Однажды, оставив Ирину с "Котом в сапогах" Пол отправился в магазин. Выйдя из подъезда, он увидел старую женщину в инвалидной коляске. Это была соседка снизу.
Пол не водил дружбы с соседями, но знал, что за старухой ухаживают близкие родственники: дочки, внучки. Он ни разу не видел, чтобы в их квартиру заходили мужчины. В этом году за бабушкой смотрела совсем молоденькая, может даже ещё несовершеннолетняя девочка, постоянно жившая здесь. Взрослые дамы появлялись только иногда.
Обычный носовой платок упал на землю и женщина, сдвинув в сторону плед, которым была укрыта, пыталась дотянуться рукой до упавшей вещи.
Пол, поравнявшись с коляской, поднял платок и положил старухе на колени. Он собирался услышать обычное в таких случаях "спасибо", но женщина вдруг произнесла - "Бог придумал старость, чтобы люди не боялись смерти".
Эта фраза заставила Пола остановиться и он, не придумал ничего лучшего, как задать банальный, может быть даже глупый, по своей сути, вопрос - "В каком смысле?".
- В самом прямом - ответила старуха, поправляя на себе покрывало - Ну, вот, что я потеряю, если умру? Боль? Страдание? Слабоумие? У меня, в этой жизни, уже ничего не осталось, о чём можно сожалеть.
- А что приобретёте? - Пол, сам того не замечая, присел на скамейку.
- Не знаю, да и знать не хочу. Мне главное - от чего я избавлюсь, потому что дальше с этим жить уже невозможно.
- А если вы приобретёте что-то ещё более страшное?
- Ну... это, в любом случае, будет хотя бы что-то новое.
Они оба с какой-то настойчивостью смотрели друг другу в глаза.
- Вы верите в Бога? - тихо спросил Пол.
Женщина, глядя на него сквозь толстые линзы очков, отвечала спокойно и уверенно.
- А что мне остаётся делать? В старости, я думаю, все во что-то верят. И не потому, что боятся небытия, пустоты. Хотя пустоты полюбому не будет, вещество, из которого мы состоим, никуда не исчезнет. А потому, что с высоты прожитых лет нам виден весь пройденный путь. И если задуматься, почему же я дожил до этого времени, то ответы могут появиться самые неожиданные. В своё время я была атеисткой. Тогда к власти пришли большевики, они всенародно объявили - "Бога нет!" Бога нет, а есть торжество разума и величие человека. "Человек, это звучит гордо" - если помните. Теоретически всё верно. Только я так и не видела ни величия человека, ни торжества разума.
- Ну почему же? - робко возразил Пол - А технический прогресс, разве не есть торжество разума?
- Это торжество порока! - грозно проговорила женщина и дальше продолжала более мягким тоном - Судите сами, для чего человек создал автомобили, трактора, самолёты и прочую чудо технику? Потому что сам работать не хотел. Никогда! Таскать, копать, поднимать, носить, стирать, убирать и так далее. Можно сколько угодно говорить о производительности труда, об улучшении условий жизни, но в основе лежит обычная лень. И это началось не сейчас, это было всегда. Человек изобрёл каменный топор и у него появилась свободное время, что в свою очередь принесло новую напасть - скуку. Именно от скуки человек впервые на стене пещеры изобразил рогатую морду. Именно от скуки пошло всё то, что мы теперь называем искусством. И так везде, куда не глянь, в истоке лежит парок. Даже в основе добродетели, если разобраться, лежит всё тот же парок. Вот я делаю добро, потому что я такой хороший. Ничего подобного. Потому что тебе надо стать депутатом, губернатором, президентом. Потому что тебе надо добраться до власти, но не для того, чтобы выполнить свои обещания, а для того чтобы установить свои интересы. Обещания, которые даются людям, невыполнимы в принципе, потому что люди, в большинстве своём, порочны и желание их такие же. Если выполнять их желания, то у власти ты будешь долго. Но государство угробишь окончательно. И наоборот кто сделал что-то полезное для государства, у власти не задержался. В общем - миром правит парок.
- А медицина? - Пол придвинулся ближе к инвалидной коляске - Человечество научились лечить болезни, спасать людей, продлять их жизни. Разве это не достижения?
Но старуха была непоколебима.
- Страх перед болью, смертью, желание дольше прожить. И то, жить с одним условиям - наслаждаться. Страдать человек не хочет. Если кто и страдает, то в надежде на исцеление и, в дальнейшем, на то же наслаждение. Это одна сторона. А другая - исцеляют и спасают далеко не бескорыстно.
- Значит, вы хотите сказать, что Бог создал человека порочным? А как же доброта, любовь, сострадание, бескорыстие?
- Эти качества Бог вложил в людей для баланса. Чтобы человеку жить, а тем более выжить, он должен красть, убивать, обманывать. Любовью сыт не будешь. А технический прогресс, это не цель, это побочный продукт жизнедеятельности человеческих особей.
- А какая же тогда цель?
- Если я когда-нибудь встречу Бога, то задам ему этот вопрос.
- Ну, хорошо. А рай, ад?
