Может быть это Алеша написал такую открытку? По стилю может быть и он. На него иной раз находило такое подъемно-разухабистое настроение. Загорался, бывало, какой-либо мечтой или проэктом. И семьи у него нет. Вернее, не верю я, что он семьей обзавелся. Всякий раз, когда у нас, друзей его, жизнь семейная рушилась, он как бы еще больше в своем холостячестве утверждался. А порушилось тех скороспелых союзов немало.
Я ходил по овощному ряду, выбирал «синенькие», озадаченно смотрел на разноцветный репчатый лук. Брал в руки, нюхал, клал на место. Гадал, какая морковка послащще будет — длинная и худая, или короткая, потолще? А может быть желтая?... Готовка, особенно, закусона — священнодействие. Тут главное настроиться, волну уловить, ту особенную, что самого увлечет, да еще и помощь накличет — спустится тогда добрый ангел, отстранит тебя и сам все сделает. Твоими руками, конечно. У меня так, слава Богу, бывало. Помню, написал первые строчки:
Когда молитва скрытна и тиха
Когда в душе упокоенной
Дня долгого трудами утомленной
Сама нежданно вдруг рождается она,
Когда слова не в просьбу а во Славу,
Обращены к Небесному Отцу,
Тогда …
И остановился. Полный затык. Так хорошо начиналось... Как отрезало.
Долго ходил, бормотал чего-то. Отложил. Позабыл. Вспоминал потом не раз. Никак. Не продолжается и все тут. А потом, спустя аж с полгода, грузили меня где-то в Техасе. Долго, нудно... Попался случайно на компе тот файл. Вгляделся, хотел было зевнуть за забыть, и вдруг как подбросило. Сон слетел, в голове зазвенело, и руки, словно сами, давай по клавишам долбасить:
Осветит нежным светом все вокруг
Неяркий на излете солнца круг,
И звезды редкими огнями
В темнеющей голубизне проступят вдруг,
И светом неземным зажгутся облака
На миг короткий дня прощания,
Тогда
Ответ придет к тебе спокойною волной:
Дошла твоя молитва.
Я — с тобой.
Прямо как светилось тогда все вкруг меня.
Было такое и до того... Первый раз случилось со мной подобное наваждение еще в Москве. Жена моя, первая, уехала тогда в отпуск. В Сочи. В тот же самый, кстати, пансионат Адлер. Я остался с дочкой, с первой моей дочкой, которую прибрал Господь шести лет. Помню, был поздний октябрь, снежило на улице, слышно было как погрохатывают трамваи, иногда желто-синим поблескивало: жили мы на втором этаже, и трамвайные дуги скользили по проводам прямо напротив окна. Там, за окном, было холодно, метельно-колюче. Дочка возилась со своими игрушками, я читал что-то интересное. Дома было по-особенному тепло, как это и бывает осенью, когда, наконец-то, начинают оживать батареи. У меня вдруг в голове тоненько зазвенело, и я почуствовал, нет, увидел просто, как заблестел, запереливался каким-то свечением вкруг моего удобного кресла воздух, и кто-то, вполне живой, словно произнес отчетливо: «все скоро изменится, все будет совсем иначе». Что живой это был кто-то, я помню определенно, а вот, что сказал то вслух — сомневаюсь. Но донес до меня точно: все изменится!
Я тогда никаких перемен не планировал. Только недавно мы наконец-то оказались в отдельной квартире, в Тушино. Совсем недалеко, позади наших домов, проходил канал. Вдоль него лежала дорожка, уводила на мостик над шлюзом, потом в обширный парк, где я наладился чуть не каждодневно бегать по пять км. С женой у нас, вроде бы, все шло достаточно еще мирно: молодость, любовь... Мне тогда совсем не хотелось ничего менять. А тут надо же!...
И точно. В полгода все рухнуло, да с таким треском, как, видно, со мной лишь бывает. Отец тогда подытожил: «От тебя прямо оторопь берет! Что за гусарство? Хорошо, хоть в тюрьму не угодил.»
Да... было дело. Да только не буду я всякую мутоту описывать. Как у Маяковского: черная страничка и «...я такого не хочу даже вставить в книжку.» Но поменялось все тогда радикально. И к лучшему.
