось неправдой?
– Отчасти, – я почему-то сконфузилась и опустила глаза.
На столе появилось вино и ещё один десерт. Не доев первых два, Анита поддалась смертному греху чревоугодия и накинулась на парфе, которое тут же начало таять под её испепеляющим солнечным взором. Можно подумать, что она просто спасала творение кулинарного искусства от несправедливой гибели, но на самом деле в неё словно вселился демон, требующий столько сладостей, сколько обычно не вмещается в нормального человека.
И всё-таки магия вкуса ненадолго смогла обуздать мою ненасытную до откровений женщину. Парфе она спасла виртуозно, вычистив маленькой серебристой ложечкой даже стенки прозрачного бокала.
– Божественно! – отрекомендовала Анита приговорённое блюдо и с благосклонной улыбкой разрешила официанту забрать всё, что осталось от сладкой трапезы.
В заключение ужина она заказала чизкейк от шеф-повара. И пока его готовили к подаче, она прихлебнула вина и спросила:
– Ты шла на работу, уже будучи влюблённой в эту девушку?
– Я не могу однозначно ответить. Коль уж мы договорились быть предельно открытыми, я пытаюсь обрисовать всё так, как я об этом помню.
– То есть ты не помнишь?
Я вздохнула.
– Покуда мы юны и не знаем до конца истинной природы любви, каждый вдох, каждое дуновение воспринимается нами словно манна небесная.
– А разве не это ли говорит о первозданности чувств?
– О трепете, – подчеркнула я, – о таинстве, но вовсе не о том, что скрывается за действиями и поступками.
– Но мы говорим о чувствах, – парировала Анита.
– А я говорю о настоящем знании любви, когда чувства и готовность совершать находятся в симбиозе. Мы прожили с тобой восемь лет. И отнюдь не каждый этап можно смело обозначить счастливым, тогда когда в юности всё видится лёгким и беспечным.
Анита отвернулась. Даже бриллианты в её ушах затихли и перестали колоть глаза. Она думала о том, что принёс нам последний год. И я поняла, что свернула не туда в своих рассуждениях.
– У нас было мало общего с Мариной, – немного громче возобновила я прерванную тему, – но это не отталкивало меня всё по тем же причинам. И я старалась угодить ей, как умела. Выполняла её поручения, возилась с её собачкой, делала комплименты.
– О, не сомневаюсь! – мне удалось вновь завладеть вниманием Аниты. – Она понимала, что ты ухаживаешь за ней?
– Думаю, да.
– А Маша? Как реагировала она?
Мне вспомнились Машины чётки, зловеще прыгающие по её пальцам, спичка, стиснутая в челюстях, где давно не хватало нескольких зубов, и мощные кожаные ботинки со скошенными каблуками и свисающей стальной цепью. Если однажды я попаду в ад, то Маша непременно окажется там надзирателем.
Я поспешила улыбнуться в морщинки возле глаз Аниты, которые она умело гримировала каким-то баснословно дорогим кремом с «умными частицами», и ответила:
– Она воспринимала меня ребёнком. В общем-то, им я и была.
– Но всё же?.. – Анита склонила голову по диагонали, требуя договорить её фразу.
– И всё же мне удалось вырвать лаской первый поцелуй! – засмеялась я, даже не надеясь, что меня так легко отпустят.
– Роковая женщина Слава! – поддержала мой смех Анита.
И тут я поняла, что она в который раз глядит куда-то в сторону, и отчего-то забыла уточнить детали произошедшего. Теперь её волновало не прошлое, а то, что являло собой самое небезопасное настоящее.
Не снимая улыбки с лица, Анита уставилась на меня скорее оценивающе. И вновь глаза её предательски перепрыгнули на другой объект, но секунду спустя вернулись ко мне. Анита взяла бокал и повертела в руках. Мне достаточно было только уловить динамику витков её пальцев, чтобы почуять неладное – она злилась.
– Что не так? – спросила я.
– Всё прекрасно.
Перед ней бесшумно материализовался чизкейк, но леди Гроссман лишь на одних инстинктах, приученных с младенчества к высоким манерам, поблагодарила официанта кивком, но при этом не удостоила тарелку с блюдом даже мимолётного взгляда.
Я медленно обернулась в ту сторону, куда она поглядывала.
По диагонали от нас в соседнем ряду столиков у стены сидела девушка. Я бы назвала её красивой, если бы понимала по-настоящему, что это значит в её случае. Иногда встречается особенная, не похожая ни на что красота, принесённая печалью и тишиной. У такой красоты нет голоса и титулов. Она слепо скользит по складкам одежды и падает за ворот невзрачной цепочкой с амулетом или остаётся на руках памятным кольцом едва заметных трещин. Большинство людей подсознательно тяготеют к красоте счастливой – большой, сильной и властной, как красота Аниты. Но этот сорт затухает стремительно, впервые коснувшись настоящей скорби или забвения. Она мрачнеет и плавится словно воск. Каждый отпечаток боли читается в ней заглавными буквами. Тогда даже искренние улыбки могут показаться фальшивыми и вычурными, как игра в покер на поминках. Мы ничему не можем научиться у такой красоты. Это чистое любование запредельным совершенством.
Однако девушка за столом была красива с миллионом оговорок.
Слишком острый, будто шпага, нос. Слишком большие и слишком тёмные глаза, словно целый стакан ямайского рома. Слишком широкий рот, на котором отчётливо выделялась чувственным лепестком нижняя губа. И руки её – слишком большие и узкие ладони, похожие на лист орхидеи, приправленные слишком манерными жестами безобразно длинных пальцев, на которых можно было без труда разглядеть каждую фалангу. Разве что волосы не вызывали вопросов. Они были великолепны. Прямой серебристо-русый поток от основания до самых кончиков, прильнувших к груди, был напитан подлинной силой в её первозданном виде.
Я возвратила взгляд к Аните и прочла вопрос на её лице. Через секунду она задала его вслух:
– Нравится?
– Она довольно милая.
– Только идиот назовёт её милой.
– Идиот?
– Идиот или льстец.
– Что ж, – вздохнула я, – льстить женщинам насчёт их внешности – не грех.
– А льстить женщинам насчёт внешности иных женщин – уголовное преступление.
– Значит, я ещё и преступница?
– Изволь! – Анита взмахнула бокалом и прислонила его губам. Но пить не стала. – Мы дали слово.
– И я его держу. Разве ты сама не находишь эту девушку милой?
– Я нахожу её чертовски, неприлично, вульгарно, отвратительно милой.
– Спасибо за уточнение. Вынуждена признать, его исключительно не хватало.
