Зимняя стужа буквально затягивала сознание в себя, заставляла тяжело чувствовать каждую минуту жизни, так, наверное, тянет тоска после воли в следственном изоляторе в месяц следствия, когда краски мира тускнеют, вот и теперь зима буквально оглушила Пикарина, буквально притянула все его мысли к себе. Морозы заставили вспомнить о самом в жизни насущном, об одежде, и вот тут практичность для зэка стала основной поддержкой для выживания. Пикарин был далеко не практичный человек и на воле-то никогда не обращал внимания на одежду, ум его жил в постоянном поиске вариантов заработка. И вот теперь в новой этой жизни привычки надо было менять. На зоне надо было самому о себе думать. Усталость после работы буквально сваливала Пикарина с ног. Был он в возрасте немалом за пятьдесят, в таком возрасте все тяжелее чувствовать физический труд, тело уже не такое крепкое, как в молодости, сил не хватает. В такие вот минуты отдыха после смены, в отряде на своей кровати, почифирив и закрыв глаза, Пикарин почему-то совсем уж сникал, и не было уже сил у него сопротивляться тоске, точно змея она подползала к душе и жалила немилосердно, ничего не помогало, не давало покоя, не давало радости. Мир превратился в тяжкое ощущение сплошной черной жизни. А тут еще этот холод! Пикарин забылся, этот полусон его смял, точно котенок сминает игрушку, легко и беззаботно, и в этом смятенном сознании пришли какие-то картинки воли. Были они сладостными, как карамелька для школьника младших классов, и кто-то звал его, Пикарина, к себе кто-то из его друзей по воле, он что-то обсуждал с ним, с Пикариным, и вот тот ритм жизни, вольной жизни, в этом полусне-полубреду, вдруг застиг его и заставил как-то сосредоточиться, и он вдруг неожиданно просто подумал о себе: Но я ведь жив! И эта простая такая мысль вдруг ободрила его необычайно сильно, он открыл глаза, и поглядел в потолок, белый потолок, и тихонько, тихонько совсем перевел дыхание, ему хотелось заплакать от своего бессилия. Письма! кто-то радостно из зэков сказал, и этот голос абсолютно отчетливый, как луч света среди тьмы, как луч фонаря среди ночи, окончательно вытолкнул Пикарина из его дум. И он, поднявшись на кровати, осторожно слез со второго яруса, большой и неловкий, седой мужчина, надел сапоги. И пошел, ковыляя как медведь, к гладильной доске у входа в жилое помещение там обычно оставляли письма. И его взгляд, взгляд усталого, почти отчаявшегося человека, стал выискивать среди конвертов знакомый почерк письмо было! Письмо из дома письмо от жены.
Пикарин схватил белый тоненький конверт, схватил толстыми пальцами и пошел к своему проходняку, точно боялся сейчас, что кто-то помешает ему думать о жизни с надеждой, взгляд Пикарина вдруг затуманился, и он быстро отер глаза рукой, не желая, чтобы кто-то из зэков заметил его слабость. Быстро отер невольную свою слабость. И подумал просто: Выживу! И в этой простой мысли, так его радующей, проснулась вся его натура, сильного, когда-то целеустремленного человека. Вечер В колонии только молодежь после чифира любит загинать про прошлое, рассказывать об историях своей жизни с этакой бравадой, кто постарше чаще всего помалкивают, внутренне переживая свое прошлое, мучительно вспоминая ошибки, анализируя, и Пикарин был из таких людей. Этот вечер в общем-то был похож на все другие вечера в колонии, но только успокаивало Пикарина, что завтра выходной день и можно будет сходить в клуб, посмотреть кинофильм, отдохнуть. Вот это-то и успокаивало Пикарина и настраивало вдруг и на размышления. И именно вот такая незанятость всегда и тревожила его и он, прислушиваясь к историям молодых, к их смеху и бахвальству, невольно и сам начинал вспоминать свою жизнь. А ему было что вспомнить и даже трудно было представить иным, что именно его-то жизнь в их понимании была как сказка, именно сказкой многим сейчас в жилом помещении отряда показалась бы жизнь прошлая вот этого осунувшегося зэка. А он имел когда-то все по пониманию этого молодняка.
Была и яхта, и дом за границей, и как-то все пошло прахом, понемногу, сначала выпивать начал, потом как бы остановился, пить не стал, занялся бизнесом и все усилия свои направил на деньги, но и о себе не забывал менял любовниц, жил всегда с размахом. И когда вдруг очутился под следствием, то даже и это казалось ему неожиданным, казалось несчастным случаем, как авария на дороге, не верилось, что все пришло закономерно к своему итогу, как приходит поезд на свой конечный пункт маршрута в установленное время. И только здесь, в колонии, Пикарин, вот в такие вечера анализируя свою жизнь, понимал, что было в его жизни настоящее, а что нет и среди этого ненастоящего было столько мишуры, бравады и глупостей, что он вообще диву давался, почему так жил. Колония остудила его мозг, заставила внимательно приглядеться к себе как бы немного со стороны и увидеть главное и второстепенное в своей жизни, и, вероятно, он многое понял теперь… Вечер шел своим чередом. Кто-то писал письма, кто-то читал, кто-то чифирил, а кто-то думал о себе, о своей жизни, как теперь пожилой зэк Пикарин. А за окнами жилого помещения выл ветер, как одинокий волк на снежном просторе где-нибудь в холодном поле.