Мой брат ютится в сарае – тесном, промозглом, с окнами, заколоченными ржавыми гвоздями. По полу вьётся пыльный сквозняк; брат кашляет мокро, натужно, дёргает ошейник, шипами сцарапывающий кожу. Я присаживаюсь рядом, обтираю его влажной тряпкой – в пустом цветочном горшке скапливается дождевая вода. Она лучше, чем из-под замшелого крана над раковиной, усыпанной тараканьими тельцами.
Как ни выметай, меньше их не становится, и я упрямо мою брату голову прогорклыми, с привкусом земли и травы, струями. Бессмысленно: пряди сальные, слипаются, пахнут потом и страхом. Я бы принесла ему свой шампунь, но старая ведьма выворачивает карманы, ощупывает рукава – мальчику ничего не нужно, мальчик должен терпеть. Не волнуйся, сладкая, уже недолго. Ни зубной щетки, ни пасты, ни хотя бы мыла – соскрести слой грязи, пятнами расплывшийся на выпирающих детских рёбрах.
Однажды – давно, – я пыталась украсть рулон туалетной бумаги. Старая ведьма обрушила трость мне на спину: раз, два, три, четыре, до синяков, до ноющей боли. Пусть он пропитывается хорошенько, сказала она, чтобы ни тени непорочной чистоты, только мерзость и отчаяние. А потом накормила меня сочным, с хрустящей корочкой, цыплёнком, и я слизывала жир с тарелки, обмакивала в него ломтики огурцов и помидоров, а ещё – авокадо. В холодильнике целая пачка ананасов, улыбнулась старая ведьма – ты же любишь ананасы? – но это на завтра. А кости отнеси своему драгоценному.
И я отнесла брату объедки: он впился в них отросшими ногтями, зачавкал, давясь мясными крошками и моей слюной – я сплюнула в котомку пару кусочков, припрятанных за щекой после ужина. Он хныкал, ластился, смотрел с обожанием: его добрая, заботливая сестра! Я гладила его по щекам, пела ему колыбельные; он корчился на соломенной подстилке, захлёбываясь мокротой. Бедный, бедный мальчик, думала я и клянчила леденцы для горла. Старая ведьма щурилась хитро, каркала: Нет-нет, дорогуша, я знаю твои фокусы! – стискивала подлокотники соколиными когтями. Поди, поди сюда. Вкладывала в ладонь конфету: шоколад с ликёром. Кушай, сладкая.
Фантики я сворачиваю в шарики, и брат играет с ними, если не спит, не варится в лихорадочном бреду, не воет, глядя на мерцающие лунные лучи, проникающие сквозь решётки: мошкара пляшет в них, а он аплодирует. Помнишь, сестрица, мы танцевали тоже? Ещё в прошлой жизни, когда добирались до школы на жёлтом автобусе, швыряли друг в друга сэндвичами, что нам готовила мама, и собирались на барбекю в заднем дворе? Мы кувыркались на батуте, кривлялись, будто на сцене – было весело, правда?
Правда, подмигиваю я, мы ещё зажжём, когда выздоровеешь. И не могу вспомнить ни имени отца, ни даже автобуса, о котором брат говорит – с выпотрошенными сидениями, разрисованными фломастерами, с засохшими жвачками. Здесь машины не ездят. Да и где это – здесь?
По утрам старая ведьма наряжает меня в опрятное платье с фартуком, завязывает мне шнурки лакированных туфель, в косу вплетает бант, снимает с крючка в коридоре соломенную корзину и наказывает идти за ягодами: на запад, к кладбищу, по каменистой тропе. Зачем тебе кладбищенские ягоды, если есть супермаркет, недоумеваю я, а она ухмыляется по-крысиному: то не просто черника, голубика, земляника, ежевика – то спелые глаза мертвецов. Когда твой брат умрёт, мы похороним его там же, и из его глаз будем варить снадобья. Мертвецы служат безропотно. Нужно только пересечь туман, стелющийся над лесной кроной, окутывающий приземистые частные дома и лавчонки с тыквами.
Я преодолеваю его легко: тихо подпеваю мерному стуку каблуков, пока чёрная полоса дороги не упирается в железную ограду. Перелезаю через неё, стараясь не порвать подол острыми пиками – старая ведьма ругается, если я что-то порчу: одежду она шьёт сама и учит меня, но я вечно искалываю пальцы иглами. Впрочем, ничто не пропадает зря: кровь она выцеживает в прозрачные колбы, выплёскивает в кипящий котёл.
Покойники во мне души не чают. Я ступаю по могилам, и кусты на них шелестят, мажут по коленям, распускают чёрные листья, обнажают красные, синие, зелёные плоды. Бери, милая, ломай наши руки-ветви, выкорчёвывай стопы-корни, ножом срезай губы-цветы. Серые плиты леденели, молчали. Иногда слышалось: почему? у тебя есть целое лезвие, оно везде с тобой – на кухне, когда ухаживаешь за садом или пилишь верёвки для петуха, чтобы не трепыхался на разделочной доске. Подберись к старой ведьме, когда она дремлет перед телевизором, вонзи его ей в горло, и ты свободна. Твой брат свободен. Он невесомый, ты дотащишь его до больницы, и снова будут обшарпанные жёлтые автобусы, мамины сэндвичи, папины виниловые пластинки, раскладной пластмассовый столик и мангал где-нибудь в парке, где вальяжно лают шпицы.
Моя корзина полная. Я возвращаюсь до полудня, и старая ведьма ласково шлёпает меня по щеке, толчёт глаза мертвецов в деревянной ступке, подманивает к себе: А теперь внимательно, сладкая – плоть младенцев, мышиные потроха, язык мандрагоры, перепонка с крыла речного дракона…
– Ты убьёшь брата в полнолуние. Он уже достаточно замаран.
Я заминаюсь. Мой брат опутан цепью, мой брат пожирает жуков со стен, потому что слишком голоден, а старая ведьма не позволяет давать ему ничего, кроме колодезной жижи. Мне не хочется, чтобы брат погибал: моё единственное развлечение – отпирать его сарай, ухаживать за ним, как можно, и шептать ему сказки, и гладить его по плечам, если он прижимается ко мне, пылающий, измождённый. Я ловлю его слёзы: «Ну-ну, сладкий, что такое?» – и чувствую счастье, ведь он цепляется за меня, сестра, сестра, моя сильная сестра, она меня бережёт.
– Ты меня любишь? – спрашиваю я.
Старая ведьма скалится:
– Полюблю, если убьёшь брата. Есть одно зелье – на твоём драгоценном мы его и замешаем.
Киваю. Нож, как всегда, близко: в сапоге. К нему только наклониться.