Интересно получается. Всякий раз, подобные со мной перемены сопровождались освобождением от скопившегося в моей жизни барахла. Наживаешь его наживаешь, тащишь в дом, что ни поподя, все же в хозяйстве сгодится. Своя-то ноша не тянет. А потом раз, и бежишь по жизни, как та обезьяна по джунглям, опять с голым задом.
После первого развода оказался я с новой молодой женой в мрачной коммуналке на Красной Пресне. Рядышком, считай что за стенкой, был винный магазин. По ночам пьяницы стучались к нам в окошко. Продай бутылку. На мое «нету» удивлялись: в таком месте живешь, а не пользуешься. Соседка наша держала сожителя азербайджанца. Когда он ее гонял, она от него запиралась, и он бушевал в коридоре: «Надя, открой, я тебе пополам сделаю!» Это было уже привычно. Еще там жили тараканы. Много. Они ползли из винного магазина и селились у нас. Все это было бы кошмаром, но побеждала молодость, и все казалось не так плохо. Мудрый Амар Хайям написал:
В одно окно смотрели двое.
Один увидел дождь и грязь,
Другой листвы зеленой вязь,
Весну и небо голубое.
Так вот и мне вечно видится везде весна и небо голубое. Раз спросил у мамы: «Ну что ты всегда чем-то недовольна? Почему я всегда счастлив?» «Потому что ты — идиот.» Незадумываясь ответила мама. Спасибо, родная.
Ту безнадежную комнатку в коммуналке нам удалось поменять на двухкомнатную квартиру под Ригой. Были непростые времена поздней перестройки, когда Советской Армии приходилось уходить из Латвии. Еще конечно, не было такого приказа, но русские офицеры, что так удобно там поселились, знали, надо собираться в Россию. А кто их в России ждал? Я же, подкрепляясь размышлениями своего приятеля историка, предвидел, что всему этому СССР наступит скоро большой «кирдык», и будет это падение великое. В начале июля мы переехали жить под Ригу, в тихий поселок Инчукалнс. В августе случился путч. Мы оказались в другой, уже в европейской стране. По прибытии мы занялись тем же. Керамикой. Быстро подстроились под лаконичный неяркий прибалтийский стиль. Продавали нехитрые поделки в рижских художественных салонах и возили в Москву, что менялась на глазах. Хорошо ли нас в Латвии приняли? Жаловаться грех. Директор местной школы быстро разглядела приличных переселенцев, и пригласила мою жену преподавать керамику в школе. Я же стал учителем английского и «Закона Божьего». Второй предмет я вел неформально, факультативно, но были те мои беседы с детьми так популярны, что и учителя частенько посиживали в классе. Несмотря на мои латышские корни, языка я вовсе не знал, но это ничего не портило. Ерунда, что где-то русских не любят. Синяков у магазина, точно, не очень-то жалуют, а приличных людей ценят везде. Вскоре с нами заздоровался весь поселок, а когда я старательно выводил по-латышски, что мне надо отвесить и завернуть, вся очередь в магазине доброжелательно прислушивалась. Вовсе неплохо нам там зажилось. Законов о языке там еще не ввели, керамика наша расходилась очень неплохо, появились друзья среди местных латышей, и совсем уж интересное знакомство: рядом с нами, оказалось, жил пастырь церкви Адвентистов Седьмого Дня. Очень добрый и понимающий человек, с которым мы крепко подружились. Эдгар приходил к нам каждый четверг, и мы по нескольку часов занимались разбором Писания. Он все старался соблазнить нас в свою веру, но я находил в его рассуждениях много странного, и мы долго копались во всяких хитрых вопросах. Беседы те для меня были очень полезны. А еще там были заросли черники и грибы в лесу, совсем недалеко была Рига, которой я был очарован с детских лет. В Риге были неплохие музеи и выставочные залы, в художественных салонах появлялись очень интересные работы. Словом, о переезде из Москвы мы ничуть не жалели.
