Жена моя, карелка из северной Карелии, Мякеля Айно, скрасившая годы службы в пограничниках и последующие пятьдесят
лет совместной жизни, очень обрадовалась, когда, при пенсионном житие в Ирте, в магазине сельпо, дотошная старушка спросила, во весь голос, без тени смущения:
- Это чейна така баская девка?
Надя Жданова, бывшая жительница Вадьи, ответила:
- Наша это, вадьинская девка.
Я тоже родился не на Вадье, а в бывшем уездном городке Яренске, по случаю того, что там проживали родители мои: Николай Дмитриевич, районный парикмахер, мастер питерской выучки и Ольга Фёдоровна – лопатинская крестьянка.
Отец с Вадьи. Мой пра-пра-прадед Герасим Михайлов Проскуряков, родился в Вадье в 1756 году.
Есть ещё запись:
дер. Вадья Ленской волости; Во дворе крестьянин Бориско Иванов сын Проскуряков у него братья Ивашко да Ульянко оба в возрасте. У Бориска сын Огафенка.
Сделана запись в переписной книге Яренского уезда в 1678 году.
«Во дворе крестьянин Ульян Иванов сын Проскуряков 63 лет жена ево Маремьяна 40 лет сын ево Леонтей 5 лет». А по этой записи, сделанной в деревне Костянтинов Грёзд, можно судить о том, что вадьинские Проскуряковы начали «осваивать» наволокские земли.
Спасибо Анатолию Гобанову, нашедшему в архиве моих прямых предков.
Повезло Вадье: на песках намывных устроились наши предки. При реке, в сухости и чистоте. Не было особых проблем с освоением земель под пашню, правда, земля требовала усиленной подкормки, но скот имелся в каждом хозяйстве, удобрение производилось.
Место это, под Вадью, определилось на середине пути из Ирты в Лену (местные считали 5 вёрст до Лены и 5 вёрст до Ирты), правда, не на большой дороге, а в километровой отдалённости. В восьмидесятых годах отсыпали дорогу по бору и по болоту, где гнездились утки и росла чёрная смородина, через Мишенку и Лопариху - многогектарное поле, получила Вадья выход на большую дорогу.
Съела теперь Вычегда добрую половину Вадьи и Лопарих, территориями этими прирос Харлов остров.
Круг замкнулся. В 1953 году купил отец пустующий дом на Вадье, на деньги дочери, работавшей в Коми, на нефтепромысле. И надо же так случиться, что дом этот оказался рядом с бывшим проскуряковским подворьем. Два десятка лет «путешествовал» отец с семьёй, и вот снова родное место.
В 26 домах жили вадьинские жители, работали в колхозе, бедствовали от не слишком сытой жизни, мизерны доходы от тяжёлого колхозного труда, молодёжь всеми способами старалась «убежать» из колхоза, устроиться на нищенскую, но твёрдую зарплату.
Как всякое порядочное народопоселение, состояла Вадья из микрорайонов. Самый южный, а значит и самый благоприятный для жизни, был отдан под школу. Умели полуграмотные мужики выбрать место для детишек. Сухая веретия, поросшая хлопотливыми осинками и соснами, сочными яркой зеленью, кучерявыми от простора жития. Двухэтажное здание, из калиброванного бревна, радовало уместностью нахождения.
(
По соседству, из осинника выглядывал аккуратный домик, срубленный и доведённый до ума умелыми руками, явно не деревенского характера жильё. И жила там питерянка, Анна Степановна, благообразная старушка, седая и приветливая. Жила тихо и незаметно.
С другой стороны, тоже рядом со школой, жила старушка в своей избушке. Таня ванькина, звали её в деревне. Было у неё ещё одно имя, Таня-табакурка. Смолила ярославскую махорку и ловила ершей на Вычегде. Это она первая объявила:
- На бору, рюшки с зубами, землю роют. А зубы-то помимо рта торчат.
Так стало известно, что до наших краёв добрались кабаны, но не поверили в деревне этому сообщению и посмеялись.
Ближе других домов к реке хозяйство Лизы Помылевой. Большое семейство, но дети жили на «вольных хлебах», в летнюю пору, естественно, оживало подворье. Одна из её дочерей, Серафима, учила меня в конце сороковых, в Иртовской школе немецкому языку.
В отдалении, в сторону Ярыгиных, ещё одна вдова бедовала, Анна Ивановна, крепкая, не смотря на годы, старушка. Вела своё немудрёное хозяйство основательно. Не так просто в наших лесах найти прямой стволик можжевельника, но она упорно искала и находила для кольев плетня: уж на её то век теперь хватит.
И были у неё такие ценности, как подшивки годовые «Нивы» начала прошлого столетия; немецкий фотоаппарат гармошкой, с изрядной долей дерева в конструкции и удивительно чистым стеклом объектива, в рабочем состоянии, но без кассет. Пробовал приспособить в дело это чудо техники, но попал в руки «Фотокор» и я перестал «изобретать велосипед».
