Поэт. Много ли смысла вкладывают люди в это слово, произнося его каждый раз так по-обычному, что даже самые талантливые из подразумеваемых забывают свое значение в этом мире и теряются в этой самой обычности и рутине нашего столь красивого, но все же скучного существования? Много ли этих самых поэтов, кои потеряли всякий смысл, испытывают адские муки от нереализованности своего потенциального творчества? Конечно же, много. Сколько бы ни твердили великие, что у поэта просто не существует смерти, она все же имеет место быть, но в крайне странной форме. Рутина. Та, что буквально способна поглотить самого обычного человека, убивает поэта не сразу. Она сначала пытается отравить его творчество, затем его любовь к этому творчеству, а потом и вовсе, его жизнь. Хотя и так понятно, что жизнь творца без творений – его смерть. Сколько боли приносит эта смерть, а сколько же мук приносит понимание и принятие для себя того факта, что ты больше не способен сотворить, что весь смысл, который ты когда-либо имел, потерян. Это по истине, адские муки.
И вот он, очередной. Совсем юный, однако, уже сотворивший достаточно, чтобы встать в один ряд с остальными. Поэт. Нужно ли знать его имя? Допустим. Но стоит знать, что творец не откликается на имя, он откликается лишь на признания. Август. Как последний теплый месяц в году, как последняя надежда на продолжение лета, его имя также сильно влияло не только на него, но и на его стихи. Один за другим, он писал их, выдумывая все более изощренные способы передать всю надежду на потепление в отношениях людей друг к другу. Можно подумать, что тема постоянной надежды является печальной и она лишь способна вызвать плачь и горечь со стороны читателей. Но ведь его имя не Орфей. Природа его признания не есть природа признания поэта, воспевающего жизнь. Иногда Августу совсем кажется, что пустой лист и есть наилучший способ показать свою надежду на лучшее – ведь пустой лист не нужно чистить от грязи, пустота в понятии своем является чистотой. Но в этот раз мысли очередного были завязаны именно на том, что в первом абзаце сего произведения было прозвано смертью творца. Он уже год, прошедший столь же мучительно, сколь страдания умирающего от страшнейшей и неизлечимой болезни, не творил совсем. И дело было не в том, что что-то являлось ему помехой. Он сам был причиной и виновником своих бед. Быть может. А быть может, что не он. Рутина. «Откуда же она взялась?!» - едва не плача, он опрокинул голову на спинку стула, приняв позу парализованного человека. Он и был парализован, но только не физически, а духовно. Стол, ручка и лист бумаги девственной чистоты. Не шло. Оно не могло пойти. Огонь в его душе потух уже давно, а все остальное, что тлело, вызывало лишь некую надежду, но не ту самую, к которой он привык, а другую, более глупую. Разве может человек вылечиться от смерти? «Если постарается, то может!» - пробормотал он, пытаясь вывести хотя бы четверостишие, обладающее минимальным смыслом.
«Я будто мертв и сгнил давно,
Друзьям как будто все равно.
Я бы стихи писать хотел
Покуда вовсе не запрел…»
«Ну что за ужас?!» - Август с мучительным криком разорвал лист, который он посчитал испорченным, скомкал обрывки и бросил в стену. Он зарыдал. Каким только не бывает плач? Обыватель совершенно точно может различить плач ребенка, у которого отняли конфетку, от рыданий матери, тоскующей по скоропостижно скончавшемуся сыну. Но плач поэта… Однозначно, если вам удалось хоть раз услышать сие страдание, оно никогда более не пропадет из вашей головы. Вы будете помнить ту горечь всю свою оставшуюся жизнь. Каждую ночь и каждое утро. Все будет напоминать лишь об этом. Благо рядом с Августом не было никого, чье существование было бы точно также испорчено.
