ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)
Глава 114.25. ЗНАМЕНИЕ…
Буйно цвела яблоня. Начинали венчаться вишни. Тихие вечера томили. Тихая, грустная Леночка нежно белелась на обрыве, смотрела в даль. Накануне ее отъезда Венков опять сказал:
— Ну, хоть один денечек… скоро уходим в лагеря?..
Прошла неделя. Все уже распускалось. Лиловые грозди персидских сиреней осыпали вершинки. Желтые «бубенцы» пышно сияли в вазах. Телеграмма из студии: «десятого экзамен, будьте».
— Ну вот, и напоминание… так это неприятно. Проходим Чехова, через меня задержка! В. ужасно требователен… — говорила Леночка взволнованно. — Завтра я непременно еду.
И она побежала отправить телеграмму. Пришел Власик.
— Пакеты отправил, ваше благородие. Вот, энтот на почте письмецо велел барыне обязательно на руки отдать, а их нет. Извольте вам.
Венков взглянул, и сердце его пропало. «До востребования, Е. Р. З.» — твердым, красивым почерком, — мужским! «3десь» — сказало ему письмо. Он сидел у стола и барабанил, а письмо говорило: здесь!
Леночка, наконец, вернулась. Снимала в передней шляпку.
— Была на почте… — сказала она устало, и Венков в глазах увидел… — Письмо мне, кажется… передали Власику на почте?.. Дай-ка… — увидала она конверт, которым помахивал Венков.
— Искал вас, барыня, а вас нет… — сказал из двери Власик, — барину передал.
— Как же ты смел, дурак!.. — крикнула на него, не помня себя, Леночка.
Венков помахивал конвертом.
— Виноват, барыня, простите… — смущенно осклабился Власик, — по мне, что барин — что барыня… — и понуро ушел на кухню.
— За что ты его назвала дураком? — сказал, сдерживая себя, Венков. — Он честный, верный солдат и предан мне, как друг! Больше, чем… Под пулями носил мне есть, ночи возле меня сидел, когда валялся я в лазарете!.. Если я его иногда ругаю, он знает… и прощает, дружески… и я ему многое прощаю!
Вот твое письмо. Разве, здесь, тайны, от меня?.. «До востребования»?.. Не знают адреса?..
— Значит, не знают! Отдай письмо… — возбужденно сказала она, протягивая руку.
— Но… я хотел бы знать — от кого?..
— Это насилие?.. — выкрикнула она, — сейчас же извольте отдать письмо!..
— От кого?.. — уже тише, зловеще повторил Венков, не сводя глаз с менявшегося лица Леночки.
— Отдайте сейчас письмо!.. — истерически крикнула она.
— Теперь… не дам! — чеканя слова, твердо сказал-прошептал Венков. — Да, на-си-лие… говорят в вашем обществе. Но я — грубый солдат, что делать! Я знаю, что в этом… «секретном» письме — меня касается!.. — выговорил он медленно в округлившиеся ее глаза. — Готов держать пари… — За насилие отвечу.
Власик, револьвер!.. — крикнул Венков, бросая письмо на стол. — Не трогайте!..
— Петя… — прошептала она, бледнея.
— Не волнуйтесь. Сейчас поймете.
— Какой прикажете, ваше благородие? — спросил за дверью Власик.
— Ну… казенный, наган… не знаешь!.. — крикнул Венков раздраженно. — Пройдите в спальню, — приказал он Леночке, уткнувшейся в портьеру.
Она не шевельнулась. Он взял ее за руку, и она покорно пошла за ним. В спальне он запер окна и встал у двери.
Денщик подал ему наган.
— Ступай, чего ты?.. Жди там!.. — крикнул на денщика Венков! — Марш!
— Слушаю, ваше благородие! — и денщик ушел.
— Что вы хотите?.. Ради Бога… Петр!.. — шептала она, мертвея, — за что ты хочешь меня…
— Не вас. За «насилие над личностью» заплачу. Можете быть спокойны. Письмо я вскрою. И если я… если не касается моей че-сти… расплачусь. Честно, до конца. Довольно этого… — не находил он слов.
— И тебя я мучил, и сам измучился… довольно!
— Не хочу! не хочу!.. — закричала Леночка, хватаясь за голову. — Умоляю тебя… Петр!..
Он разорвал конверт:
— Петр!..
— Ты боишься?.. письмо не задевает меня?.. жалеешь?!.. знаешь, что я сдержу?..
