Глава 9. Эпитафия.
"Великие авторы афоризмов читаются так, будто все они хорошо знали друг друга!" (Элиас Канетти.)
"О мысли нельзя сказать как о собаке – она моя!" (Анатоль Франс.)
"Этот человек сел писать книгу, дабы рассказать миру то, что мир уже много лет рассказывал ему!" (Самуэль Джонсон.)
На третий день моего блуждания по огромному дому Михаила, в перерывах между терапией и обычной ленью, я набрел на один очень заманчивый венский письменный столик. В столике был встроенный ящичек, запертый на ключ, который по неосторожности - вот беда! - торчал из замка! Это было немым предложением туда залезть всякому, кто окажется рядом! "И так уж получилось, что у вас есть то, о чем я мечтаю с самого начала моего пребывания здесь! ... Глаза Пифии!" Ха-ха! Я бы рассмеялся, внезапно вспомнив фразу Меравингена, но не сейчас. Потому что этот ключ в замке означал послание Михаила мне, и отказаться я не мог, зная его возможности. Да и просто было любопытно! ... До условленной встречи с ним же у дальней лунки на поле для гольфа оставалось еще более часа, так что на осмотр содержимого этого стола у меня явно время было! Я отпер замок и извлек из стола несколько листов бумаги, пожелтевшей, старой, исписанной очень красивым почерком и причем, настоящими чернилами. Это было понятно по степени их обесцвечивания просто на глаз. Я уселся тут же, на такой же Венский стульчик, нисколько не печалясь о том, что, вероятнее всего, всему этому мебельному гарнитуру уже не одно столетие!
В извлеченных мною бумагах содержался следующий текст.
"Памяти Лёхи Сказкина. Эпитафия!
Ну, вот Леха и прошел свою дорогу! Всю целиком и очень длинную!
Позавчера, добравшись наконец-то до своей деревни, я оставил повозку, в которой ехал сюда, прямо у своей калитки и сразу же прошел к Светке, взять кринку парного молока, ибо еды у меня в доме не было никакой! Светка, живущая напротив, вопреки всем правилам и приличиям и даже прямо при муже, выскочила мне навстречу и в буквальном смысле повисла на шее. Я ничего не понимал, ибо такое поведение Светкино было совсем не в ее характере. Однако, обнять себя я разрешил и сквозь Светкины всхлипы услышал "Как хорошо, барин, что ты жив! Господи, помилуй!" Я смотрел в Светкины зареванные глаза и ничего не понимал. А ее муж Николай таким же непонимающим взглядом озирал нас, обнимающихся прямо у него на глазах. Выяснилось, что когда сообщили, что умер какой-то мужик по дороге в деревню, Светка подумала, что это я. Ибо я сегодня должен был вернуться из уездного центра. Светке от испугу стало плохо, как она выразилась, до просрачки-на-ветру, и она принялась неуемно рыдать. И рыдала даже во время дневной дойки своей любимой коровы Рогатки! А потом пришла древняя, тощая, но еще крепкая бабка, которая жила в низу деревни, Марфа Сказкина, и сказала, что умер наш сосед и ее родной племянник, живший тоже в низине у речки, Алексей Тимофеевич Сказкин.
Вот так вот ... Такие вот дела! Прошел Лёха Сказкин свою дорогу!
Я Светку успокоил так, как это было дозволено при ее муже, помахал приветственно ему рукой, взял молока и ушел к себе в дом. Нужно было выпрячь Метёлку, дать ей передохнуть, покормить ее свежим сеном июльского покоса, напоить обильно, снова запрячь и отправить восвояси, хлопнув по крупу. Ибо хозяин, что мне ее дал аж за целый рубль на сегодня в прокат, жил в семнадцати верстах от нас, и Метелка могла пришлёндать к нему в лучшем случае только к ночи! Через час я повесил Метелке на шею бирку на веревке, говорящую о том, что эта лошадка и эта телега принадлежат Павлу Федосовичу Морозову, единственному нашему уездному миллионщику, а так же другу нашего местного попа, отца Анатолия и куму сельского головы Вячеслава Николаевича Смирнова! Я полагаю, даже волки не позарились бы на эту лошаденку, прочитай они такой аншлаг!