Окно было открыто. В комнату внезапно дунул прохладный морской бриз, силы которого, однако, хватило для того, чтобы распахнуть занавески, которые в свою очередь опрокинули растущее на подоконнике авокадо. «Не может же быть двух смертей в один день…» - пробормотал умирающий и кинулся осматривать упавшее деревце. К его удивлению, и горшок, и земля в нем, и само деревце, все было целым и невредимым. Август своими тонкими и красивейшими кистями рук, которые бывают только лишь у художников и пианистов, ловко поставил свое любимое растение на место. Он любил его, ведь это тоже часть творчества, часть его работы и создания чего-то нового из небольшого семени. Поставив его, поэт долго любовался на зелень, будто пластмассовых листьев, еле освещаемых настольной лампой. «Зелень и есть та сила, которая наполняет деревце жизнью. Я ведь создал себя» - то были его фразы, которые он не хотел произносить. Август понимал, насколько это сравнение глупо, однако же, ничего другое на ум умирающему не пришло, да и что с него взять?
Ему хотелось больше воздуха, больше моря в этом воздухе. Раньше он то и делал, что вдохновлялся бушующей стихией воды, поэтому сейчас, когда он почуял солоноватый запах, его снова насквозь пронзила надежда на излечение. Август схватил отложенную на столе сигару, закурил и пустился прочь из своей комнаты на тихую и довольно уютную в столь поздний час улицу. Смакуя дым сигары во рту, он внезапно понял, что нет в этом мире вещи, способной удовлетворить одни наши желания, но не причинить нам страдания по отношению к другим. «Fumer tue» - поэт произнес четко и ясно – «Как страшна эта фраза на французском, но как весела и смешна на русском!». Он наконец-то вышел из дома и узрел небо Ментоны, усеянное звездами. Они как глазки каких-то далеких наблюдателей, и Августу на секунду показалось, будто кому-то действительно есть дело до его смерти. Он сначала перешел дорогу и пошел вдоль прекрасного Авеню де Голля, наблюдая по левую сторону от себя любовную пару, идущую непонятно куда в столь поздний час, а по правую лишь волны и освещаемую луной гладь моря. Поэт вдруг остановился у фонаря, сделал последнюю затяжку и кинул окурок себе под ноги. Та самая так сладко обнимающаяся парочка, шедшая навстречу вдруг остановилась, и девушка, прекрасной красоты девушка позволила себе обратить внимание на свинство Августа:
-Месье, вы же понимаете, что так нельзя?
-Умирать?
-Вы о чем? Бросать окурки на тротуар, это же свинство!
-Мадемуазель, скажите честно…
-Я вас слушаю.
-Вы живы?
-Я вас не поняла.
-Я вас спрашиваю, вы живы? Я, лично, нет.
-Господи… Больной что ли? – Она обратилась к своему возлюбленному – Сежест, пошли отсюда!
Девушка и Сежест поспешили уйти туда, куда и собирались, оставив поэта одного наедине с фонарем и морем. Август, который забыл уже, на что он смотрел, начал бегать взглядом по водной глади и наткнулся на свет луны. «А ведь она одна…» - Подумал он. Действительно. Сколько человек, сколько судеб, равной одной человеческой жизни живет в нашем мире? Семь миллиардов? И сколько же у этих счастливых и несчастных лун? Одна. Она всегда сопровождает любого с его рождения и до самой его смерти. «Она и есть моя жизнь. Но ведь, луна не угасла в отличие от…» - он бросил осторожный взгляд на лунный диск. Он был как никогда идеальной окружности, чистейшего белого цвета и даже кратеры, видные невооруженным взглядом, тоже казались геометрически ровными и, что немало важно, красивыми. Что произошло? Поэт влюбился в луну? Но ведь это чушь, такого не бывает! «Но я ведь уже не поэт, я мертвец» - ответил себе же Август. Кто-то вдруг хлопнул его по плечу. Он обернулся, никого. Дошел ли он до стадии полного уныния и грусти, когда уже переживания переходят в проблемы с психикой? Быть может. Но в ту же секунду он почувствовал жизнь. Августу стало плохо, его затошнило. Но вместо рвоты, из его уст рекой начали литься стихи:
«Нет смерти мне, поэт… Он жив!
В стихах своих живет.
Луна лишь создает прилив,
А серость – гнёт.
Поэта убивает жизнь,
А смерти нет совсем…
Тогда вперед! Иди и мчись,
Но, а хотя, зачем?»