Она вцепилась и не пускала руку. Он оттолкнул ее. Она уткнулась лицом в подушки. Было всего три строчки: «Зачем, так, мучаешь? Послал, четыре, телеграммы, получил, твоих, две, только! Когда, же?.. Где, же, слово? забыла? Бешено, целую, жду… А.»
Он читал однотонно, отчетливо произнося слова. С каждым словом голос его снижался, и последнее слово — «А» — он произнес, как вздох.
Наступило молчание. Через это молчание взрывами прорывались всхлипы. Венков вздохнул, поглядел на кушетку, где билась Елена в подушках.
— Так… — как во сне, произнес Венков. — Судьба. Платить не придется за… «насилие»… Слышали, что вам пишет любовник А.?.. Может быть есть и В.? — с горькой усмешкой продолжал он, — и В., который «ужастно тре-бователен»?.. требует вас к… экза-ме-ну?!.. Хорош «экза-мен»! И потому… можете быть за меня спокойны. Дайте сюда «четыре телеграммы».
— Петр!.. — умоляюще вскрикнула Леночка, растягивая слова и сжимая руки, — клянусь тебе!.. это ложь, это… кто-то чернит меня, клянусь самым…
— Четы-ре телеграммы! — повторил он.
— Я ничего не помню… это мистифи…
— Последний раз — четыре телеграммы?.. Власик пойдет на почту, с моим письмом, за справкой… В городке, где все знают все, вы не постеснились получать тайно телеграммы и письма… бегали за…
Четыре телеграммы!..
— Но, Петр!.. Я их разорвала… ничего там… обыкновенное увлечение… самый невинный флирт…
— С «бешенством» поцелуев?.. Последняя… порядочнее вас, а я называл вас своей женой… и потребую не как за проститутку!.. Кто этот А.?
— Клянусь, не было ничего… Петр!..
— Не было и телеграмм, клялись!.. Кто?!..
Она, наконец, сказала. Что тут особенного, самый невинный флирт! В нашем кругу — обычно. Да, он за ней ухаживал, рассчитывая, может быть, на легкую победу, бомбардировал письмами, не раз получал отпор…
— А вы так рвались к нему — «на экзамен»!.. трепали хвосты за телеграммами, за письмами «до востребования»! Он вас «бомбардировал»… даже военные термины усвоили!.. А теперь пойдут юри-ди-ческие?!.. У, энциклопедическая…..!
Ее полоснуло, как нагайкой. Она вскочила и топнула:
— Как ты смеешь, сол-да-фон… мужик! Где у тебя доказательства?!.. где?!.. как ты посмел так оскорбить меня, как последнюю…?! Где доказательства моей измены?!.. где?!..
Она уже не говорила: она кричала дерзко, самоуверенно. Округлившиеся от страха, мутившиеся глаза ее теперь смотрели серой сталью, с искорками огней.
Он чувствовал ее ложь и наглость, верткость и развращенность, — в тонком изгибе губ, в судорожном дрожаньи пальцев, в поднятых на него бровках-соболях, в которых — что-то, неведомое, темная тайна женщины, в маленьком, детском лбе. Этот маленький, ясный лоб, резко подчеркнутый бровями, в девственности своей казался особенно развратным и, лживым. С ненавистью и болью смотрел на нее Венков, стараясь сдержать себя: страстно ему хотелось убить, задушить ее, — и заласкать до смерти.
— Где доказательства?!..
— Молчи! — крикнул он, хватая наган и — остывая.
Боясь, что сейчас случится — чего уже нельзя исправить, он вышел в сад. Было темно, шел дождик, шуршал по листьям. Было тепло, парно пахло мокрыми елями, горечью наливавшейся сирени.
В невидной пойме краснел угольком костер. И таким одиночеством, такой пустотой охватило Венкова в этой унылой ночи!.. Он поглядел на окна. Розовый свет от лампы толкнул его, показался бесстыдным, грязным, — светом притонной комнатки, взятой на полчаса, — бывший его уют! Он пошел от обрыва, чтобы не видеть света. Тыкался по кустам сирени, по вязким лужам. И вот, в тишине разлился гром соловьинной трели. С мокрых кустов в овраге сыпало страстным щелканьем, сладко томило болью.
— Петр!.. — услыхал он тревожный, молящий шопот.
«Довольно, кончить… все ложь и грязь!» — сказал он себе.