Да. Так вот, про Леху. Леха был, как бы это сказать, ... (?) ... деревенским юродивым. И как любого юродивого, одни его любили, другие ненавидели, а были еще и такие, которые откровенно завидовали его деревенской славе. Я с ним познакомился четыре года тому назад, когда мне сын купил по случаю имение в этих краях за неслыханную сумму - пятьдесят тысяч целковых! Весь верх нашей деревни, два огромных нескошенных поля, и огромный участок леса вместе с сельскими мужиками, разрабатывающими там строевую сосну для бань и домов! Всего сорок с половиной тысяч десятин земли. Почитай, две квадратных версты! ... Я тогда не знал тут никого, и так получилось, что именно Лёха Сказкин был моим первым деревенским знакомцем! Фамилию его я узнал гораздо позже, и меня поразило то, насколько его фамилия соответствовала его натуре! Мы познакомились, когда я устало брел по нашему проселку с каким-то нехитрым провиантом в узелке на палке, восхищаясь неброскими красотами нашего Русского Центра, а Лёха нагнал меня в телеге и пригласил подсесть к нему. Мои новые хромовые сапоги к тому времени изрядно утомили мои ноги, а косоворотка была насквозь промокшая от пота. Поедом жрали мухи, было жарко и поэтому я не отказался. Я впрыгнул в телегу на ходу, стянул мокрую рубаху, скинул ненавистные сапоги и понял, что жизнь может быть счастливой! Мы познакомились, и выяснилось, что он на десяток лет постарше меня. Однако, с того самого дня и до нашей последней с ним встречи, он, почему-то, всегда обращался ко мне только по имени-отчеству, а я к нему, как все, просто Лёха.
- Что, барин, красиво у нас? - Спросил он, заметив, видимо, печальную романтику в моих глазах, когда я, жуя травинку, крутил шеей из стороны в сторону, рассматривая уходящие за горизонт и растворяющиеся в синеве небесного фона, холмы с полями и перелесками. Наше место обитания располагалось очень высоко над остальной местностью, и именно это создавало у наблюдателя ощущение подвешенности в воздухе.
- Даже дух захватывает! - Честно признался я.
- Как в самолёте! - Поддакнул Лёха.
- В чем? -
- Да в самолете! ... Повозки такие небесные, которые по небу летают сами, невпряженные ни во что! - Ответил мне на мое недоумение Лёха, хитро улыбнулся и добавил. - Они еще не скоро появятся ... Пяток десятков лет, а то и поболее! -
Именно тогда я и понял, что имею дело не с каким-то пустозвоном, и не с сумасшедшим даже, а повстречался с настоящим сказочником! Потому что сходу изобрести такое простому смертному, очевидно, было неподсилу! В бытность свою земского врача я повидал предостаточно сумасшедших, но Лёха в эту категорию никак не входил. Не было у него на лице ясно выраженного изменения личности, да и речь была гладкой! Я бы даже сказал, чересчур гладкой для нашего мужика ...
Лёха постоянно всех веселил. Постоянно врал и рассказывал небылицы, перед которыми сочинения Рудольфа Распе про барона Мюнхгаузена просто детские фантазии. Соседи по деревне, да и во всей Брейтовской волости сперва его терпели, потом бегали от него, потом просто стали ругать и обзывать разными бранными словами, среди которых "юродивый" было самым приличным. Мне же казалось, что юродивым Лёха как раз-таки и не был. Что-то в постоянных его байках и рассказах было не от мира сего. Рассказчик он, конечно, был замечательный, говорил чисто и расторопно, как будто его этому где-то специально обучали. Но те люди, которые знали Лёху с детства, в один голос утверждали, что никогда Лёха нигде не учился и даже не выезжал никуда дальше нашего Мологского уезда! И поэтому я не имел объяснения некоторым фактам, которые нельзя было не заметить. В пример своих слов приведу вам такое повествование. Батюшка наш сельский, из мужицкого роду, из Сибири. Небольшой, но крепкий. Когда-то давно он принимал участие в сражениях с Наполеоном и даже был отмечен Орденом Свягото Георгия. Еще до рукоположения! Так вот, когда сходились на берегах нашей местной речушки Редьмы мужички Холоповские против мужичков Редемских, батюшка был тут-как-тут! Не пропускал ни единой битвы! Снимал с себя подрясник и Крест иерейский и вступал в потеху наряду со всеми. И надо отдать ему должное, не было мужика ловчее его в рукопашных сражениях. Конечно, я говорю не о том, что попу не положено по чину рукоприкладство, а совсем о другом. Лёха Сказкин, видя батюшкину сноровку в этом деле, прозвал его отцом Панкратионом! Замечу, не Панкратием, каких у нас в Церкви не мало, а именно Панкратионом! И я не думаю, что Лёха когда-либо читал о Тесее или Геракле, а так же о том, что Панкратион, как вид рукопашного единоборства сначала был Олимпийским видом спорта, но потом был совершенно забыт и канул в полнейшую безвестность на долгие века! Я бы понял такие слова из уст какого-нибудь книжного червя из исторической библиотеки. Но никак не из уст неграмотного нашего лапотника, не бывавшего нигде и не читавшего ничего!