Анита засмеялась. И по её смеху я распознала две вещи: во-первых, она разозлилась ещё больше; во-вторых, леди Гроссман уже довольно выпила, чтобы вечер превратился из сказочно-романтического в бесконтрольно-семейный. Каким-то чудом ей удалось выдержать пытку в триста шестьдесят пять дней отлучения от алкоголя, но, собираясь сюда, мы обе приняли решение, что не станем себе отказывать ни в чём. Возможно, именно это, а не бурная ссора швырнули нас в необузданное пламя страсти, давно оставленной где-то за тысячи миль от нашей опостылой кровати.
Три дня в этом райском эпохальном изобилии мы прожили так, словно никуда не уезжали. Словно не было меж нами измен, мести и измен из мести. Не было расставания, похожего на летаргический сон длиной в шесть месяцев бреда, когда мы только и могли, что проклинать жизнь, даже не подозревая, что нам предстоит дальше. Не было и последовавшего за ними болезненного, но такого необходимого нам обеим примирения. Не было целого года медицинских мытарств – врачей, клиник, анализов, ожидания, разочарований. Но были день и ночь, сытая еда, невозможно красивое, забытое практически всеми туристами море, наш первоклассный номер и десятки часов в кровати.
Анита выбрала этот отель не только в знак памяти о прошлом визите, но ещё и потому, что зимой турецкий берег мельчает до неузнаваемости. Мы хотели побыть одни. Ещё у трапа мы скрестили мизинцы и попросили друг друга только об одном – о правде. И здесь правда стала нашей единственной речью, поначалу немногословной, но вынужденной. Мы изображали такую честность, будто бы только что родились и не понимаем, для чего на свете существует ложь.
На четвёртый день, сегодня утром, Анита обнаружила запрятанный в шкафу мини-бар. Ему оставалось жить буквально час, пока она пересчитывала по пальцам своих прошлых любовников и любовниц, о существовании которых в её жизни с такого ракурса я не подозревала. Когда пальцы на обеих руках закончились, я решилась на откровения о Марине – моей первой любви. Но ещё до опустошения последней бутылки, Анита разразилась проклятиями в мой адрес со множеством красноречивых эпитетов. Я хлопнула дверью и ушла на пробежку.
Застать леди Гроссман в апартаментах по возвращении не укладывалось в мою парадигму мира. Я была уверена, что она сорвётся с якоря и бросит меня здесь на попечение средиземноморским ветрам и оплаченному набору услуг. Но Анита дождалась меня, как полагается мудрой тридцатичетырёхлетней женщине, дорожащей семейным гнездом. И хоть она была непростительно пьяна, я разглядела в ней то, что когда-то она сознательно отобрала у меня – желание. Плотское, как кости и кровь, вихревое и смертоносное, как внезапный шторм, желание человеческой, любовной близости.
Оно не погасло и теперь, когда Анита взирала на меня через стол в ресторане, где, не считая обслуги, находились всего трое – я, леди Гроссман и раздражавшая её до скрежета зубов незнакомка за моей спиной.
– Прекрати на неё таращиться, – выпалила Анита.
– Если бы ты сама не таращилась на неё, я бы вовсе не заметила её появления.
– Она напросилась.
– Каким же образом?
– Слава, – Анита подалась вперёд ко мне навстречу, – я готова поспорить, что на твоём затылке уже не осталось живого места от её любопытства.
– Ты преувеличиваешь.
– Нисколько. Если бы за каждый взгляд в твою сторону давали по рублю, сия милая особь уже обеспечила бы себе безбедную старость. До которой, впрочем, она, боюсь, не доживёт, если не прибегнет к совести и благоразумию.
Я осторожно повернула голову, чтобы проверить заявленное. Кажется, наблюдательность Аниты была вполне объективна: девушка, заметив мой взгляд, немедленно стушевалась и демонстративно уткнулась в стену. У моего плеча раздался смешок.
– Ты уже напугала её, – сказала я Аните. – Можешь больше не стараться.
– Вовсе нет, mon amour («моя любовь» – франц.). Она, напротив, заинтригована доне;льзя. Отныне ты настолько прочно вошла в её фантазии, что она уже не сможет раскрепоститься в постели без мыслей о тебе.
– Как, впрочем, и ты увлечена фантазиями о ней, раз уже представляешь её в постели с кем-то.
– Разве это не естественно – представлять симпатичных нам людей в интимной обстановке?
– Стало быть, она тебе симпатична?
Я, откровенно говоря, не была готова к такому повороту событий. Леди Гроссман переплюнула сегодня саму себя. Бес, обуявший её, нравился мне в одинаковой пропорции с удивлением и раздражением. Нет, Анита никогда не была пуританкой, но даже я уже почти отвыкла фантазировать о ней в эротическом ключе. Должно быть, тому виной стали мои стереотипные заблуждения насчёт того, что будущая мать моего ребёнка остынет в кротости и смирении.
Однако сейчас леди Гроссман глядела на меня плотоядными глазами распутной девки из французского борделя, заставляя тем самым даже меня смущаться и краснеть. Я поставила свой бокал на белую скатерть, не отнимая взора от Аниты. Она тоже не выпускала меня из цепкого плена.
Я решилась на повторный вопрос:
– Что ж, не подозревала, что у тебя настолько многогранный вкус. Ты не оставляешь мне выбора. Мне придётся увести тебя отсюда. Ты этого хочешь?
– Нет, – хитро стрельнув жёлтыми огнями глаз, сказала Анита и вновь уставилась на злополучный стол.
– А чего же ты хочешь?
Я не стерпела и в который раз посмотрела на девушку. И в ту же секунду лишилась дара речи.
Девушка была уже не одна. За её столиком сидел мужчина. Тот самый мужчина, который пару часов назад загорал на террасе и нагло пялился на наш балкон. Он уже оделся – по-вечернему и парадно: белая рубашка, тёмно-каштановый пиджак, похожий покроем на мой, но его костюм был подобран в цвет глаз – уютных и наглых одновременно. Мужчина носил бороду бретта – коротко стриженную с аккуратными усами и тонкой линией бакенбард. Волосы его были уложены гладко до неприличия, а на белых широких манжетах полыхали янтарями кристаллы с алмазной огранкой. Чуть наклонившись левым виском к собеседнице, он вкрадчиво объяснял ей что-то на русском языке. Беседовали они мирно, но по напряжённым лицам создавалось впечатление, что решался какой-то конфликт.
– Они в ссоре, – запросто прочитала мои мысли Анита, когда я вернулась к реальности.
