Смотрю я на крыши, на облик далеких предместий,
не в Лютецию въехал, в легенды о праведной мести,
о плохих королях, о скрещениях шпаг и подобий,
Эйфель славно воздвиг увеличенный образ надгробий.
Париж - это в центре Москвы прорастающий Питер,
он не книга чужая в ряду отпечатанных литер,
и здесь сходство увидит бесспорно и подлинно всякий,
углядев в куполах Пантеона родной Исаакий.
Прохожий заметит тождественность уличных линий,
и свет над вечерним бульваром, «по-петербургскому синий»;
тут духом московским повеет у Арки; знакомый до боли,
с Поклонной за тысячи лье окружает он площадь де Голля.
Пространство меняет твое местожительство даже,
смешались Версаль и сады Петергофа, а Лувр с Эрмитажем.
И дворник-араб есть двойник Ибрагима с Покровки -
столь точен язык повторений и стиль прорисовки.
Лишь голос протеста по-прежнему громок и полон созвучий,
а страх не завис в нем столетний, российский, ползучий:
шагает привольно свобода в широких полях Елисейских,
теряясь вблизи Нотр Дам и каналов, средь толп полицейских.