Другой случай произошел со мною лично, когда у меня встал вопрос об замере моего приусадебного участка земли, и я, как и положено, обратился к нашим земским землемерам. А Лёха вызвался мне помогать. Тогда он часто ко мне захаживал по соседски. И никогда не заходил с пустыми руками. То ведро луку принесет, то овощей каких, что росли у него в изобилии. Или рыбы наловит. То ягод из лесу, да орехов. И тут, когда я ему проговорился, что, мол, участок мой обмерять нужно, он сходил к себе домой и принес одну диковинную вещицу. Называется дальномер. Непонятно из какого материалу сделан и надписи все на китайском, не понять ничего. Лёха же что-то там нажал и этот дальномер стал светить красным светом через круглое стеклянное окошко в корпусе. Когда же я, удивленный, спросил Лёху о том, как это там такая маленькая свечка изнутри зажигается? Он просто ответил, что Китайские умельцы еще и не такое могут! Он до приезда наших землемеров все мне обмерил этим диковинным Китайским прибором, но вот странность! Все расстояния там давались не в наших саженях и даже не в футах, а на французский манер, в метрах! Лёха же мне сказал в наших привычных десятинах, а когда приехали рабочие, сразу же убрал Китайскую диковину и убежал к себе! Такие вот дела! Я потом у него спрашивал по поводу этой удивительной Китайской штуковины, но Лёха мне сходу закорячил байку про то, что и в Китае он был, и по Великой стене на колеснице ездил, и еще кучу несуразностей, про которые я мог понять с очевидностью только то, что есть на Земле такое Великое Искусство - вранье отменное! А Лёха Сказкин - наилучший его представитель!
В общем, так и жили. День деревни у нас на Владимирскую Икону, в конце Июня. И накануне Предтечева Рождества. И именно в этот день, когда все идут в церковь исповедывать свои грехи Лёха бывал необычно серьезен и даже иной раз грустил. И никогда в этот праздник не пил ничего кроме воды из колодца! Выпить он, конечно, любил и медовуха у него в дому бывала нередко. Но только не в этот день. И это тоже была одна из его многочисленных странностей.
Схоронили мы его очень скромно. На нашем Прозоровском погосте после положенного отпевания в Михаило-Архангельской Церкви. Только вот народу пришло больше чем Храм мог вместить! Так вот! Не всякого графа так вот хоронят. После, помянули как положено, и народ разошелся по своим делам. А отец Анатолий, как ему и приличествует по сану, ушел в опустевший Лёхин дом прочитать литию на упокой души и окропить все Святой Водою. Марфа Сказкина от расстройства занемогла и осталась у себя в дому. Да и чего со старухи-то взять? Другой родни у Лёхи не оказалось - ни жены, ни иных сродников, никого. Говорили, что в Рыбинске у него проживает сын Виктор. Ну-да пока до города вести-то дойдут! ...
Я тоже ушел к себе в дом прямо с поминок и сел расхлебывать свежую уху из щуки, что сварила утром батрачка моя из Прозорова, Наталья. Наталья любила выпить, но готовила прекрасно! И при этом делала все за очень скромные деньжата! А то и просто за водку. Ну вот. Я отобедал да и спать улегся. Сморили меня все эти переживания! Как вдруг, стучит ко мне в окошко отец Анатолий. "Подь сюда" - говорит. Я одел свой синий стеганый халат и вышел в сени.
- Одевайтесь, Ваше Сиятельство! - Говорит мне отец Анатолий с иронией в голосе. - Пойдем к Лёхе в избу. Мне тебе нужно там показать много чего! -
Я так в халате и ушел. А в избе у Алексея я увидел на столе кучу всяких странных вещей, включая и тот дальномер китайский и еще много всего, и самое главное, толстенную амбарную книгу, прошитую прочной бечевой.