Это было странное, трагичное для многих время. Военные уезжали, многого взть с собой не могли. В букинистических магазинах появлялись тогда целые собрания сочинений, что можно было купить за сущие гроши. Так за двенадцать томов Толстого просили цену килограмма сливочного масла. Конечно же, я собрал себе интереснейшую библиотеку. Книжки надо было где-то расставлять. Невдалеке от нашего дома жужжала лесопилка. Сосед мой Колян, бывший прапорщик, сказал мне, что там работает Арнис, который любые доски для постройки книжных полок может запросто продать, но только вот подкатиться к нему непросто. И разговаривать не станет, если ты ему не понравишься.
Арнис оказался крепким стариком в присыпанной опилками кепке. Выслушав, он взглянул на меня хмуро и сказал просто: «Пошли к тебе, посмотрим.» Оглядев комнату, которую я собирался перегородить стеллажом для книг, спросил: «Сам строить будешь?» Я ответил, что сам. «Чем сшивать будешь?» «Шкантами.» - ответил я и он кивнул успокоенно. Сказал: «Промерь все как следует. До миллиметра. Придешь ко мне вечером. В семь.»
Была осень, темнело рано. На весь наш Инчукалнс по ночам был, как помню, единственный источник света — мощный фонарь на железнодорожной станции. Я не без труда нашел дом Арниса, что показался мне нагромождением каких-то сараев. Внутри вся эта скромность оказалось любовно обустроеным жилищем. Арнис водил меня по комнатам устланным разнообразным паркетом, рассказывая как годами занимался он всякой отделкой. Повсюду были красивые молдинги, Потолки были набраны какой-то невиданной мною доселе плиткой. Всякая дверь была отделана ручной резьбой, украшена витражом. Витражи были и в некоротых окнах. В одной из комнат потолок вдруг разноцветно засиял, тут была устроена цветомузыка, а в гостиной, с камином сложенным из тяжелых валунов, отодвинулась посреди пола плита и открылся хитро устроенный домашний фонтан. Кухня в доме была огромная, кладовые полны всяких припасов, Арнис показывал мне все не таясь. Вовсе не хвастаясь, но как бы наставляя меня на будущие мои усилия, показывая пример.
Одна из пристроек к дому оказалась столярной мастерской с промышленными станками. Тут был целый мебельный цех. Доски всяких размеров и мастей лежали на стеллажах, аккуратно стояли всякие баночки с неведомыми лаками и краской, всякий инструмент аккуратно висел по стенам. Было чему подивиться.
Спустя час я возвращался в темнотище домой толкая перед собою тележку точно отрезанных в размер досок белого дерева. Арнис взял с меня куда меньше, чем я ожидал. Никто не видел, как затащил я те доски домой. Тележку я в тот же вечер с благодарностью отвез обратно. Очень удобная была тележка. Ходкая, на резиновом ходу. Арнис заходил к нам еще пару раз дать советы и проверить работу. Остался стеллажом вполне доволен.
Совсем неплохо зажилось нам тогда на родине моего деда. Но... тот самый мотор, что погнал нас из Москвы, не утих. Всем хороша была Латвия. Особенно удивляло и устраивало, что не ощущалось там ни центра ни периферии. Страна настолько невелика, что жители дискреминации по расселению просто не знают. Живут себе словно одной семьей, кто где хочет. В Алуксне или в Риге, латыш везде латыш. Хотя, может быть со мной про то кто и поспорит. Какое-то чуство было, словно в плечах жмет. Мала кольчужка. Хотелось простора. И снова звали, манили заморские дали.
Пришло мне в голову, что можно просто поработать куда-то поехать. В Европе ж теперь живем. А куда? Набрал долгий номер друзьям в Америку. Спросил, можно ли что устроить, хотя бы временно? Ответили, что подумают. Через два дня позвонили и рассказали, что были у Рэя с Эстер. Те очень рады нашим переменам, и готовы помочь. Только говорят, чтобы я не выдумывал, не разлучался с семьей. Предлагают нам спонсорство на учебу в США. Но...
Надо сдать экзамен TOEFL обязательный для иностранных студентов.
Все это было так ошеломительно, что я тут же на все согласился и передал Рэю с Эстер самые горячие приветы.