– Что за странная традиция у русских – едва перешагнув порог отеля, выяснять отношения?
– Проказы свежего воздуха, – Анита допила свой бокал, и его тут же обновили без лишних слов.
Я смотрела на свечи и молчала.
– Я схожу покурить, – наконец, сказала я и встала.
Леди Гроссман осталась в ресторане, а я вышла к бассейну. В это время он чернел словно лесной пруд в точечной подсветке маленьких прожекторов на бортиках. Не хватало лишь медленно курсирующих по поверхности кувшинок и изумрудно-зелёной тины, похожей на бархатный ковёр. Поблизости рычало море. Воздух стал сырым и холодным. Февраль давал о себе знать ледяным ветром и тяжёлыми тучами, за которыми не было видно звёзд. По ночам здесь температура падала на десять, а то и пятнадцать градусов. Служащий отеля принёс мне плед. Я поблагодарила его, но укрываться не стала. Мне нравилось это бодрящее и отрезвляющее ощущение солёного холодка.
В тех краях, где я родилась, февраль был совсем иным, да и всё было иным – люди, пейзажи, речь. По сравнению с беспросветной серостью и убогостью моей родины, даже непроглядная тьма ночи здесь выглядела красочнее детских раскрасок, какие любят расцвечивать плохими, скрипучими китайскими фломастерами ребятишки в младших классах школы. Наверное, им кажется, что таким образом жизнь становится чуточку насыщеннее. Повзрослев, многие находят другие развлечения в виде наркотиков, беспробудного пьянства и неисчерпаемой злости ко всему миру, где существуют все возможные краски, которые им никогда уже не увидеть.
Помню, старший двоюродный брат привёз мне альбом и упаковку «фломиков». Мне было так страшно прикасаться к белоснежным листам. Казалось, каждая из пятидесяти страниц – это особенный дар, который нужно использовать с умом, а не чиркать какую-то незначительную ерунду. Для каждой страницы – свой абсолютный шедевр. Но я не умела рисовать. И тогда брату пришлось взять на себя ответственность за лишение девственности моего подарка.
– Смотри! – легко сказал он и открыл альбом. Он взял зелёный фломастер, стал рисовать какие-то треугольники. – Это – пальмы, – пояснил он, мой сильный взрослый брат, который видел настоящие пальмы в настоящем городе Сочи. Я смотрела на него, открыв свой маленький семилетний рот, а он продолжал: – Теперь коричневый. Это – стволы пальм. А теперь – жёлтый. Это будет песок.
Потом он нарисовал оранжевое солнце, голубые облака и какие-то закорючки. По версии брата, это были люди.
Потом брат врежется в столб на скорости сто пятьдесят километров так, что опознают его только по дурацкой наколке в виде кельтского креста, за которую тётя Люда, мамина сестра, очень на него ругалась. И тогда вдруг окажется, что даже татуировки могут быть полезны...
– Простите.
Я подняла голову. На меня смотрели внимательные, глубокие глаза девушки, которая до этого сидела за соседним столиком.
– Добрый вечер.
– Как хорошо, что вы говорите по-русски, – она села напротив и достала сигарету – белую и тонкую, как мачта яхты. – Я здесь четвёртый день и не знаю, чем себя занять.
– А как же ваш спутник?
– Он только прилетел.
– Почему я вас не видела все эти дни? Я тоже здесь четвёртый день.
– Я знаю, мы летели в одном самолёте.
– В самом деле? – удивилась я, хотя не было ничего удивительного в том, что я никого не замечала на борту, так как проспала весь полёт. – Чем же вы занимались всё это время?
– Я гуляла и читала в номере. Ходила обедать в другое крыло, в кафе у дороги.
– Насколько мне известно, там подают только жареный картофель и соевые сосиски.
Она рассмеялась звучно, будто кто-то разбил хрустальную рюмку о каменный пол.
– Так и есть. Но там работает единственный официант, который хоть немного изъясняется на русском. К тому же там шведский стол, а днём падает солнце.
– Но не слышно моря.
– Его здесь всюду слышно, – мечтательно ответила девушка. Она потянулась губами к сигарете, я угостила её огнём. – Спасибо. Вы хорошо воспитаны.
– Привычка.
– Нет, это воспитание, – настаивала моя собеседница, и мне пришлось уступить. Видя моё смущение, она вновь заулыбалась: – Как вас зовут?
– Слава.
– Настя.
– Очень приятно.
– И мне! – она явно оживилась. – Перейдём на «ты»?
– Конечно, – я достала вторую сигарету. – Ты не замёрзла? – я протянула ей свой плед.
– Спасибо, – беря его в руки словно редкую драгоценность, поблагодарила меня Настя и сразу накрылась им с огромным удовольствием. – Пока не приехал Герман, я и не знала, что здесь так холодно вечерами. Я закрывалась в номере и читала. А потом засыпала и просыпалась уже утром.
– Что ты читаешь?
– Всё подряд! – Настя бодро начала рассказывать о привезённой с собой библиотеке: – Ремарк, Сафарли, Достоевский, Санаев... Я читаю без разбору по книжке в два дня. И, знаешь, мне всё нравится! Напропалую! Нравятся детективы, романы о любви, философские драмы, любой стиль и любой автор. У меня ощущение, что я познаю вечность, даже если читаю о современности. И напротив – узнаю себя в былых эпохах. Герман говорит, что я просто неразборчива.
Я посмотрела на неё и проследила за руками. Они поникли, когда она произносила последнюю фразу.
– Быть может, Герман не любит читать? – предположила я, чтобы как-то успокоить её.
– О нет. Он один из самых начитанных людей, кого я знала. Впрочем, не так уж многих я знала, – и она погрустнела ещё больше.
– Любое чтиво – это дело вкуса.
– Именно, – безрадостно подтвердила Настя. – И Герман считает, что я его попросту лишена.
За разговором я не уследила, как прошло уже немало времени, как вторую сигарету сменила третья, как рядом с нами очутилась ещё одна фигура. Резной и точёный, будто самой острой фрезой, силуэт Аниты возник бесшумно из темноты. Она не прикоснулась ко мне, но посмотрела так, что я физически ощутила этот взгляд.
– А я всё думала, куда ты запропастилась? – обратилась ко мне Анита, когда наши глаза встретились.
Я попыталась уловить в её интонациях хоть какой-то намёк на недовольство, но различила лишь возбуждение и заинтересованность. Анита опустилась на плетёный диван подле меня и непринуждённо обратилась к девушке напротив:
– Всегда поражалась, как легко Слава заводит новые знакомства. За десять лет, что мы вместе, она не перестаёт меня удивлять.