- Что это? - Задал я вопрос отцу Анатолию?
- Что это? - Сказал батюшка, показывая на коллекцию непонятных предметов. - Я не знаю. Но вот эта книга - это его дневник! ... И позвал я тебя потому, что ты Университет оканчивал, а я только Семинарию при Лавре да бурсу в Томске, когда мальчишкой был ... Я в этом дневнике не понял ничего ... Одно могу сказать - это не для моего ума! Сядь и читай! -
Я сел и стал читать. Потому что православные, даже будучи из обедневших дворян, не перечат батюшкам! А как стал читать, то и позабыл про все на свете! Записи эти были краткими воспоминаниями Лёхи Сказкина о разных странах и разных эпохах нашего мира! Коротенькие зарисовки по самым малоизвестным моментам Земной Истории, написанные в виде тезисов. Наподобие наших студенческих шпаргалок, что каждый из учившихся когда-либо в своей жизни да писал! Но изумило меня не это. И даже не то, что Лёха, как выяснилось, был грамотным ... Меня слова и термины более всего изумили. Он владел просто энциклопедическими знаниями в самых разных областях. Причем, зачастую его рассказы предвосхищали современную науку. А иной раз, напротив, изобиловали такими подробностями из прошлого, что это не могло быть просто фантазией больного мозга! Как, скажите, он мог знать, что у Юлия Цезаря были серые глаза? ... Я прочел все это в течение получаса. Батюшка ожидал моего вердикта, и я сказал.
- Бред полный! -
- Не думаю. - Спокойно ответил отец Анатолий. - Мне совсем это все, - он ткнул пальцем в бумаги, - не кажется бредом. Я выслушиваю ежедневно на исповедях столько бреду, ереси и фантазий, которые народ почему-то приписывает себе в заслуги, что свой нюх на бред навострил зело. И эти бумаги Лёхины - совсем не бред! -
- Где вы это все нашли? - спросил я у священника.
- Да нигде! Здесь все лежало. На столе. Прямо как специально выложил. А до этого он это все прятал в схроне, в подполе. Мы в свое время такие же схроны делали. Только оружейные ... Он знал, что не вернется в избу, а помрет где-то по дороге домой! -
- Меня это уже не удивляет! -
- На, удивись еще раз! - Сказал отец Анатолий и протянул мне листок бумаги. - Его предсмертная записка! -
Я взял из рук священника эту бумагу, понимая, что держу в своих руках последние слова человека, находящегося одной ногой уже по ту, другую сторону Вечной жизни, уготованной каждому из нас. Там было написано следующее.
"Это мой последний день. И самый счастливый день такой долгой моей жизни! Сегодня я ухожу туда, где однажды, проездом, я уже бывал с одним из Вечных по имени Джафар аль-Мадани. Это он показал мне места, куда попадают немногие из умерших, но куда, безусловно, стремится каждый из нас! И у меня нет ни слов, ни определений по поводу того, как прекрасно то, что ожидает человека в вечности, если ты просто соблюдаешь Заповеди!
Так же звонко будут тикать ходики с давно умершей кукушкой, что висят у меня в изголовье кровати. Отмеряя мгновения такого нескончаемого, такого бесконечного времени, которое я так люблю! Времени, подарившего мне миллионы знакомых и друзей, врагов и ненавистников во всех трех с половиной тысячах прожитых мною лет! И я счастлив! Господи, как же я счастлив, что Ты дал мне такую возможность, просто пожить столько, повидать все времена и эпохи этого мира, понемногу пребывая в каждой из них! И под конец моих неисчислимых дней вернуться сюда, в родную деревню, в края родные, чтобы, выйдя из Тензорной Временной Воронки, наконец-то счастливо умереть в мире простых и добрых людей, которых я бесконечно люблю! Я завершаю этот свой дневник, надеясь, что кому-то будут интересны те мои байки, которыми я надоедал односельчанам долгие-долгие годы! Ваш Алексей Тимофеев, Сказкин ... "
В конце этой записки стояла его подпись по степени витиеватости тоже никак не соответствующая простому крестьянину. Отец Анатолий отложил записку в сторону и спросил у меня.