- Здесь, я думаю, уже очерёдность: сначала ад, а потом рай. Как в бане - сначала в предбанник, чтобы раздеться, а потом в парилку, мыться.
- А безгрешные? Сразу в рай, конечно?
- Какие безгрешные? Дети что ли? Дети конечно в рай... Может, есть и другое место... Ведь зачем мыться, если не испачкался? Хотя... Что нам известно? Нам известно лишь то, что человек рождается и умирает. Ну, умирает, это, может быть, объяснимо. А вот рождается зачем?
В это время из подъезда выскочила молоденькая девушка с распущенными волосами, в коротком летнем платьице, словно специально демонстрируя такой одеждой свою идеальную фигуру.
- Бабушка, мне надо срочно отлучиться на пятнадцать минут - сказала она.
- Куда это? - поинтересовалась бабушка.
- Алла Синицына хочет купить юбку и попросила меня помочь выбрать. Это в нашем магазине, я быстро. А потом я тебя снова вывезу.
- Вот мне удовольствие прыгать по ступенькам...
И вдруг Пол, неожиданно даже для себя, предложил - "Пятнадцать минут я с ней посижу. Вы можете идти".
- Да... - то ли удивилась, то ли обрадовалась девушка и добавила - Здрасте...
Они какое-то время молча смотрели ей вслед, потом старуха заговорила ровным спокойным голосом.
- Я появилась на свет настолько слабой, что после рождения врач сказал - "Она долго не протянет". Но я выжила... Зачем?
Следующая пауза длилось довольно долго, бабушка продолжала глядеть вслед ушедшей внучке, потом повернула голову в противоположную сторону, уставилась застывшим взглядом на двери подъезда.
- Я родилась в этом доме и была шестой дочерью четы Ивапетовых - Юрия Николаевича и Софьи Михайловны. Меня звали Татьяна Юрьевна Ивапетова.
- Вот в этом доме? - удивился Пол.
- Да, в этом доме - подтвердила женщина - почти сто лет назад. В теперешней вашей квартире, плюс ещё кухня и зал ваших соседей через стенку, располагалась наша детская комната. А там где теперь квартира Муравьевых, находилась большая лоджия. Когда папа там курил, дым, через открытое окно, тянуло в детскую и мама ругалась на него. А в моей теперешней квартире жила горничная. И кто бы тогда мог подумать, что настанут времена, когда хозяйка будет жить в комнате прислуги... Как вам такой расклад? Но дело не в этом. Дело в том, что судьба сыграла со мной злую шутку: от рождения я была, мягко говоря, не очень красива лицом. Надо отметить, что мои родители имели безупречную внешность. Братья, сёстры - писаные красавцы и красавицы. А я... Нет, в смысле физиологии и осанки - никакого изъяна. Во внешности просматривались родительские черты, фигура вполне женственная, но вот лицо... Всё то, что у родителей было утончённо и изысканно, во мне отобразилось грубо и вульгарно. Может быть, в природе существует ген уродства, или какая-то наследственные черта, таящеюся в глубине рода, по непонятным причинам всплывшая наружу и оказавшаяся именно в моём облике? А может быть я чьё-то наказания за чьи-то грехи? Не знаю...
Меня всё время ограждали от правды. Однако чем больше я взрослела, тем отчётливее понимала, что с такой рожей не следует ждать сказочного принца. Хотя, где-то в глубине души, слабым огоньком ещё теплилась надежда, что свершится чудо и меня искренне полюбит какой-нибудь молодой офицер. Я в те годы была без ума от военных. Полюбит не за внешность, а за душевную красоту.
На двадцатилетие сестры Натальи родители устроили пышный банкет. Наш зал занимал нынешние вторую, третью и четвертую квартиры. Это я навскидку, мне ведь до сих пор неизвестно, где и что они там перекроили. Но суть не в этом. Было приглашено много гостей: родственники, знакомые, Наташины подруги. Кузен Балуновский пришёл с друзьями, курсантами военного училища. Столы стояли в одном конце зала, танцевали в другом. Неожиданно у меня на платье оторвалась пуговица на манжете и я, в перерыве между танцами, попросила служанку пришить. Поланья пошла за нитками, а я поднялась к себе, на второй этаж. У меня под окном находилась беседка, обсаженная сиренью. Туда молодые люди зашли отдохнуть. Через открытое окно мне хорошо было слышно, о чём они говорили. Парни обсуждали бал, девушек, в частности Наташу и её подругу Нелли. "Господа, а как вам Татьяна Юрьевна?" - вдруг спросил кто-то. Другой голос ему ответил... Какой-то остряк, почти открытым текстом сказал, что меня можно "иметь" только в темноте и то, закрыв лицо подушкой или завязав подол платья на голове. После этого они дружно рассмеялись.
Старуха замолчала и когда Пол к ней повернулся, то увидел, что она сидела, склонив голову на бок и закрыв глаза. Ему даже на какое-то мгновение показалось, что это говорила не она, что просто в его сознании звучал её голос. Но женщина вдруг глубоко вздохнула, выпрямилась и, тоскливо глядя собеседнику в лицо, жалобно проговорила - "Вы представляете, что значит услышать такое человеку ещё по-детски наивному, с неокрепшей психикой?"