Не было в этом микрорайоне мужиков. Жизнь, она штука непростая, нашла на них управу, пристроила их по своему непонятному усмотрению.
От основной Вадьи, школьный микрорайон отделялся Перелогом, пониженным местом, от реки отсыпанным отборной чистоты песком, на котором стояла часовня. Разобрали часовню, перенесли на более высокое место, но превратили в складское помещение. А дальше от реки Перелог становился мокрым болотом, с обильно растущей осокой и чахлыми кустарниками ивы, ольхи и берёз. При весеннем половодье, если река выходила из берегов, то это было первое место, где начинала хозяйничать вода на вадьинской территории.
С Перелогом связана неприятная история деревни. Когда приходили морозы, болото становилось проходимым и жители по льду «косили» сухую осоку на подстилку скотине. Так было и в этот раз: скосили-срубили и развезли по домам.
И надо же, нашёлся в своей деревне стукач. Меньше, наверно, осоки досталось. «Делом» занялась прокуратура…
Судили районным судом. Присудили. Кто «воровал» осоку, тот будет лишён сена, положенного за сенокос. И совершился весьма выгодный для колхоза обмен чудесного лугового сена на завалящую осоку, 1:1. Вот так, лежит собака на сене, сама не ест и другим не даёт. Или: сам не ам, и вам не дам. Такая интересная практика.
Никогда не топило то место, где стоял наш «новый» дом. В этом ряду уже мужики «небо коптили»; располагался пожарный сарай с насосом водяным, требовавшим усилия двух человек; конюшня, которая располагалась в доме Поповых, которые исправники, по деревенской «классификации». Шесть парней и одна особа, женского пола – богатство Николая и Екатерины.
В начале 50-ых посадила мама семечко яблоньки в горшок. Не знаю, откуда уж взялось это семечко, яблоки, в то время, недоступным плодом были для колхозников-северян. И выросла яблонька гибким прутиком, высадил я её на двор, к картофельной яме. Да, как видно, не на то место: овцы сгрызли однажды. Оправилась, зазеленела вновь. Несколько раз ломали и гнули при открытии ямы. Когда приехал со службы в 59 году, «уродец» этот имел стволик пятисантиметрового диаметра. Добили окончательно яблоньку, не прижились яблоневые сады на Вадье.
В 1996году побывал в несчастной «деревне». На береговом откосе памятниками стояли колодезные трубы и валялся грудой красный кирпич. У обрыва обнаружил картофельную яму. Нашу! Никаких следов яблоневых не оказалось… Только вдали, в строну озера Вадейки и хутора Гриши Маслова, виднелись стены крайнего вадьинского дома (исключая Бор), дома Николаевны исправниковой.
В одном ряду с домом Поповых жила Тоня Овчинникова, исправная колхозница, ничем баба не приметная, за исключением того, что сынок её, Шурка Овчинников, единственный гармонист в деревне и, потому, очень нужный для общества человек.
Очень любил слушать и обсуждать «постановы»-театр у микрофона Иван Попов, Ваня молодичкин. Была такая чудесная передача по радио. Кто мог, покупал батарейный приёмник, не так уж дороги они были. Больше хлопот доставляли батареи питания, которые выписывали через Союзпосылторг. На Вадье электричества так и не дождались. Завидовали огонькам на иртовской горе.
(продолжение следует)
Это были наши ближние соседи. А что же в нашем хозяйстве?
Деревенское прозвище – митревы робяты, это по деду Дмитрию, по рассказам отца, долгие годы служившего на Балтийском флоте. Начинал службу на паруснике «Князь Пожарский», а закончил на «Не тронь меня». Служба «выбила» из Дмитрия всё крестьянское, так и не стал он настоящим хозяином. Но зато мы получили деревенское наименование.
Отец в колхозе не работал по инвалидности, занимался домашними делами, был бесплатным парикмахером для желающих, писал жалобы в район по просьбам обиженных, за это районные власти «били» его неоднократно: не моги писать «кляузу» в район на район.
Мама – колхозница, заработавшая медаль в войну и двадцатирублёвую пенсию в послевоенные годы. Родила двух девок и двух парней. В довоенном яренском ликбезе научилась складывать буковки в слова, при старости читала усердно «Воину и мир» Толстого и «Степана Разина» Чаплыгина.
За домом Вани молодичкина – богатый дом с крытым двором. При мне там жил Некипелов Пётр Фролович, учитель Вадьинской школы. Меня он тоже учил арифметике в Ирте. Школу на Вадье закрыли, Некипелов уехал, а дом купил Юринский Миша, инвалид войны.
Вот она, судьба российских деревень и жителей её.
В деревне Яковлево-Запольской (Кулиге), что в Ленском Наволоке, колхоз «Северное Сияние». Десяток домов, 5 лошадок, пара десятков крупного рогатого скота, пахотной земли и лугов столько, что обходились своими колхозными силами. Жили, даже в войну, без безобразного голода.