- Ну? -
Я не знал, что мне ответить на этот вопрос и просто пожал плечами. Сказать и в самом деле было нечего. И что-либо спросить тоже уже было не у кого! Нам обоим было совершенно ясно только то, что ни эту Лёхину записку, ни его дневник с описанием мест и событий как далекого прошлого, так и удаленного будущего, ни те сказочные артефакты, которые мы обнаружили в его избе, никогда нельзя показывать никому. Нельзя будоражить ни умы местного, достаточно суеверного населения, ни тем более, продвинутой интеллигенции, мечтавшей о Либеральных свободах и ненавидящей Царя! Наше современное общество, в памяти которого еще свежи и Декабрьское восстание и нынешние террористические акты обезумевших в своей ненависти бомбометателей, это общество никаким образом не должно узнать о том, что оно буквально через семь десятков лет победит Самодержавие, а вожделенные либеральные свободы станут доступны людям в такой мере, что со временем почти истребят на Земле все живое! ...
- Батюшка! - Обратился я, наконец к отцу Анатолию, сидящему за столом в опустевшей Лёхиной избе и с совершенно отрешенным взглядом, смотрящему куда-то в окно. - Я могу вам поклясться, что никогда и никому не расскажу о том, что сегодня здесь узнал! -
- Не клянись, но обещай! - Поправил меня отец Анатолий, вставая из-за стола. И я сказал
- Обещаю! -
А потом мы сгребли все артефакты Прошлого и Будущего в единую бесформенную кучу, в самый центр стола, связали все в скатерти с четырех углов узлами накрест, взяли и засунули поглубже в русскую печку, что стоит у Лёхи посреди избы.
- Давай дров поболе! - Скомандовал мне отец Анатолий.
Затем еще в течение почти двух с половиной часов, до самого вечера, пока прогорали дрова, мы сидели с батюшкой и поминали Лёху. Молча. Ибо сказать нам было совершенно нечего. И уже когда отец Анатолий, качающийся, ушел на своих ногах ко всенощной на Казанскую, я все еще смешивал и смешивал длинной чугунной кочергой на деревянной ручке вместе с раскаленными березовыми углями все то, что с таким нежеланием горело в Лёхиной печке ...
Я пишу это сегодня просто чтобы не забыть. Потому что считаю все происшедшее важным. Не знаю для кого. Вероятно, исключительно для себя! И в память о совершенно неоднозначном, очень разном и абсолютно солнечном человеке! Я знаю, что и отец Анатолий и я до конца дней наших будем молчать о том, что случилось со всеми нами в течение последних двух суток. Я так понял, что батюшка склонен рассматривать написанное тут Лёхой, то, что мы только что сожгли, как его Исповедь. Что, по сути, так и есть. И поэтому он даже в пьяном угаре не проговорится на этот счет! Но никогда мы с ним уже не будем прежними. Отцу Анатолию, вероятно, нелегко будет пережить то, что Православная вера очень скоро падет, а люди станут расстреливать попов и монахов. Мне же, как натуралисту, врачу и естествоиспытателю надлежит превозмочь в себе невыносимо тягостное чувство сокрытия в тайне некой Истины, которую я познал, но которой поделиться не имею права ни с кем в виду ее чрезвычайной опасности для общества!
7 иулия Одна тысяча восемьсот пятьдесят шестаго года от Рождества Христова.
Потомственный дворянин и обедневший граф Александр Владимиров, Роговский.
Деревня Редемское Брейтовской волости, Мологского уезда Ярославской губернии."
Я отложил в сторону этот рассказ совершенно незнакомого мне человека, жившего и написавшего все это за триста пятьдесят лет от моего нынешнего настоящего. Через все письмо сквозила Честность. Это просто не могло быть ни ложью, ни поздней подделкой! Честность и искренность вылезали наружу из этих пожелтевших страниц, как соль на пропитанной потом рубахе крестьянина! Да! Графья даже разорившиеся никогда не лгали. Я это знал. Тогда понятие чести было превыше всего! И из этого с достоверностью следовало только одно. Мне надлежало стать Вечным. Стать Джафаром аль-Мадани, Хранителем Истории ... Потому что имя это, выбранное мною для себя совершенно случайно пару дней назад в кабинете Михаила, теперь всплыло в отдаленном прошлом, и мне от этого положительно некуда было деться!