Пол слегка кивнул.
- Я была близка к самоубийству, но не решилась, потому, как на то время была человеком глубоко верующим и по-детски боялась греха. Вот так Бог меня спас... Зачем?
Лютой ненавистью возненавидела я тогда весь этот мир с его порядками, обычаями, укладом. Стала замкнутой, злой, грубой. Возможно, на этой почве, я, в каком-то плане, даже помешалась рассудком. Я хотела всё разрушить, сломать, сжечь, чтобы не осталось камня на камне от этого мира, который хотел меня "иметь" через подушку.
Я вступила в ряды революционеров не из-за идеи. Просто мне глубоко в душу запали слова из песни - "Весь мир насилием мы разрушим...". А с большевиками меня свёл Леонид Скоболецкий, старший сын директора гимназии, в которой я училась.
Я вся отдалась революции и когда свершилась Великая Октябрьская, была в её первых рядах. И на фронт пошла не для защиты идей, а чтобы окончательно добить тот старый мир.
Убивать людей в бою - одно дело. Но мне доставляло огромное удовольствие самой расстреливать пленных белогвардейских офицеров. Я просила командира, чтобы он предоставлял мне такую возможность. Ему казалось, что я из жалости облегчаю приговор, потому что казнили, в основном, через повешенье, берегли патроны. На самом деле, это мне и только мне доставляло наслаждение.
Я направляла наган в это интеллигентное лицо, с правильными чертами, смотрела в эти умные глаза, одновременно медленно нажимая на курок. Звучал выстрел и, сквозь пелену дыма, я успевала заметить, как в стороны разлеталось кровавое месиво мозгов.
Меня прозвали "улыбающаяся смерть" наверно потому, что я улыбалась в это время, хотя, лично я, за собой такого не замечала.
После окончания Гражданская войны, мы вернулись в родной город. И вот тогда стали происходить страшные вещи. Надо сказать, что на то время я уже окончательно приняла коммунистическую идею. В ней не было ничего плохого: справедливость, равенство, братство. Но для построения такого общества, нужно было время и гибкая политика. Но к власти пришли наши оппоненты, которые рассчитывали в кратчайшие сроки достичь поставленных целей, используя жёсткие методы. Как и следовало ожидать, у них ничего не получилось. И тогда, вместо того чтобы сменить направление, они ужесточили политику, физически избавляясь от тех, кто с ней был не согласен.
Скоболецкий предсказывал это.
- Чувствую, пострадаем мы за наше буржуазное происхождение - говорил он, перед тем как пуститься в бега - Тебе легче, тебя не тронут, ты женщина... - сказал он мне напоследок.
Но он сильно ошибся...
Скоболецкого застрелили на станции Гуданово, при попытке вскочить в отходящих поезд. Человека, принимавшего непосредственное участие в создании революционного движения, идейного большевика, до конца преданного делу революции, защищавшего и защитившего её от внешних и внутренних врагов, убили как паршивую собаку. Где справедливость?
Меня арестовали за контрреволюционную деятельность, и тоже приговорили к расстрелу.
Камера смертников, где я оказалась, была переполнена. Люди вели себя по-разному: кто плакал, кто бился в истерике, кто молился, кто молчал, исступлённо глядя в пустоту. Один мужчина, по виду из простых, говорил, глядя мне в лицо и врят ли осознавал, что говорит именно мне - "Я же ничего не взял... Я там оказался случайно... У меня детишки малые... Есть хотят... Они совсем слабенькие...".
Если нет веры в Бога - умирать страшно. Тогда я не верила, но страха у меня не было. Была, скорее, обида.
"Когда-то - думала я - крупный промышленник нашего города Замков, вложил не малые средства в дело революции. Практически на его деньги, у нас в городе, велась агитационная деятельность, покупалось оружие. Миловский, Кранц, Полкин и даже ювелир Славин внесли свою лепту, пожертвовав на борьбу с царским режимом приличные средства. И где теперь эти люди? В лучшем случае - изгнаны, сосланы или в эмиграции. Почему? Почему теперь у власти оказались неизвестно кто? Я о них никогда ничего не слышала. Где они были до революции и после? Почему не встречались на фронтах гражданской? И откуда взялись теперь? Кто их прислал сюда, наделил полномочиями и правом таким образом решать чьи-то судьбы? Слава Богу, Ленин не дожил до этих дней, иначе его бы тоже беспардонно расстреляли. И почему все молчат, почему никто не сопротивляется? Откуда эта слепая покорность?".
Я попросила охранника отвести меня к комиссару Низову, председательствующему тогда в тройке.
- Почему вы меня расстреливаете? - спросила я глядя ему в глаза - Я воевала на южном и восточном фронтах, я ходила в штыковые атаки и сидела в окопах, по уши в грязи под обстрелом пушек генерала Каминского. Я участвовала в штурме Борсоновской крепости, где обосновался атаман Лаврентьев, я удерживала перевал Дымный и гонялась по тайге за бандой Хуторкина... И после этого вы меня расстреливаете?