Был, после тяжёлого ранения, Миша Юринский главным колхозным «писарем»: вёл всю отчётность. Развалили колхоз. Разбежался народ, разбежался Юринский на Вадью. Но и Вадью постигла та же лихоманка. Переехал в Ирту, теперь и Ирта цвести не собирается.
И это всё на глазах одного поколения…
С востока и с запада окаймляли этот микрорайон дома Монаковой Клавдии и старушки, божатки Попова Николая Александровича, исправника.
Колхозные поля, засеваемые рожью, либо ячменём, отделяли «основной» табун домов от нашего стада. В полях – проезд, проход, который выходил к дому Миши Баранова. Задорно зеленел под окном у него нераспаханный лужок и кудрявились берёзки. Умелый был мужик, Миша Баранов, и жена, Алевтина, под стать ему, и дети получились справные.
Рядом ютилась «избушка» Мишариных, хозяйку я плохо и знал, а вот, сынка её Геню, помню. Жили они бедно. Отца, председателя колхоза, «стандартного» вредителя, сгубили в лагерях. И не было у Гени даже трусов, а мы весело гоготали и купались, потому что у нас они водились. И нашёл выход парень: обрезал штанины основных портков и присоединился к нашей команде.
Многодетные семьи имелись в этой части Вадьи: Поповых, с главой Василием, низкорослым и щуплым. Его недобор пополняла супруга, имени её не помню, в деревне известна была как Удорка, взята с Удоры. Учился я с одним из удоричей – Борисом, спокойным и покладистым парнем, а учила нас его сестра Зинаида, не помню какой предмет вела.
Невзрачный дом у семьи Пиминовых. Отца не знал, вырастали симпатичные девчата и был же мужчина в доме, будущий, звали его Николай.
Не хватает ни знаний, ни времени, ни «бумаги» чтобы расписать «всю подноготную» о Вадье, о её жителях, добродушных жителях северной деревеньки, о их заботах и бедах, радостях и горестях… В конце концов разъехались все: кто в светлую вечность, а кто по району, большинство в Ирту. В Лену, по моим знаниям, переселился только один житель.
Остаются ещё не упомянутыми дома: Тимофеевны, Дедимовича, Нади Ждановой; единственного жилого двухэтажного дома, недостроенного, правда, и безвестной (для меня) хозяйкой. О доме Николаевны исправниковой я уже упоминал.
Три хороших дома пустовали. Правда, через некоторое время, появились там жильцы. В одном поселились Хлызовы, а в другой перебралась Клавдия Монакова со старенькой матерью, к прежнему дому подбирался полой. Судьбу третьего, корольковского, не ведаю.
БОР
И в неолите тут жили люди. И был у них свой колхоз. И мастерские по изготовлению каменных изделий различного назначения. Есть у меня камешек-бусина из иртовских каменных осыпей, наверно их производство. Не столь уж далеко от Ирты до вадьинского бора.
В те времена и вадьинской равнинности не было, крутила Вычегда свои воды, собирала с верховьев песок, чтобы отсыпать место под будущую деревню.
Вот и добрался я до «остатнего куска Вадьи»: четыре дома на коренном берегу северной тайги. Красивой тайги, бора беломошного, с клюквенными болотами и ручьём, истекающем из них. Синдель, кличут местные жители на ручей, а карта показывает такое неприятие – Могильный, обильные воды весной и молчаливая задумчивость в сухое лето.
В 1958 году приезжал я на масленицу к родителям в отпуск. Отпустили на десять дней со службы пограничной. Два боровских старика решили тряхнуть стариной: устроить на масленицу горку, как в далёкую старину, отметить престольный праздник деревни. Андрей Мосеевич и Пётр Андреевич сговорились и сделали горку, да не из снега, напитанного водой, а из ледяных пластин с отбортовкой. И была эта горка на крутом берегу курьи, в месте соединения вод егвельских с полоем. Не видела Вадья при Советах такой весёлости и многолюдья. Из окрестных деревень приезжали на лошадках, с песнями и гармошками. «Пришлось» и мне достать с чердака санки-кованки, чёрным лаком крытые, петухами разрисованные.
А жили старики в крайних домах, Андрей ближе к полою, Пётра Юмшанова дом самый лесной. Меж домов этих стояли ещё два дома, братьев Пиминовых, Коли ванькина и Оли ванькина.
Знатный чаехлёб был Николай Иванович, вода из колодца у него для чайной процедуры не годилась, выезжал на лодке на полой и черпал. А однажды, зимой, я возвращался из Ирты с кино. Повстречались около Егвеля.
- За чаем бегу, кончилась заварка, уснуть не могу.
Естественно, во всех домах Бора были хозяйки. Тяжела доля крестьянской женщины: семья, дети, печка, скотина, работа…, но бабоньки не сдавались, не унывали и несли крест жизни достойно.
Обычная северная деревенька…, но сколько судеб людских повидала она в веках… Нет деревни, но живы ещё люди, жившие на крутой излучине реки, на насыпных песках. И жива память их о том, как радовались восходам и закатам, короткому северному лету, поре цветения черёмухи и первому снегу; любили и печалились…
Как без этого проживёшь?