И не ответил на повторенный оклик. Ничего не решив, чувствуя, что решилось, он вошел в комнаты.
— Петр, пойми же!.. — начала умоляюще Леночка, но он оборвал ее:
— С вами, все, кончено! с ва-ми!.. Берите ваши тряпки и… вон отсюда! — крикнул он, в бешенстве. — Ваши «полчаса» кончились!..
— Как вы смеете оскорблять!.. — вскрикнула она дерзко-гордо, но он заглушил ее:
— Молчать!.. Запритесь в вашей поганой спальне, чтобы я!..
У него сорвался голос. Он схватил со стола папаху и револьвер и выбежал из дома.
В забелевшем рассвете, в моросившем опять дожде, он увидал себя на шоссе, на седьмой версте. Место было высокое. Впереди, за отлогим спуском, белел монастырь под горкой, с белыми стенами. Справа, внизу, курилась туманом пойма, река дымилась, и длинный товарный поезд пыхтел, направляясь к городку.
Проводив его красный глаз, Венков опять пошел. Дошел до монастыря, остановился перед гостиницей, где любились с Леночкой зимой. Подумал — зайти, уснуть?
Знакомый служка раздувал на крылечке самовар, пахло дымком приятно, сосновой шишкой. В монастыре звонили, кричали грачи на кровлях.
— Заходите после обедни чайку попить! — крикнул приветливо послушник. — С тепленькими просвирками…
Венкову захотелось чаю после бессонной ночи. Он ничего не сказал и вошел в монастырские ворота. Зачем он сюда попал? — спрашивал он себя, четко стуча по плитам. И шел к собору. Главный собор был заперт. Монах-садовник, сажавший маргаритки, указал ему низенькую церковь:
— Раннюю-то у нас в «зимней» служат.
В низенькой церкви шла ранняя обедня. Одиночные темные фигуры стояли в простенках. Когда Венков вошел, иеродиакон читал Евангелие. И первое, что услыхал Венков, давно не бывавший в церкви, были слова Христа: «встань, возьми одр твой и ходи». И дальше, в самом конце, услышал: «… не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже». Слушал он с удивлением — и отнес к себе.
«Возьми одр твой и ходи»… «Не греши больше, чтобы не случилось чего хуже»!..
Его умилило это. Показалось, что не случайно вышло, что нежданно попал сюда. Что это, — знамение?
В «знамения» он верил, хоть и таил это от себя. Верили все в роду. Мама знала, что она умрет молодой, — было такое знамение. И дед по отцу, тоже Петр, сказал секундантам на дуэли, за «цыганку»: «друзья, прощайте! помните — панихиду с певчими!..» — и подмигнул прощально. И у отца — свои знаменья. Он дважды «угадывал», что будет ранен, «но это все пустяки, а впереди еще будет много!..».
«Разве уж так я грешен?» — подумал с усмешкою Венков и быстро пошел из церкви.
«Все это дряблость воли, старые выжимки. Надо крепче держать себя и действовать!». И ему стало стыдно, что подчинился какой-то воле, зачем-то пришел сюда и ищет каких-то «знамений». Помнилось — где-то читал в романе, что такой же, как он, «несчастный» тоже вдруг очутился в церкви, и тоже случилось «знамение».
— Потерять голову, от любви?.. К чорту!..
Приостановился перед гостиницей, подумал — не зайти ли: хотелось чаю. Чудилось опять «знамение»: приезжали сюда с Леночкой, и вот, привело теперь, словно нарочно — ткнуло!
«Что это — грех то было, и должен сознать его? Потому-то и привело?» — с усмешкой опять подумал — и не вошел. Старенький служка его окликнул:
— Что больно скоро, не помолились-то?.. Чайку бы зашли попить!..
Венков махнул рукой. И опять его поразило, когда старичок — такой-то веселый старичок! — крикнул ему вдогонку.
— Отчаянный вы народ, господа казаки… а отчаиваетесь!.. Эх, под дождичек — да чайку попить!..
И так добродушно засмеялся!
Вспомнил Венков, как этот же самый старичок ласково угощал их чаем, тогда, зимой… принес монастырского медку и все любовался ими. Такой-то любопытный, все спрашивал: давно ли поженились, да есть ли детки, да ладно ли живете…
Очень ему понравились. Такой простодушный старичок, душевный. И в голову не пришло ему, что приехали для «греха», а не семейно. Добрый старичок, житейский…
И вот — «отчаиваетесь»! И странно, в этом почувствовал Венков «знамение»: значит — нечего принимать всерьез.