Я не просила, я спрашивала, и смело смотрела ему в глаза.
У меня не было уверенности, что этот разговор что-то изменит в моей жизни, но и не было предчувствия смерти.
Он спросил фамилию, отыскал моё дело и, раскрыв папку, стал внимательно изучать.
- Почему вы не уехали с семьёй за границу? - наконец спросил он хриплым голосом.
Я ответила несколько уклончиво, я сказала, что ничего не знаю о семье с восемнадцатого года. Все мои близкие родственники, действительно, сразу же после революции, уехали в Стокгольм. Меня они не бросили, меня они просто не нашли.
Рассказ женщины оборвался, она какое-то время задумчиво смотрела вдаль.
- Я не знаю, в чём тут дело - вскоре продолжала она - То ли я обладала способностью взглядом подчинять себе волю людей, то ли Бог действительно есть. Ведь если человек не верит в Бога, это не значит, что Бога нет. В общем - меня перевели в другую камеру, заменив расстрел ссылкой.
Я покорно подчинялась всем перипетиям судьбы и смиренно сносила тяготы, выпавшие на мою долю. Но по дороге со мной произошёл ещё один случай. Наш вагон заполнили самой разнообразной публикой - политически ненадёжными элементами, бывшими эксплуататорскими классами и несколько человек уголовников. Последние вели себя нагло, потому что находились в привычной для себя обстановке, были люди физически крепкие и выносливые.
Нас кормили плохо, и однажды, верзила уголовник бесцеремонно отобрал у меня даже эту скудную пайку. Я стала возмущаться, он начал меня бить. И всё бы ничего, я бы выдержала эти побои, но он, в приступе злобы, мягко говоря, неприлично высказался о моём лице...
Во мне взорвалось что-то дикое, бешенное, неуправляемое и вогнало в тупое беспамятство. Я, какое-то время, не контролировала себя, а когда опомнилась, увидела вокруг испуганные, молчаливые лица. Оказывается - я зубами вцепилась в горло своему обидчику и перегрызла сонную артерию.
Моё лицо было в крови. Кровь текла по бороде, шее, капала на грудь. Мой вид, наверное, был ужасный, потому как одинаково нагнал страха на всю эту разношёрстную толпу.
Комендант поезда провёл расследование и, уходя, обронил фразу - "В Жилинске высажу эту ведьму к чёртовой матери. Пусть местный отдел с ней разбирается".
План побега созрел внезапно. По сути это даже не было планом: однажды под вечер, наблюдая как охранник с грохотом закрывал тяжёлые двери вагона, я подошла к ещё открытому проёму и поставила ногу на нижний желобок. Красноармеец удивлённо смотрел на меня с той стороны, а я на него - с этой.
- Задвигай засов и уходи - не громко сказала я, пристально глядя ему в глаза.
Он так и сделал. Только засов не вошёл в петлю.
Оказавшись снаружи, я уже закрыла двери как положено.
В тюрьме человек мечтает о свободе. Но если на свободе свирепствует голод - то лучше уж тюрьма.
У меня не было цели. Ноги шли, куда глядели глаза. Весь смысл жизни сводился к одному - что бы сегодня съесть. Я опустилась до того, что могла убить за еду, но это не спасало: еды ни у кого не было, убивать не было смысла, и люди сами умирали с голоду. Везде свирепствовали разруха и смерть. Иной раз за день пути я не встречала живой души. Мне приходилось питаться мертвечиной, не брезговала и человечиной.
Однажды я наткнулась на военное подразделение, стоящее лагерем вдоль реки. Хозяйственный обоз находился на опушке леса и охранялся часовым. Ночью я подкралась и ударила его палкой по голове. Не знаю - убила, нет... Я думаю - нет. Забрала винтовку и патроны.
Зимовать собиралась, забравшись далеко в лес, соорудив берлогу в густой чаще и настреляв немного дичи. Но патронов у меня осталось мало.
Однажды, по дороге на пристань, наткнулась на автомобиль. Водитель, подняв капот, копался в моторе, а две хорошо одетые женщины стояли рядом. Я их ограбила: забрала деньги, украшения и кое-что из одежды. У мужчины был револьвер. Но он для охоты не годился. Всё-таки мне нужны были винтовочные патроны.
Чтобы боле-менее безопасно сбыть награбленное - серебряные серьги и кольцо - следовало отъехать от этого места подальше.
Ночью я забралась в товарный вагон, улеглась на какие-то тюки и под стук колёс уснула. Сон был настолько крепкий, что я не слышала, когда поезд остановился, не знала, сколько прошло времени в пути, и тем более не имела понятия где, в каком городе или станции нахожусь. К тому же, я настолько замёрзла, что меня буквально всю колотило. Я вылезла из вагона и направилась к ближайшему зданию. Это был здешний вокзал. Внутри топилась буржуйка и несколько человек сидели подле. Увидев меня трясущуюся, они подвинулись, освободив место у огня. Я села на деревянный ящик, прислонилась к колонне и, отогревшись, сначала сладко задремала, а потом снова уснула.
