Сентябрь. Всё куда-то исчезло. Рассвирепел ветер, и в один день ободрал с деревьев и неба остатки лета, как неуместные обои старых хозяев со стен или предметы почившего родственника из дома. В этой стремительности и в ошалелых каплях дождя, летящих временами почти горизонтально, слышалось какое-то отчаяние, подобное отчаянию человека, в момент счастья случайно подумавшего о его окончании и потому отказавшегося от него. Как неуравновешенный художник, немного замаравший рисунок, дальше пачкает всё уже из злобы на себя самого, так, кажется, и природа, уронив пару листьев, решила избавиться от боли воспоминаний, предав забвению тёмных и холодных вечеров предыдущие месяцы. Я смотрю на её буйства и не верю: эти порывы чересчур эмоциональны, мне кажется, что она ещё отойдёт и даст полетать паутинкам «бабьего лета» перед тем, как честно проявит свою осеннюю сущность.
Но деревья полыхают и сводят с ума. Порой кажется, что они – это я, истекающий волшебной, что ли, кровью. Я со странным упоением наблюдаю, как из меня уходит жизнь – она, оказалось, такая красивая! Летом волшебная кровь пряталась внутри и, в общем-то, не вызывала ничего кроме слепой силы или даже раздражения из-за неумения её применить, а теперь – когда она меня покидает, облетает с ветвей и вырывается из вен радужными потоками, фрактальными ручьями ощущений седьмого измерения – я печален, но зачарован. Да и права грустить у меня нет, ведь я сам прогнал лето и предался самоубийственным порывам.
Неправдоподобно синие, контрастные с жёлтой листвой и закатными лучами, тяжёлые тучи, ходят кругами, повсюду таская за собой размытые шлейфы ливней. День быстро устаёт от чрезмерной насыщенности волшебной крови и засыпает, превращаясь в самое обыкновенное, холодное, тёмное и унылое ничто.
Я пересекаю черту города и размеренно кручу педали между крестами и кладбищенским забором, которых почти не видно – я лишь помню, что они должны быть там, в темноте. Вот, по правую руку осталось позади угловатое пятно – это мусорный бак. А вот слева блеснул крест, повернутый пошлой эпитафией к дороге, а не как у всех – вовнутрь. Здорово, что вечером её не видно. И я стараюсь не дать себе её вспомнить. Мне помогает чёрный движущийся силуэт вдалеке. Отлипнув взглядом от томно блестящего влагой асфальта, я фокусируюсь на очертаниях человека.
Мне всегда интересно, кто эти люди – прохожие? Почему-то кажется, что, учитывая специфику тех мест, где я обычно бываю – это должны быть такие же глубокие личности, как я сам. Но по суете на лице человека, что проделывает тот же путь, я с унынием, но в то же время не без самодовольства понимаю, что это чёрное пятно лишь вынуждено быть тут. Оно не замирает с осатанелым восторгом, как я, от спокойного до сумасшествия мрака погоста, не жаждет раскрыть эту тайну зловещей безличности, не хочет остановиться и посмотреть в непроглядную пустоту, боится признать, что внутри – такая же. Но кто знает? Лучше не мнить себя тем, кем пока не являешься.
Чёрт возьми, да неужели это я иду?
Померещилось.
За мостом появляется первая бутафория - фонари, как маяки, возвещающие о временном и шатком успехе попытки всем вместе спрятаться в одном и том же тесном шкафу .
И дальше – весь такой яркий, тёплый и душный, живой и беспечный – город. Во мне что-то засыпает, и просыпается это странное чувство – иллюзия близости, рождённая иллюзией защищённости. Но я больше не верю ей, я знаю: она так сильна лишь потому, что мы сами лепили её тысячелетиями то ли по привычке, то ли ошибившись путём к чему-то хорошему и на замену состряпав неживую логическую копию. Но она вышла жутковатой.
И, тем не менее, в ней тоже есть что-то красивое. Какой бы безнадёжной не была наша попытка искусственного благополучия, её побочный эффект для того, кто умеет видеть – бывает потрясающ. Винного цвета клёны под фонарями, монотонность последних автобусов, мокрые, искажённые отражения окон в стёклах машин и витринах – всё это просто волшебная кровь старого мира, что остался там, где осталось лето.