– Так вы – пара? – воскликнула Настя, будто услышала нечто поразительное. – Десять лет – это огромный срок!
– Строго говоря, семь с небольшим... – уточнила я, но меня прервали.
– Время летит незаметно, когда находишь гармонию, – продолжила рассуждения леди Гроссман и вдруг, вспомнив о хороших манерах, протянула к собеседнице бронзовую от мерцания свеч руку: – Анита.
– Анастасия, – покраснев, дотронулась до её пальцев Настя. – Я уже рассказала Славе, что я – актриса и писательница. И сюда приехала за вдохновением.
– Вот как? Писательница и актриса? Невозможное, гениальное сочетание! – засмеялась Анита, то ли в самом деле восхищаясь, то ли подвергая сомнению это признание. – Над каким произведением трудитесь сейчас?
– По правде говоря, я лишь готовлюсь написать свой первый роман, – Настя посмотрела на меня умоляюще.
– Подготовка – не менее важный этап, чем непосредственная работа, – сказала я.
– Значит, вы активно развиваетесь в актёрском ремесле? – не отпускала с расспросами Анита.
– Я играла в одном театре...
– В каком? Театр – моя страсть! – бурно отреагировала леди Гроссман. – Лучшие представления, на мой взгляд, всегда в «Моссовета». Чего только стоит «Иисус» в легендарной постановке Хомского! Вы, конечно, понимаете, о чём я.
– Да, вы правы, – нежно согласилась Настя. – Безудержный творец. Его работы не могут оставить равнодушным. Это определённо стиль.
– Вот и я о том же! – восхитилась Анита, которую уже понесло по волнам излюбленной темы для сплетен. – Впрочем, справедливо признать, что после его кончины последовали перемены разноречивого толка.
По Настиному выражению лица, я догадалась, что она, вероятно, понятия не имела о том, что Хомский умер. Но её чувству такта и выдержке можно было позавидовать: с Анитой она соглашалась во всём, но ненавязчиво и мирно, словно подпевала звенящей на ветке птице.
Анита меж тем не упустила возможность спросить ещё раз:
– Так какие, говорите, подмостки покорились вам?
– О, я сейчас в поиске.
– Творческий кризис? Понимаю, – на меня Анита не смотрела, но я чувствовала, как она изо всех сил пытается сделать так, чтобы я расслышала и уловила каждое слово. – Театр – это вечная трансформация жанра, квинтэссенция всех искусств, оживающих в подвижных картинах. Какие роли вам нравятся больше всего, Анастасия? – она подалась вперёд и буквально пригвоздила собеседницу к месту.
– В саратовском театре у меня была небольшая роль в современном спектакле «Любовь до потери памяти».
Анита нахмурилась, что-то вспоминая.
– Любопытно, – заключила она, так ничего и не вспомнив, и улыбка сползла с её лица в огорчённое равнодушие. – А кто режиссёр?
Настя открыла рот, чтобы ответить, и невольно посмотрела в мою сторону.
– Должно быть, тебе захотелось нового уровня, гораздо большего, чем просто небольшая роль? – спросила я.
– Всё верно, – обрадовалась Настя, пытаясь не выдать всю глубину этого чувства. – Если честно, пробиться молодой актрисе довольно сложно.
– Сколько тебе? – Анита незаметно перешла на «ты», но собеседница не смутилась.
– Двадцать пять.
– Прекрасный возраст, – спокойно констатировала леди Гроссман и поднялась с дивана. – Становится прохладнее, а моё вино теперь подадут только в лобби. Я бы предпочла переместиться как можно ближе к теплу и вину, – она улыбнулась.
– Да, разумеется, – спохватилась я, ощутив внезапный прилив адреналина. – Настя, ты пойдёшь с нами?
– Нет, я, пожалуй, отправлюсь в номер. Буду и дальше читать.
– Твой спутник любит чтение вслух? – хохотнула Анита, превращая допрос в ненавязчивую шутку.
– Думаю, Герман уже уснул в своём номере.
– Что ж, в таком случае – до завтра. Приятно было познакомиться, – леди Гроссман вытянула руку в уже знакомом жесте, и Настя бережно прикоснулась кончиками пальцев к её ладони. – Доброй ночи.
– Доброй ночи.
– Доброй ночи, – попрощалась и я.
Глава 3.
Вечерний приглушённый свет трепетно обволакивал каждую деталь пространства, дополняя все цвета оттенками сусальной позолоты, отчего любое движение воспринималось медленнее, будто во сне. На мягких диванах и креслах в лобби расположились гости, занятые тихими разговорами и диджестивами. Я слышала ароматы кофе, солода и мадеры. Кто-то рядом недавно курил сигару, и её пряный запах ложился легчайшей взвесью поверх остальных ароматических нот.
Я заняла глубокое помпезное кресло, похожее на пышный тюльпан, и буквально утонула в мякоти за спиной, словно лежала на водяном матрасе в тёплой спальне, отчего немного клонило в сон. Однако Анита, сидевшая на моих коленях, зорко следила за моими реакциями. Загадочная полуулыбка не покидала её восхитительных губ, к которым она то и дело подносила бокал с белым вином. Я пила красное, как и прежде. Пожалуй, оно лучше всего сочеталось с моим настроением – немного мечтательным и капельку сентиментальным.
Мы молчали, внимая превосходному соло белого рояля, который находился на полуметровом подиуме в центре лобби и являл собой не только арт-объект, но и полноценный музыкальный апофеоз почти каждый вечер. Сегодня у клавиш сотворяла магию девушка. Вся сплошь в белом – брюки и блузка, и жемчуг в ушах, и колье на груди – она растворялась в каждом аккорде, забыв о слушателях и всём остальном мире. Играла она джаз и современные поп-композиции. Играла почти непрерывно, не утруждая публику долгими аплодисментами. И это было очень кстати, так как руки мои были заняты вином и Анитой.
Я невольно вспоминала наш первый визит в этот отель. Это была наша первая совместная поездка, долгожданная, волнительная, незабываемая. Мы уже знали друг друга несколько лет, работали в одной команде, работали много, сутками не покидая нашу студию. Мы тогда готовили совершенно новое звучание для радиостанции: такое, что покоряло бы навзничь любого, кто даже случайно переключился на нашу волну. Подобранный с первой до последней песни репертуар, одобрявшийся лично Анитой, служил важнейшей частью оформлением целостного эфира, где всё, вплоть до рекламных блоков, олицетворяло собой красоту и ясность, непретенциозную, но глубокую. Анита была одержима идеей собственного радиомира.