Мне приснилось, но тогда я думала, что всё происходит наяву, будто от печки исходит настолько сильный жар, что вблизи невозможно находиться. Я вся зашлась от тепла, облилась потом, но не слушались меня ноги, чтобы уйти, и руки, чтобы расстегнуть одежду. А пламя в топке всё пышет жаром, рвётся наружу через слегка прикрытые дверки и тянет ко мне свои бледно-жёлтые языки...
В общем - я не помню, как меня отвезли в больницу незнакомого города Зижень.
По-видимому, дела мои были плохи, потому что когда я очнулась, это вызвало удивление у медицинского персонала. Врач с круглыми очками на носу, осмотрев меня, спросил - "Тебя, как зовут, баба?" Я, недолго думая, ответила - "Вера Черпакова".
Во время моих скитаний, как-то пришлось проходить через погорелую деревню. Недалеко от дороги, в поросшей лозой неглубокой канаве, обнаружила полуразложившийся женский труп. Рядом были разбросаны личные вещи покойной. Барахло, ничего ценного. Я подняла клочок бумаги, синий от потёкших чернил. Может письмо, может какой-то документ. Более-менее хорошо сохранились лишь имя и фамилия - Вера Черпакова. Вот оно-то как раз и вспомнилось.
- Не знаю, Вера Черпакова, верующий ли ты человек, но я, на твоём месте, пошёл бы в церковь и поставил свечку. Если Бог есть, то он тебя любит - добавил врач.
Из больницы я вышла стриженной, слабой и нищей. Ни денег, ни украшений. Как пришли, так и ушли. Возвращаться в лес не могла, по причине слабости, да и не с чем. Идти было некуда, да и не хотелось. Я снова вернулась в больницу и попросилась, чтобы меня взяли на какую-нибудь работу. Мне предложили ухаживать за больными, потому как смотреть тифозных желающих находилось мало.
Так и осталось я при больнице. Поначалу жила в подсобке, потом выделили комнатушку в ближайшем деревянном доме с окном в сад. Я взяла себе новое имя, фамилию, придумала отчество - Ивановна. Сочинила легенду о разорённой, сгоревшей деревне Ивановке, каких по всей России была тьма-тьмущая, о голодной смерти её жителей, о себе, чудом выжившей и скитавшейся по земле. Мне поверили потому что, таких как я, на то время, было очень много.
С новой фамилией наступила новая жизнь. Времена изменились и Вера Черпакова, женщина по натуре тихая, спокойная, не притязательная, не привлекательная, исполнительная, послушная, не камфликтная, очень хорошо вписалась в эту жизнь.
Я работала, получала какое-то жалование, у меня было где жить, меня никто не трогал. Тот старый мир, который я разрушила, точнее - разрушился с моей помощью, исчез окончательно. И хотя на его месте появилось что-то ещё более страшное и уродливое, я об этом не жалела. Правда искренне не понимала, почему так получилось? Ведь всё задумывалось совсем по-другому. Цели были благородные, перспектива ясная. Фабрики рабочим, земля крестьянам. Долой эксплуататоров, вся власть советам. Всё правильно и справедливо. Тогда зачем столько крови? Зачем этот страх, порождающий ложь, обман и подлость? Да, без сомнения были такие, кто мешал новой власти, кто занимался вредительством. Но нельзя же всем сносить головы не разобравшись, по обычному доносу, без суда и следствия. Ну, ладно мы, буржуазия. У них против нас какая-то врождённая злоба. Ну, может и было за что. Так ведь сами своих убивали. Рабочий - рабочего, крестьянин - крестьянина, брат - брата. Навешивали ярлык - "Враг народа" и пулю в лоб. Здесь перегиб уже даже слишком очевиден. Впрочем, я поняла одну истину - если ты беден, не грамотен и глуп, то можно спокойно и неплохо жить. Я по всем параметрам подходила под эти определения. У меня не было ничего такого, чему кто-то мог бы позавидовать, и я старалась придерживаться этих критериев: прикидывалась, что не умею читать, писать, не понимаю пламенных речей. Дошло до абсурда - у меня был красивый каллиграфический подчерк, в своё время я прочла всего Пушкина, Толстого и Достоевского, но, чтобы не выделяться, пошла в вечернюю школу учиться читать и писать.
С началом Великой Отечественной я попросилась на фронт. Скажу честно - не из-за желания защищать Родину, хотя почему-то была твёрдо уверена, что и на этот раз немец Россию не возьмёт. Всё из-за банального страха перед голодом. Я думаю, что у людей переживших голод, этот страх пожизненно въедается в память и влияет на их поступки. "На фронте, хотя бы, кормить будут" - решила я.
Как и следовало ожидать, меня определили в военный госпиталь.