Каких я только экзаменов не сдавал. Этот же был — полный «капец». Сдающий его подтверждал полную свою способность не только к бытовому английскому, но и к академическому. Ожидалось, что сдавший этот экзамен студент прекрасно поймет лектора и ни в чем, никогда, не испытает никакого языкового барьера.
Мой же доморощенный любительский инглиш был достаточно хорошь для преподавания в сельской школе, но до таких высот явно не дотягивал. Это я понял, как только обзавелся парой учебных пособий по подготовке к тому заковыристому тесту. Чтобы такое сдать, мне нужно было набрать по крайней мере еще пару тысяч слов. Нужно было выучить как следует всю грамматику, в которой я был совсем не дока, и уметь воспринимать серьезные тексты на слух. Сроку на все отводилось три месяца.
Сдашь — поедешь со всей семьей в Америку.
В школе начались каникулы. В шесть утра я садился за книжки. До двенадцати, когда голова переставала работать. Потом одевал наушники, слушал нескончаемые тексты. В пять вечера телевидение давало час программы CNN на английском. Я брал тетрадку и старательно записывал все слова, что мог выделить в быстрой речи диктора. Искал значения в словаре. Писал каждое слово по сорок раз. Составлял предложения. Слов по 20 — 30 каждый день. Если подзабыл что, по-новой. Каждый день. Все лето. В конце августа экзамен. В Москве.
Поехал.
Сдал.
Вот теперь, почти тридцать лет спустя, хожу тут. Овощь на закусон выбираю.
Взгляд уперся в бананы. Бананы мне не нужны. Но как я на них пялился тогда, когда я совсем больной вдоль этих рядов на стульчике электрическом ездил. В бананах, оказывается, есть поташ, которого моему организму в те дни катастрофически нехватало. Как беременная женщина, случается, смотрит на мел, так и я не мог наглядеться на бананы. Из-за нехватки поташа, моя левая нога буквально не хотела ходить. Приходилось просто-таки выбрасывать ее вперед, и она смешно шлепала об пол. Окружающие недоуменно поглядывали на меня - откуда такой? Спрашивали, не надо ль помочь, я же смело плюхался в электростульчик на колесиках и отважно рулил вдоль полок с товаром. Я и съесть-то тогда ничего не мог, а туда же! Как же хорошо быть здоровым! Спасибо, Господи!
Про что я рассказывал-то? Ну да, Костя c Алешей. Костя, умел удивить. Помню, были мы у меня, что-то мастерили, о чем-то беседовали. Не пили, уж это точно. Позвонила моя мама и сказала, что навернулась с лестницы, кажется, сильный вывих, не мог бы я подъехать, вызовем такси, поедем в травм пункт.
Костя мог бы и не ехать на другой конец Москвы, я бы и сам прекрасно справился, но он тогда словно даже и убоялся, что я не возьму его с собой. Конечно, поехали...
По пути я пытался продолжить наш треп. Я-то был человек привычный: с мамой моей постоянно что-то случалось, падать и всякие травмы получать ей было не впервой, но вот Костя моей говорливости не поддерживал. С каждой минутой он становился все задумчивей, как-то вял на глазах. Перед выходом на Курской, прижался лбом к стеклу вагонной двери, где «не прислоняться», и совсем уж стоял ни жив ни мертв. После долгих моих расспросов, он наконец-то раскололся.
«Да сволочь я. Гад, самый настоящий! Твоя мама упала, ногу сломала, может быть, а я даже как бы обрадовался. Ну... что можно поехать, помочь, как бы дело доброе сделать. Только про себя думал...»
Таким вот был Костя. Откуда что бралось? Впрочем и Алеша, так же, бывало, немало меня удивлял. Раз явился ко мне поутру, рассказывает возбужденно, в какую компанию вчера попал. Кто-то там читал стихи, кто-то играл на скрипке, говорили все про американцев и про их звездные угрозы, будто даже злорадствовали.
«Мне вообще показалось, что они там все против советской власти.» - заключил он в недоумении. «Я понимаю, это у тебя всякие тараканы в голове, но там-то все, с виду, вполне приличные люди.»