– Секта.
– Что?
– Секта, – пошутила я, уже не в силах говорить серьёзно после двадцати часов работы. – Ты хочешь создать личную радиосекту.
– Что ж, музыка – это своего рода религия, – безучастно улыбнулась мне леди Гроссман из-за пульта, снимая профессиональные наушники, подключённые к центральной аудиосистеме.
Она тоже смертельно устала и выпила столько кофе, что он частично заменил кровь в её теле. Руки начали дрожать, и царственная осанка прогнулась под тяжестью рабочего процесса, который осилил бы далеко не каждый мужчина. Анита же оставалась юной обворожительной девушкой даже тогда, когда в голове её начиналась безобразная муть.
– Вот что, – решительно отодвинулась Анита от пульта и убрала от лица навесной микрофон, – сейчас мы вызовем такси и поедем в сауну.
– Интересный план, – не стала сопротивляться я, подумав, что, даже если она не шутит, дома меня всё равно никто не ждёт, и я свободно могу отправиться хоть в сауну, хоть в тридевятое царство.
А через полчаса мы действительно оказались в элитном, полностью закрытом заведении, где сохранялась исключительная конфиденциальность для всех посетителей, большая часть из которых дорожила своей репутацией сильнее, чем жизнью. Там мы с Анитой впервые занялись сексом и уснули разом на огромной кровати.
Проснувшись, я застала Аниту плавающей в бассейне в лучшем из её нарядов – то есть нагишом. Она многозначительно посмотрела на меня из-под влажных ресниц и сказала:
– Надеюсь, ты понимаешь, что это ничего не значит?
– Без проблем, – ответила я и разделась, чтобы присоединиться к купанию.
Ничего незначащие встречи продолжались ещё несколько месяцев. Мы по-прежнему были заняты общими задачами, проводя на студии столько времени, сколько простые смертные даже представить себе не могут. Иногда, раз или два в неделю, уединялись в сауне или в отелях на несколько часов и после разъезжались по домам. У Аниты был жених. У меня не было никого. Даже её. Хотя я была влюблена безоговорочно, что называется, по уши.
И однажды она позвонила мне утром. Утром, когда не должна была звонить.
– У тебя есть загранпаспорт?
– Ну конечно, – я вытащила зубную щётку изо рта и прислонилась к раковине.
– Пришли мне фото.
– Что ты задумала?
Я слушала молчание и, как мне показалось, стук её неспокойного сердца.
– Перейдём на новый уровень? – спросила леди Гроссман так, будто интересовалась, что я предпочту на ужин – курицу или рыбу.
– Ты предлагаешь нам встречаться? – отправила я встречный вопрос, но мой голос дрогнул, не совладав с эмоциями.
Анита услышала это и расслабилась:
– Странно делать это по телефону, не правда ли?
– Ты этого хочешь?
– А ты нет?
– Я без ума от тебя, – выдохнула я, немедленно возненавидев себя за такую откровенность.
Белая пена на моих губах начала подсыхать, и кожа слипалась, жгла в уголках. Я закрыла глаза и мысленно выругала себя.
– Анита?..
– Уедем вместе? – скорее не спросила, а констатировала она.
А вечером мы уже сидели в самолёте, чему я никак не могла поверить даже тогда, когда почувствовала скачки давления, и заложило уши. Леди Гроссман сжала мою руку – она всегда боялась летать, хотя делала это по нескольку раз в месяц.
Но вот мы на пороге этого бутик-отеля. Первое, что мне бросилось в глаза, – рояль, настолько белоснежный, что от него слепило глаза не меньше, чем от турецкого солнца.
– Играешь? – заметив мой взгляд, спросила Анита.
– Немного, – я повернулась к ней и навострила брови. – А ты откуда знаешь?
– Хочу послушать твою игру.
Пока вносили наш скромный багаж и длилась стандартная процедура регистрации, я набралась храбрости и села за инструмент, звуки которого в умелой подаче могли бы очаровать даже самого искушённого меломана.
– «Грёзы», – прошептала Анита, когда я спустилась с подиума, закончив импровизацию.
– Браво, леди Гроссман. Ференц Лист собственной персоной, – я поцеловала ей руку в знак почтения.
– Интересно, как бы на тебе смотрелся фрак?
Она играла со мной, но не как прежде. Всё изменилось с этой минуты, с этой мелодии. И Анита глядела на меня так, как смотрят не на принадлежащих тебе жеребцов в фамильной конюшне, а на того, кто впервые зовёт тебя на танец, – самый желанный из всех партнёров.
– Ты теперь моя? – забыв окончательно, кто мы друг другу и какая пропасть зияет между нами, я свернула плечи Аниты в свои тесные объятья, крепость которых нам ещё предстояло проверить годами, прожитыми вместе.
– Теперь есть мы.
– Повтори, – я уткнулась ей в затылок.
– Мы.
Я вдохнула глубже, ещё глубже, чтобы в лёгких больше не оставалось кислорода, который бы не дышал ею. Мы...
– Мы так и будем молчать? – Анита обратилась ко мне, хоть я не сразу поняла, в каком времени и в какой реальности нахожусь.
Передо мной простиралось всё то же полутёмное лобби, подсвеченное живыми огоньками свеч, и всё так же девушка в белом наигрывала мелодии на клавишах белого рояля, похожая на светлого ангела в воскресной церкви. Моя левая нога начала неметь под тяжестью тела Аниты, несмотря на то, что леди Гроссман следила за фигурой пристальней, чем за рейтингом радиостанции. Я смогла отчётливо разглядеть её лицо и игривый взгляд, требующий немедленного контакта.
– Что сейчас звучало?
– «Lady in red», – не раздумывая, определила Анита, даже не посмотрев в сторону рояля.
– Пусть ты и не в красном, – рассудила я, – но тебе не занимать грациозности в танцах.
– Это приглашение?
– А что сейчас?
– «Losing my religion», – на безупречном английском отозвалась Анита.
– Подходит, – решила я. – Леди Гроссман, – я отставила свой бокал и забрала тот, что держала Анита, – мы немедленно должны покорить танцпол.
Она засмеялась, легко и беспечно. Мы поднялись с нашего насиженного места, и я обняла её стан. Моя реальность вновь слилась с осознанием сиюминутного момента и вошла в стадию наслаждения. Пусть мои хореографические навыки навсегда останутся на уровне самых элементарных па, но в паре с Анитой я всегда превращалась в самоуверенный тайфун общего экстаза, напоминающего по своей анатомии и энергетике самое интимное слияние.