Войну я только слышала, потому что всегда находилась в прифронтовой полосе, куда доносились лишь звуки канонады. А видела я, в основном, только её последствия: кровь, страдания, смерть. Всё это проходило через мои руки. Я настолько привыкла к этим явлениям, что смотрела на всё с полным равнодушьем. Мной в одинаковой степени воспринимался запах цветов, испражнений и гниющего мяса. У меня не было разницы в ощущениях от прикосновения к живому человеку или холодному трупу. Но вот однажды, где-то уже под конец войны, к нам попал майор Смирнов. Ему миной оторвало правую ногу и всё его мужское достоинство. Как он убивался по этому поводу: плакал навзрыд, без стеснения, словно малое дитё. А тут ещё медсёстры и санитарки попались как на подбор - молодые, смазливые, фигуристые. Когда они ходили между коек, солдатики приподнимались и провожали их взглядами. А майор в это время захлёбывался слезами.
Чтобы не травмировать его психику, я всегда старалась находиться рядом, потому что моя внешность даже у здоровых мужиков не вызывала плотских желаний.
Майор ко мне привык и даже стал откровенничать. Это, говорит, меня Бог наказал за то, что обрюхатил когда-то Маню Свистунову, а замуж не взял.
Я его всячески успокаивала, перед сном как ребёнку, напевала колыбельную и он засыпал. Это как-то даже вошло в мои обязанности: иной раз прибежит дежурная и зовёт - "Иди, Вера, успокаивай своего, опять разошёлся".
Перед выпиской он мне говорит, мол, поехали со мной, пропаду я без тебя. Я подумала, а ведь и правда пропадёт.
В городе под названием Рощин нам выделили квартирку в двухэтажном кирпичном доме. Майору подыскали должность, дали хорошую пенсию. Казалось бы, живи да радуйся. Но напала на майора другая напасть: стал он напиваться до безумия. В пьяном угаре бросался на людей. И никто кроме меня не мог с ним совладать, никого он не слушал. А я ничего такого не делала, просто становилась у него на пути и молча смотрела в глаза. И он, не в силах освободиться от этого взгляда, ронял нож или топор, затихал, словно смертельно раненый зверь, успокаивался.
Ко мне потом стали прибегать люди, мол, твой опять пивнушку громит. Я брала у соседей тачку, потому как не на себе же его тащить, и за ним.
Я старалась быть рядом, не отпускать его от себя. Но не будешь же целыми днями с ним носиться. А как только отлучусь, он тут же за двери. Напиться для него проблемы не существовало - инвалид, грудь в органах, любой бесплатно угостит. Но справлялась как-то, и жили не хуже других. Только однажды появилась у нас на пороге женщина. Худая, высокая, со строгим взглядом. Майор увидел её, тихо произнёс - "Зина" и уронил костыли.
Это была его жена. Отыскала, приехала и забрала, потому как имела на него все права. А я ему кто? Ни с какой стороны никто. Нянька. А у неё, как потом оказалось, ещё трое детей от него.
Осталась я снова одна. Только через два месяца на пороге появляется эта Зина и, не здороваясь, произносит два слова - "Зовёт тебя".
Когда я к нему приехала, он уже лежал присмерти. Я взяла его руку, молча стала гладить. Он закрыл глаза, уснул и тихо умер.
После смерти майора накатила на меня страшная тоска, что никому я в этом мире не нужна. Был один человек, который, хотя бы таким образом, нуждался во мне и того не стало. И потянуло меня домой, на родину.
Вернулась я в Шатузол и, к своему удивлению, обнаружила, что дом-то мой стоит целый и невредимый. И стало мне от этого радостно на душе, хотя и жили в нём чужие люди.
Старуха вдруг подняла руку и полусогнутым пальцем указала перед собой.
- Вон там, за липам, когда-то находилась наша конюшня - продолжала она - А когда я приехала из Рощина, в ней располагалась спичечная фабрика. Чтобы быть поближе к дому, я устроилась туда на работу.
Окно моего рабочего места выходило на эту сторону. Я изучила всех жильцов, и, приблизительно, знала, кто, где живёт. Полная седая в дама, часто выглядывала из окна комнаты брата Максима. Семья директора магазина занимали комнаты сестёр Ольги и Евгении. Но мне почему-то запомнилась супружеская пара, жившая в подъезде, сделанном из внутренней угловой лестницы, которая вела когда-то из гостиной на второй этаж. У мужчины, лет этак под сорок пять, была молодая и очень красивая жена. Круглолицая брюнетка, с розовыми щечками, большими карими глазами, пышными вьющимися волосами. А фигурка - загляденье. По тому, как супруг возле неё суетился, можно было понять, как сильно он её любит. Да и как не любить такую красоту? И вдруг, у меня в голове появилась мысль - "А не попробовать ли мне устроиться к ним прислугой?".
Подкараулив хозяев у подъезда, я у них об этом так и спросила.
- А почему бы и нет? - сразу согласилась девушка - По-моему, тебе по штату положено иметь домработницу. Можно даже и с проживанием. Площадь позволяет, места много - три большие комнаты и чулан.
- Чулан под лестницей? - спросила я.
- Да. Откуда Вы знаете?