За способность раскрепощенно развивать мысли «под мухой» и за твердость характера и убеждений, начальство стало Алешу продвигать. Его приняли в партию. В Коммунистическую, конечно, другой тогда и в голову никому прийти не могло. Я, узнав об этом так ужаснулся, что голова у меня на момент ушла в самые плечи. Вспомнилось мне тогда. Мы на берегу Клязьминского Водохранилища, на пляже в Троицком. Под ногами травка зеленеет, водная гладь с далекими белыми пароходиками, неба глубокая синь, и солнышко блестит вовсю. Июнь, Алеша только недавно пришел из армии. Мы обсуждаем Ремарка. Говорим, дураки, о том, что вот не застали такого. Хотелось бы и себя проверить в деле. Алеша тогда серьезно вдруг сказал: «Дай мне квадратный метр земли и автомат, я от туда не уйду.» Меня тогда как морозцем прошибло. Я знал — не уйдет. И вовсе не в армии ему так мозги промыли. Просто это был тот самый верный своему слову мой закадычный друг.
Когда Алеше было семнадцать, ему понравилась девушка с соседнего двора. Я не знаю, случались ли у них там какие-то прогулке при луне, Алеша не рассказывал. Знаю только, что как-то увидел он свою милую идущую в обнимку с каким-то парнем, и все... как отрезало. На других девушек он и не смотрел. Даже когда вернулся из армии, никем так и не увлекся. Он тогда, словно жалел, что не удалось ему постоять за метр родимой земли. Обещание верности, как и присяга Стране Советов, были для него вовсе нешуточными делами. Предательства понять он не мог. А тут в партию вступил. Блин! На почти уж дохлую лошадь поставил. Только для Алеши лошадь та вполне еще здорова была и тяглова. Он был готов взяться за удила и направить ее туда, куда Ленин рукой указывал. В том, далеком семьдесят девятом, цели были ясны, задачи определены. «За работу, товарищи, за работу!» Звучало отовсюду. Ну и в «борзых щенках» дефицита еще не было.
Мы все любили старую Москву и частенько устраивали прогулки по всяким первопечатниковым, остоженкам, покровкам. Заходили в пивную, да и не в одну, наливались там жигулевским, закусывали ставридой, от запаха которой не отмыть было рук. Захаживали и в открытые двери церквей. Так, поглазеть. Как стал Алеша партийным, так и не зашел ни разу с нами. Пока мы с Костей разглядывали иконы и напрягали благочестивых бабок, зорко за нами следящих, Алеша стоял на улице, курил, соблюдал верность заветам Ильича. Плохо про Христа не высказывался, но и интереса не выказывал.
Помню, на исходе мартовского дня, сидели мы с ним на лавочке в ожидании трамвая. Солнце, высвечивая оранжевым меж домов, по-весеннему красило деревья. В зимнем еще воздухе таилась сырость оттепели, ноги мерзли в промокших ботинках, трамвай не шел. Разговор мы вели, как то часто случалось, за жизнь.
«Ты человек счастливый, потому что у тебя есть дочка.» - Говорил мне поучительно Алеша.
«Эка важность! - Отбрехивался я, в душе, в общем-то, обстоятельством таким довольный. - Это каждый может. Подумаешь, дочка.»
«Нет, не скажи. Не всякий решится.»
«Да что тут решаться? Вон их сколько, дочек этих бегает.»
«Я говорю про женитьбу. Вот мне бы сейчас дали бы девчонку или парня, сказали бы, это твой сын или дочь, я бы с радостью взял. А жениться — нет. Не женись, мой друг, не женись...» И Алеша принялся цитировать известный монолог из Толстого, который я слышал от него много уж раз. Слава Богу, трамвай подошел.