Анита вжалась в меня всем телом, что я даже почувствовала напрягшуюся плоть её груди.
– Что скажешь? – выдохнула она мне в шею.
– О тебе?
– Нет. Об этой девушке – Насте.
Я на секунду замерла, но вновь закружила Аниту в ласковом резонансе музыки.
– А что мне сказать?
– Она хороша, – Анита подняла ко мне глаза, и я всем телом ощутила это страстное движение. Она смотрела требовательно и зорко. – Молодая, беспечная, чувственная...
– Если ты предлагаешь сравнить её с тобой, то у тебя нет конкурентов, – спокойно объяснила я свою позицию.
И тем самым, кажется, оглушила мою партнёршу.
– Мы не молодеем. Мне – тридцать четыре. Тебе – тридцать шесть...
– И всегда будут те, кто моложе и ярче нас, – закончила я её мысль.
– Мы обещали друг другу, – Анита положила голову мне на грудь, отчего стало сразу труднее дышать. Этот робкий жест, означающий повиновение, смирение и доверие в одном коротком эпизоде, на который она решалась лишь в исключительных случаях. – Мы должны говорить откровенно.
– Ты – моё откровение, – со всей твёрдостью заявила я и притянула её ближе, максимально близко.
– Она пылает тобой, – сказала Анита прохладным, но едва заметно дрожащим голосом.
– Я люблю твои фантазии, – в который раз призналась я, – но мне нет дела до фантазий прочих.
Глава 4.
Безупречный утренний пейзаж поражал гладкостью и стройностью линий, рождённых потоком фантазии творца, которого все привыкли называть богом. Я знаю о нём доподлинно лишь то, что он обладает исключительным вкусом и сотворил эту местность в свои самые лучшие времена. Должно быть, бог был в отличном настроении, когда придумывал море и шедевральное небо оттенка благородной легчайшей лазури, покрывавшей высь, насколько хватало взгляда.
Кто бы мог подумать, что нам так повезёт с погодой. И привычные для февраля турецкие дожди возьмут тайм-аут, чтобы дать мне возможность пробежаться вдоль пляжа, любуясь красотами, описать которые во всех нюансах у меня не получится при всём старании. Я надела шорты и просторную футболку. В таком летнем одеянии было бы прохладно, если бы тело моё не было как следует разогрето утренним пробуждением при помощи горячих ласк.
Анита забралась под моё одеяло, хотя всегда предпочитала спать с максимальным комфортом и на расстоянии, чтобы ничто не тревожило её чуткий сон вельможи. И лишь в те моменты, когда ей требовалась забота и нежность, она преодолевала расстояния, нарушала границы личного пространства и вторгалась на мою территорию, чтобы отдаться чувству близости.
В тот период, когда наша постельная жизнь стала носить исключительно формальный характер, а весь интим потихоньку сошёл на нет, я много размышляла о том, не сыграла ли с нами злую шутку эта её привычка всегда соблюдать дистанцию даже в кровати. Но я никогда не желала перевоспитывать леди Гроссман, тем более что её воспитание не подвергалось какому-либо сомнению, а ломать взрослого человека в угоду каким-то древним романтическим предрассудкам, было не меньшей глупостью, чем приковать Аниту к батарее на кухне и потребовать сварить мне борщ. Кроме того, во время нашего первого отпуска она отчётливо изложила свою позицию.
– Могу я спросить, почему ты расторгла помолвку? – спросила я тогда за завтраком.
Анита даже не соизволила повернуть голову и только бросила небрежно:
– Он хотел спать под одним одеялом.
– Что ж, весомый аргумент, – иронично заметила я, но Анита не улыбнулась.
– Мы больше не станем говорить об этом, – сказала она.
И больше эта тема не всплывала никогда. Даже переехав к ней через полгода, я оставила за собой квартиру, где жила прежде, а у Аниты было собственное загородное прибежище, куда она сбегала примерно раз в месяц, чтобы насладиться одиночеством и тишиной. Таким образом каждый из нас оставил за собой право на личное пространство не только в черте прямоугольника кровати, но в самом прямом смысле. У меня не было ключей от её дачи, у неё не было ключей от моей однушки на Красных Воротах. И, быть может, для кого-то покажется дикостью такая семейная жизнь. Но, вопреки всему, мы были вместе. И мы были семьёй.
Для меня гораздо более удивительными выглядели те метаморфозы, что происходили с леди Гроссман во время этой поездки.
Вчера, после знакомства с актрисой и писательницей Анастасией и танцев в лобби, мы поднялись в номер и долго целовались, стоя возле двери, как будто по ту сторону притаились наши строгие родители, а мы – отчаянные подростки – творим запрещённые глупости, за которые нам обеим оторвут головы, если узнают. Анита попросила дорассказать, как я совратила свою первую девушку Марину фактически под носом у суровой Маши. Та бы, не раздумывая, переехала меня на своём «Джипе».
– Но мы были предельно аккуратны, – шепнула я в темноте, отпирая дверь в номер.
– И что же вы делали? – точно так же шёпотом спросила Анита, сгорая от нетерпения.
– Мы запирались в кладовке и целовались, пока не начинали болеть губы. Пока они не становились ядовито-красными, словно их присыпали перцем.
Анита дослушала меня и потянулась полуоткрытым ртом. Должно быть, это был самый долгий в нашей жизни поцелуй. Он продлился целую вечность, и химические реакции, которые он вызвал, сработали не хуже какой-нибудь «Виагры», захватив нас в водоворот пылкого притяжения. Анита скинула платье, сорвала мой пиджак, и я завладела ей тут же – на пороге, не заходя в спальню и не снимая обуви. Горячая смазка уже пропитала всё её тонкое бельё. Анита прижалась к стене, раскинула руки, давая мне полную свободу действий. И я любила её с тем отчаянием, с которым любят друг друга на войне, помня о смерти каждую секунду. Леди Гроссман желала быть выпотрошенной ласками и нежностью немедленно. После чего уснула сном солдатской жены. Разумеется, под своим одеялом.
А сегодня Анита проснулась первее меня. И, честно говоря, не представляю, что ей снилось, но моё пробуждение она превратила в подлинное искусство наслаждений плоти. Она воспользовалась тем, что на мне не было одежды, и подобралась к моему животу, пока я оставалась беззащитна к любым атакам, и заставила меня, сонную, ничего не понимающую, отдаться её воле. Лишь перед самой кульминацией я всё-таки поняла, что не сплю, а захватывающий моё тело оргазм пришёл не из мира грёз, а подкрался в реальности – непредвиденно и бескомпромиссно.