Я нисколько не соврала, когда ответила, что раньше здесь бывала. В детстве, когда мы с сестрами играли в прятки, я залезала в этот чулан. Все знали, что я нахожусь там, но нарочно ходили возле дверей и громко спрашивали - "Где же Таня? Где же Таня?". А я думала, что они и правда не могут меня найти. Сидела тихо, не вылезала, да иногда и засыпала там.
Фамилия хозяина квартиры была Пехотин. Он занимал высокий пост в Центральном Комитете Коммунистической Партии. Но, не смотря на это и солидный возраст, дома, с женой, вел себя как ребёнок. Улыбка не сходила с его лица, так и бросался шутками. То за бок супругу ущипнёт, то в щёку поцелует. Та же, наоборот, вся серьёзная, взгляд строгий. Только и осаждала мужа, мол, перестань, ведёшь себя как ребёнок. Я не знала как там у него на работе, но в быту он был человек добродушный, сердобольный, приятный. И как-то я, ни на что не рассчитывая, ни на что не надеясь, сама про себя подумала - вот бы мне такого мужа...
Старуха долго молчала, потом медленно облизала губы и продолжала.
- Через две недели жена сбежала от него с любовником.
Гордей Фёдорович затосковал, помрачнел, стал выпивать. Не так, конечно, как майор, но, тем не менее, довольно сильно, если брать во внимание, что раньше употреблял только по праздникам.
Я ничего не предпринимала для нашего сближения, я даже не думала об этом. Я даже хотела уйти, но он попросил остаться. "Сдохну от тоски. Окончательно свихнусь".
Где-то вскоре после этого обнаружили у меня болезнь - злокачественную опухоль. Предложили операцию, я согласилась.
На всё, про всё ушло около двух месяцев.
И вот, помню как сейчас, пришла в себя после наркоза, лежу на койке и чувствую в себе какую-то странную лёгкость, будто бы вырезал из меня какой-то орган, большой и тяжёлый. Или словно не под операцией была, а сходила в хорошую баню, где так пропарилась, что вся грязь сошла не только с тела, но и из души.
И вот в это время двери палаты открылись, и зашёл Гордей Фёдорович в белом халате, с цветами и полной авоськой продуктов. Я уже думала, что он забыл про меня и даже возвращаться не собиралась.
От увиденного у меня слёзы градом, дыхание перехватило и я, сама того не желая, заплакала навзрыд, как тот майор, хотя до этого, с тех пор как ушла из дома, никогда не проронила даже слезинки.
Вот, практически, с этой встречи у нас всё и началось. Как вы говорите - и любовь, и доброта, и сострадания. Я не знаю, что со мной случилось, но после операции меня будто подменили, словно вместе с опухолью удалили всё отрицательное: грязь, черноту, злобу.
Я родила ему троих дочерей, мы успели их вырастить, выучить, отправить на свой хлеб. Дождались внуков. Вот такая жизнь: половина - чёрная полоса, половина - светлая. Зачем? Неужели всё случайно? Сколько смертей я видела, сколько раз могла умереть? И не одна я тогда находилась на последнем издыхании. Большинство-то, "и сдохли". А я выжила... Зачем? Может теперь от того и век такой длинный, что уравновешивалось плохое и хорошее? А может, моя такая жизнь кому-то нужна?
Я поверила в Бога, хотя, конечно, и скрывала это, потому как по работе - вступила в партию. Я даже одно время преподавала в Высшей Партийной школе. В моей душе одно другому не мешало, но, всё-таки, если говорить откровенно, где-то в глубине души, предпочтение, всё же, отдавала вере.
- Скажите - Пол сглотнул собравшуюся во рту слюну - а расстрелянные белогвардейцы вам не снятся?
- Вы, наверно, хотите узнать - раскаиваюсь ли я в содеянном? - в свою очередь спросила Ивапетова, подумала и ответила - Да... Теперь - да. Особенно последнее время. Ведь те люди, которых я убила, были не виновны в том, что я родилась некрасивой. Но чувство мести, сидевшее во мне тогда, не оставило шансов раскаянью. Понимаете, месть и раскаяние, это совершенно противоположные берега. Да и время было такое: вихрь, сильнейший круговорот событий. Война, революция... Всех увлекла эта необузданная сила. Смерть от холода, голода, пули, болезни, были настолько привычны, что на неё никто не обращал внимания. Какое уж там раскаяние? Только меня теперь не покидает одна мысль - если бы я тогда не грешила, то потом бы, и не выжила. Мне почему-то кажется, что только грешники совсем не бояться смерти. Они даже ищут её, словно торопятся в ад, чтобы быстрее отстрадать, отмучиться. Но они живут. Жизнь для них продолжается, как бы в наказание им же. Я уже давно приготовилась к смерти и ходила по краю. Но кто-то решил - рано... А может всем нам судьбой предназначено что-то совершить в этой жизни? Плохое или хорошее. Совершить поступок, действие, или, всего лишь, произнести кому-то, какое-то слово? И живём до тех пор, покуда не совершим, не скажем...
Внучка появилась неожиданно.
- Ну, вот и я - сказала она.
Наверно она отсутствовала дольше заявленного времени, потому что, немного погодя, коротко и невнятно добавила - "Извините...".