Он пошел бодро, походным шагом. Под откосом шоссе, налево, его обогнал товаро-пассажирский поезд.
«Пожалуй, уедет с этим», — подумал он. — «Если не было ничего — должна подождать меня, не захочет уехать так, не объяснившись. Скорый проходит в десять, а сейчас семь… застану».
Моросил дождь, как ночью, и ехавшие в город кахетинцы глядели из-под рогожек, как офицер в нарядной черкеске с золотыми эполетами шлепал по шоссе, по лужам в такую рань. Иные предлагали:
— Ваш благородие, подвезу! Чего на дожжу-то мокнешь!..
Но он упорно шагал, как бывало, шагал в Маньчжурии.
Леночка уехала, и Венкову стало ясно: было!
— Очень торопились, — сказал Власик, — один всего чимадамчик взяли.
Постель была в беспорядке. В столике оставлена записка, наспех: «Измучилась, бегу от кошмара, прощай. Л.»
«Бежала под защиту… Но ведь я же ее прогнал!..
Он старался и отыскать подтверждения, что — было и тут же и опровергнуть их.
«Если — да, зачем же ей приезжать ко мне? Написала бы, ну… прямо открылась бы, сказала… мы же не связаны… Прожила три недели?.. Но бегала же ко мне от мужа?.. Я сам оставил ее тогда, а то продолжала бы! А он вот не оставил…
Нет, к чорту!
Он приказал Власику принести дорожную корзину и бешено стал швырять в нее все — ее, что попадалось под руку: белье и платья, шубку и пустяки. Швырял и давил ногой. Швырял и думал, в ожесточении, — «вот ее… зажитОе». Вытряс все ящики комода, все картонки — шляпки, цветы и перья, духи и тряпки, чулки, вуальки, какие-то коробки, корсет, перчатки… «Вот ее, за-житое!..». Увидал изорванное письмо — клочочки, застрявшие в щелках ящика. У него задрожали руки… Почерк был тот же самый!
Он разложил на столике, но клочочки все разлетались, от дыханья. Мелькали разорванные слова — «бровки, мои «собо-лики»… «и всю тебя, Лю…» «и пахнущие гиацинтом…» «летели мы на вокзал… твоя шапочка вдруг слетела…» «и бархатные твои кол…»
— Вот!.. — крикнул Венков, захватывая воздух, — вот… Не мог уже говорить, перед глазами пошли круги.
— Селезнев из сотни пришел, ваше благородие! — доложил Власик.
— Дозвольте доложить, ваше благородие… — услыхал Венков голос своего вестового Селезнева, — господин фельдфебель послал спросить…
— Сейчас!.. — крикнул Венков, схватив клочки.
Сделав распоряжения, он приказал Власику завязать корзину, дал адрес Дашеньки и велел сейчас же сдать багажом на скорый. Умылся, переоделся и пошел в сотню на утренние занятия, последние перед смотром и уходом в лагеря.
По дороге встретился почтальон и подал ему письмо, от брата Васи. Венков тут же и прочитал.
Подъесаул писал, под большим секретом, что в его жизни наступил важный перелом, дальше он ждать не может… Одним словом, он женится, и надо достать пять тысяч для реверса, а ждать до 40 лет — еще целых два года! «Пожалуйста, подготовь папашу, мне как-то совестно объявить ему».
Заканчивалось восторженно: «Если бы знал, как она прекрасна! Только через нее постиг я, что такое истинная любовь, что такое для меня — женщина! Я не могу без нее… Все равно, если папаша не выручит как-нибудь… — я знаю, как ему тяжело, — придется оставить полк и поступить куда-нибудь в канцелярию, но это для меня ужасно. Не знаю, что делать, помоги!!».
— Ду-рак! — сказал в раздражении Венков и смял письмо. — Ах, чудак!
И вспомнил, что отец так и не ответил ему на письмо о деньгах, хоть и прислал поздравление на Пасху и ящик яблок. И стало ему жаль Васю, которого он любил. «Но почему же не подождать… чудак! Это — «ужасно»?.. Чудак».
Перед желтыми зданиями казарм он крепко собрал себя и бодро вошел в ворота, отчетливо принимая честь вытянувшегося дневального.