После этого леди Гроссман сразу ушла в ванную, а я, полежав и осознав случившееся во всех нюансах, оделась и вышла на пробежку. Разумно полагать, что я с бо;льшей вероятностью уснула бы вновь после такого пробуждения, однако я ощущала какую-то огромную вдохновенную силу. Мне казалось, я могу пробежать все пять километров на максимальной скорости, ничуть не устав. Но я осадила себя и бежала ровно, следя за дыханием и пейзажами вокруг.
Их многоцветие и насыщенность подпитывали меня, отчего, даже вернувшись к воротам отеля, я не чувствовала никакой усталости. Пот лился ручьями, ноги вибрировали от напряжения, а я была счастлива. Я была свободна. Я была сильной и яркой, как это небо, как это солнце, как морская волна.
Я свернула во дворик и зачерпнула пригоршню воды из питьевого фонтана, чтобы освежить лицо и напиться.
– Доброе утро!
Я подняла голову. Мужчина, бывший вчера топлес, а после – в дорогом изящном костюме, стоял напротив. Герман. Я узнала его. А он узнал меня и смотрел с интересом.
– Удивительная тишина сегодня, не правда ли? – спросил Герман.
– Безусловно, – сухо ответила я, обтёрла шею влажной ладонью и посмотрела на него выжидающе, надеясь, что он пасует и исчезнет так же, как появился.
– Настя сказала мне, что вы подружились вчера вечером, – он протянул мне ладонь для рукопожатия. – Герман.
– Слава, – мы коротко обменялись тактильным приветствием.
– Да-да, Настя упомянула. А ваша спутница – Анита, ничего не путаю?
– Всё верно, – отняв руку, я повторно умылась, хоть мне больше не было жарко.
– Я тоже думал пробежаться, – не отставал Герман. – Вы давно в беге?
– Относительно.
– Должно быть, это здорово заряжает?
– Только в том случае, если приносит удовольствие.
Герман захохотал, а я при этом оставалась серьёзной. Но это не помешало ему воспринять мои слова шуточно, будто мы соревнуемся в комедийном стендапе.
– Знали бы вы, чего мне стоило просто выбраться сюда! Уверяю, каждый мой шаг здесь – сплошное удовольствие!
– В таком случае, наслаждайтесь, – я выдавила улыбку, к которой Герман остался холоден.
Он осмотрел меня пристально. Его тёмно-рыжая борода подрагивала от напряжения скул. Он хотел ещё что-то сказать, но я зашагала прочь.
– Увидимся! – крикнул он мне в спину.
Я сделала ему на прощание неопределённый жест рукой, но не ответила. Отчего-то его появление отрезвило меня и вырвало из мечтательно-одухотворённого состояния. Я вернулась в номер.
Анита уже валялась в кровати и просматривала что-то в планшете. Быть может, рабочую почту, а быть может, и что-то развлекательное. Я не стала ей мешать и направилась в душ.
Затем мы спустились в наш основной ресторан к завтраку. И уже там аппетит перекрыл все неприятные ощущения от утренней встречи.
Беспечный мир растекался по нашим лицам солнечным теплом, и мне подумалось вдруг, что откровения этих дней омолодили нас, допустив к запретным зонам, к тому, что мы так тщательно скрывали друг от друга в тугом сплетении ответственности и нравов. Мои мысли подтверждала улыбка Аниты. Леди Гроссман пребывала в том девичьем кураже, какой свойственен юным обольстительницам, вырвавшимся впервые из-под надзора мам и пап; и Анита полностью доверяла этому состоянию, а спокойствие её сейчас было напускным и игривым. Она неспешно дегустировала омлет, скосив глаза в окно, и выдумывала повод для разговора.
– Ты хорошо спала?
– Великолепно, – улыбнулась я чуть растерянно.
– Я заказала для нас СПА.
– Вспомним былые времена?
Она окончательно развеселилась, а я подлила ей воды из графина и подумала о том, что совершенно не хочу уезжать. Впрочем, до нашего отъезда оставалось больше двух недель. И, кто знает, возможно, по прошествии этого времени нам суждено преобразиться до неузнаваемости.
***
После трапезы мы расположились на террасе возле бассейна. И хоть отсюда не было видно моря, зато открыто припекало солнце, и Анита могла свободно загорать. Мне пришло в голову, что Герман непременно явится сюда после пробежки. А новой встречи с ним мне отчего-то не хотелось. Но терраса оставалась предоставлена лишь нам двоим вплоть до полудня, когда пришло время идти в СПА. Там нас встретили с обычной же любезностью, что и всюду в этом отеле. Любезность эта, разумеется, оплачивалась, но, как показала практика, никогда и ничего нельзя гарантировать за деньги.
Я хорошо усвоила это, перепробовав различные варианты одних и тех же товаров и услуг с диаметрально противоположными ценниками. Анита никогда бы не поняла этого, а я и не стремилась ей лишний раз доказать, что бутерброд с самой отъявленной варёной колбасой вполне может быть в разы вкуснее бутерброда с чёрной икрой, если пища для тебя – не предмет роскоши, не доказательство статуса, а необходимая составляющая физического выживания, где ты – просто человек, который хочет есть.
– У тебя задумчивый вид, – обронила Анита, томно раскинув кисти рук на белой массажной кушетке.
Играла лёгкая музыка, окна были туго зашторены тяжёлыми портьерами, в воздухе раздавались ароматы иланг-иланга и пачули. Наши тела наполнялись трепетной негой и беззаветно отдавались лёгкости, струящейся по мышцам, коже и кровяным сосудам. Мы плавали, размозжённые сладостным чувством вседозволенности. Однако мысли мои не смолкли, но больше не пугали меня. Анита повернулась набок, её грудь обнажилась и примялась о кушетку.
– Я вспоминаю, как впервые встретилась с морем, – сказала я, едва разлепляя губы.
Они набухли и отяжелели, как соски Аниты, на которые я украдкой поглядывала.
– О, этой истории я не знаю, – обрадовалась она. – Погоди, нам нужно вино.
Она позвала работницу СПА и попросила принести бутылку. Я проголодалась, и вино с первого же глотка овладело мной. Мы уже сидели на балконе в зоне отдыха, которую оставили только для нас. По крайней мере, мне нравилось думать именно так. Хотя, вероятно, всё дело было в том, что в нашем пустующем отеле больше не нашлось желающих посетить массажные процедуры в этот час. Как бы то ни было, я не стала сердобольно кутаться в халат, его полы свободно ниспадали вдоль тела к прохладной кафельной плитке. Я закинула одну ногу на колено и прикурила сигарету. Анита в белом купальнике и с белым вином в ладони ждала моего нового рассказа.