Пол поднялся и, глядя на старуху, произнёс - "Я рад, что у вас всё хорошо".
И вдруг ему показалось, что взгляд женщины от этого стал безумен, почти как у Ирины..
- У тебя тоже будет всё хорошо. Я видела тебя - ты улыбаешься, значит у тебя всё хорошо - сказала она.
- Где вы меня видели? - насторожился Пол.
- В будущем - коротко ответила женщина.
- Вы видите будущее?
- Да. Я вижу сны, и некоторые, особенно в последнее время, сбываются. Значит, я вижу будущее. А что тут удивительного? Жизнь, это как книга. А настоящее, это то место, где мы её читаем. Но иногда, по каким-то причинам, во сне или как-то по-другому, нам позволяется пролистать пару страниц вперёд и прочесть пару строк. Там, в будущем, ты отпустишь бороду.
- Ааа... - протянул Пол, глубоко вздохнул и, задумчиво глядя в сторону, обречённо произнёс - Тот, с бородой... конечно... у него будет всё хорошо - вдруг он резко повернул голову к женщине - А тот, с бородой, вам ничего не предлогал, ничего не обещал?
- Нет - ответила женщина - только сидел, смотрел и улыбался.
Внучка в это время направила коляску к дверям подъезда. Вдруг девушка повернула к Полу голову и, крутанув указательным пальцем себе у виска, вполголоса, так чтобы не услышала бабушка, произнесла - "Не обращайте внимание. Что вы хотите - девяносто восемь лет".
Пол, соглашаясь, слегка кивнул, повернулся и пошёл в магазин. Но вдруг он вспомнил, что времени прошло значительно больше, чем положено и почти бегом вернулся домой.
С Ириной было всё в порядке.
Рассказ соседки впечатлил Пола, но мысли у него пошли какие-то свои.
"Вот душа - думал он - что такое душа? Как она появляется у человека? Ведь при рождении человек не осознает её. Она, наверно, есть, но похожа на чистый лист и с возрастом заполняется какой-то сутью, которую можно обозначить как грех и добродетель. Религия требует осознания греха и покаяния. А если грешник не виновен в своём грехе, если его, под страхом смерти вынудили совершить подлый поступок или в жизни так сложились обстоятельства? Суть дьявола, хотя Качай и отрицает это, состоит в искушения. Жадность, зависть, тщеславие и желание вкусить запретный плод, который ещё почему-то и сладок. Но откуда взялся запретный плод? Зачем он нужен? Кто его создал? А не стоят ли за этими пороками фундаментальные жизненные принципы? Потребность в питании порождает страх перед голодом. Запастись впрок всем жизненно необходимым, не является пороком. Так разве можно осуждать человека за эту, пусть иногда и излишне обострённую черту? Ведь трудолюбие, понятие вознесённое до идолопоклонства, есть не что иное, как та же жадность. Жадность к деньгам, материальным ценностям. Зависть - оттуда же, а на запретом плоде основывается продолжение рода человеческого. Может быть, грех, есть последняя крайность этих понятий, а противоположность им, то есть добродетель, не что иное, как защитный барьер от этих крайностей? Но тогда, действительно, первоисточник человеческой сущности - парок. К примеру - я. Моя добродетель, а уход за душевнобольным человеком, надлежащий уход, чего там уже скромничать, бескорыстный, началась далеко не из благородных поступков. До этого были подлость, трусость, зависеть. Не было бы одного, не было бы и другого. Плохое и хорошее соединено меж собой и зависимы друг от друга. Но если душа формируется в процессе жизни, то к концу, она должна являть собой, если не совершенство, то, по крайней мере, какую-то, в той или иной степени, идеальную сущность. В жизни, и довольно часто, наблюдается обратное. Что такое слабоумие под названием старческий маразм? Это деградирующая душа или физиологический процесс: клеткам мозга не хватает кислорода, от сужения кровеносных сосудов, название чему - склероз. В чем же божественность души, если она полностью, или, в лучшем случае - на половину, зависит от состояния материала, в котором обитает? Если в основании мира лежит парок то его, логически рассуждая, следует уравновесить благодетелью. Может быть, человеческая душа и предназначена для того, чтобы переработать парок и создать эту благодетель, для уравновешивания. Тогда, в начале было не просто слово, а матерное слово. Ну а в конце, возможно, ещё при жизни человека, душа начинает отделяется от порочной плоти и трансформируется во что-то иное, оставляя за ненадобностью физическое тело. Так человек и доживает - душа частью на небесах, частью на грешной земле. И вся ненормальность и странность людей в преклонном возрасте, заключается в том, что они, хотя может и не все, видят ещё какой-то другой мир, чего не видит и не должен видеть нормальный человек.
Пол вдруг поймал себя на том, что в его голове возникли мысли, не понятные ему же.
"Только этого ещё не хватало - подумал он и, чтобы отвлечься, взялся за приготовление пищи. Однако, набирая воду в кастрюлю, вдруг снова задумался - Надо будет узнать - философские мысли, это признак шизофрении или паранойи?"