– Мне было девятнадцать. Я только закончила колледж и отправилась с друзьями в своё первое дальнее путешествие. Это был Крым, Феодосия, тогда ещё – часть Украины, так что это была заграничная поездка.
– Полагаю, летели вы не первым классом? – чуть с издёвкой спросила леди Гроссман.
– О нет, – спокойно подтвердила я, провела ладонью по волосам, они оказались влажными и мягкими, всё ещё благоухающими ароматными маслами, которыми нас измазали вдоль и поперёк. Я плеснула ещё вина в свой бокал, втянула никотин с особым чувством и отдалась воспоминаниям: – Мы вовсе не летали. Только если в мечтах. Мы купили самые дешёвые билеты на «боковушках» в плацкартном вагоне. Это такие вагоны, где нет перегородок и дверей, а окна открываются не по желанию пассажиров, а в зависимости от исправности оконного механизма. Если он поломан, его вряд ли починят, а окно заколотят намертво. Как правило, в таких поездах почти нет исправных окон. И, хотя на улице стоял август, воздух прокалило до тридцати, а то и до тридцати пяти градусов; в плацкарте люди гнили заживо по сорок часов, но никто не жаловался. Многие улыбались. Некоторые пели и играли в карты.
– В карты? – перебила Анита. – Во что играют в поездах? В покер? Так вот, значит, откуда ты научилась так чудесно играть.
Я засмеялась, но то был скорее горький смех.
– В поездах можно научиться разве что блефовать, но это никак не связано с картами. А в поезде любимая игра – «Очко», ну, или, как её ещё называют – «Двадцать один».
Леди Гроссман понимающе кивнула. Впрочем, никакой уверенности, что она действительно поняла, у меня не возникло. Она сидела рядом, красивая и заинтересованная. Я пожалела, что прежде мало говорила с ней о своём прошлом, но одновременно с этим заново почувствовала свою огромную ущербность...
Трясущийся поезд, вонь сушёной рыбы и тёплого привокзального пива, хохот – истерический и пьяный, больной кашель из дальнего угла вагона, красные глаза соседа в растянутой потной армейской майке, которую он наверняка носит уже третий десяток лет. Майка вся в сплошных дырах – от времени и от сигарет. У соседа улыбка с золотыми зубами – то ли цыганская, то ли воровская, но, судя по наколкам, – последнее. Он протянул мне тогда колоду и предложил «смахнуть». А у меня самой глаза жадные от страха и любопытства. Я тогда спросила у себя: «Как бы поступила Маша?..» и тотчас согласилась играть. Меня бы обчистили до нитки, если бы не вмешался Колян, мой друг. Я над ним прежде посмеивалась, что он слабак и бездарь, но в тот раз он вытянул меня из-под ножа. Зато таким образом я навсегда усвоила, что блеф – всему голова…
– С кем ты путешествовала? – спросила Анита, не заметив, как надолго я ушла в собственные мысли.
– С другом. И ещё с двумя подругами.
– Среди них была твоя девушка?
Я кивнула:
– Бывшая.
– Неужели Марина? – леди Гроссман уставилась на меня с такой мимикой, будто бы удачно вскрыла прикуп.
– Марина осталась в моём родном городке, где мы познакомились. Я заканчивала колледж в другом городе и там обзавелась новыми знакомыми.
– Стало быть, – рассудила Анита, – то была уже твоя вторая девушка.
Я закатила глаза:
– Ты беспощадна.
– Слава, ты упускаешь самые важные детали! – возмутилась моя подвыпившая леди, и озорство в её глазах сменилось неистовостью. – Неужели так трудно вспомнить?
– Трудно, – подтвердила я. – Трудно и никчёмно. Коль уж ты так требовательна к статистике, изволь. В колледже я довольно спокойно говорила о своей ориентации, и некоторым девушкам было крайне интересно познакомиться с «настоящей лесбиянкой». Это был наилучший, как сейчас бы выразились, пиар. А я со своей стороны просто не упускала шанса.
Анита фыркнула в негодовании. Похоже, я разозлила её. И, чтобы исправить положение, я дотянулась до её щеки и поцеловала, трогательно и чисто, как целуют детей и младших сестёр. Но она не поддалась.
Назревал конфликт, виной которому, конечно, была моя непредусмотрительность. Раз уж я вспомнила о море и бывшей девушке, то, по мнению леди Гроссман, была обязана отчитаться, как и с кем водила амуры на лазурном берегу Крыма. Но проблема состояла в том, что та поездка для меня никак не была связана с сексуальным раскрепощением или пополнением списка эротических побед. Всё было невинно до той степени, что никто из нас не крутил романы и не предавался страсти на золочёных пляжах.
Мы много пили, лазали по горам, курили «травку» на скалистых вершинах, вечером танцевали без музыки, потому что у нас не было ни магнитофона, ни bluetooth-колонок. Наша музыка была в сердце, в залётных гитарах странствующих певцов, в шуме волн, в топоте босых ног. То, что делало нас свободными и счастливыми, в одночасье превратило бы сознание Аниты в кромешный ужас нищеты и бедствия. Я любила то время и любила Аниту, но, в том числе ради неё, похоронила ту ребяческую влюблённость, пахнущую марихуаной и пыльными кедами.
Леди Гроссман отстранилась от меня и с грустью взирала на пустынную улицу. Там проехал длинный туристический автобус и исчез за поворотом. Она поднялась со своего кресла, прошлась голыми ногами по балкону – мимо меня и обратно, облокотилась на поручни.
– Ты веришь, что у нас всё получится? – вдруг спросила она, стоя спиной ко мне.
– Конечно, – понимая, о чём она в действительности переживает, откликнулась я и подошла, обняла её сзади. Ткань её халата припала к моей груди, мне не хотелось продолжать этот разговор, но я договорила: – Что бы ни случилось, главное – что мы вместе.
– Так говорят, когда прощаются.
– Напротив. Так говорят, когда всё только начинается.
Анита повернулась:
– Что бы ни случилось?..
– Что бы ни случилось.
– Поклянись.
– Клянусь.
Она с жаром припала к моим губам и отдалась поцелую.
Внизу снова проехал автобус. Мы не слышали его и не видели. Он не существовал для нас, как и то прошлое, что меня угораздило вспомнить. Анита внезапно задрожала, и мне не оставалось ничего, кроме как попросить её вернуться в помещение. Захватив недопитую бутылку вина, мы вышли с балкона и отправились в раздевалку, чтобы принять подобающий вид к обеду.