У Кости с женщинами были совсем другие проблемы. В его группе училась девушка с очень звучным именем, что-то типа Мариэтта Эдуардовна Петровская. Раз он привел ее в нашу кампанию. Мариэтта Эдуардовна оказалось симпатичной и видной особой, Костя рядом с нею был даже как-то мелковат. Сборище наше пришлось ей по вкусу, видно было, что смущал ее лишь сам Костя. А он, как бывало, пустился вдруг юморить. От его историй мы смеялись не хуже чем от новогоднего Хазанова. Вот и тогда он развивал:
«... еду я, значит, туда на автобусе, и вдруг вижу, заходит такой приличный человек, не то учитель, а может даже и бухгалтер какой, с портфельчиком, а в другой руке у него огородная тяпка. Смотрю, никто не удивляется, ну ладно... На следующей остановке еще трое заходят. И все с тяпками. И потом еще, и еще. И, главное, те, что без тяпок, из автобуса выходят, а все, что заходят — с тяпками. И не то что, огородники какие-то, а самый разный народ. Бабушки, школьники, женщины... У каждого по тяпке. Ну ладно, доехали. Выхожу, иду по улице. По одной, свернул на другую, на площадь вышел, где Ленин. И все, кто ни встретится, все с тяпками. Мода у них, что ли, такая тут? У нас вон все с дипломатиками, а у них там, с тяпками. Потом смотрю, идет один. Без тяпки. Ну просто дурак какой-то! И вдруг сам понимаю, что я-то тоже без тяпки! Прям как без штанов, захотелось прям бежать, тяпку купить...»
Мы катались со смеху, а Костя, даже смущенно как-то продолжал: «А где тут купищь, раз все с тяпками, значит дефицит. Как у нас дипломат. У каждого есть, а в магазине-то нет...»
Казалось уж куда больше, но хохоту еще добавилось. А Костя, озадаченный как бы, продолжал:
«Не, ну... домой приехал, неуютно как-то. Надо бы, тяпку-то, приобресть. Мало ли?.. Пошел в хозмаг. Грабли есть, лопаты, даже вилы есть, а тяпки нет. У продавщицы спрашиваю. Нету, говорит. Вчера последнюю взяли.»
Расскажи такую историю кто-то другой, мы бы может едва усмехнулись, но в Косте был просто талант комика, и мы хохотали до упаду. Видно, именно это Мариэтту Эдуардовну и смутило. Больше она к нам не захаживала, да и Костя перестал ее вспоминать. Не сложилось, видно, у них.
Ну и зря. Разобраться, так я более положительного кандидата на супружескую жизнь и не видел. Отец у него был горький пьяница, и потому сам Костя пил очень осторожно. Если и напивался, сидел тихо, не бузил. Помню, разошлись уж все от меня, время за полночь, звонит вдруг Костина мама, ищет сынка. «Нет его, - отвечаю, - был, точно, но ушел уж как часа два тому. Наверное заболтался с кем-то, сейчас, придет.» - старался я ее как мог успокоить. А утром я нашел Костю мирно похрапывающего в кресле, в соседней комнате. Это особая неприметность была одним из его качеств. У него вообще талантов хватало. Мало того, что он был очень хорошим столяром, он был и замечательным рисовальщиком, дизайнером, можно сказать. В наших тетрадках он частенько рисовал сценки из «Ну погоди!» с сюжетами, которых и не было в мультике, и, что особенно, нас завораживало, всяческие мерседесики-машинки. Их было просто великое разнообразие.
«Вот, я скажу тебе, точно, такие вот формы у машин будут в будущем.» - он показывал мне очень привлекательный автомобильчик накаляканный шариковой ручкой на кусочке чуть не оберточной бумаги.
«Здорово! - восхищался я. Да тебе учиться надо на автодизайнера, ты ж просто кладезь идей»
«Не, - отмахивался Костя, - я учиться не хочу. Я хочу так...»
«Как это, так?»
«Ну, зачем мне учиться? Я эти автомобили прямо так вижу, сколько хочешь нарисовать могу.»
«Да разве только в рисунке дело, там все материалы надо знать, все технические возможности.» - Возмущался я, дивясь такой наивности.
«Ну, я как себе представляю, - отвечал Костя, затягиваясь своей Примой и морщась от дыма. - Я сижу на автозаводе, курю, рисую разные автомобили. Если что хорошее получилось, по нему и делают модель.»
«Да ты что, сдурел? - уже кипятился я, - Там целые отделы сидят, проэктируют, как же, дадут они тебе рисовать!»
«Да что они там проэктируют! - отмахивался Костя, - Вон, посмотри, мыльницы одни ездят!»
«Дак не могут, наверное, потому что технология не позволяет. - Не унимался я, - они тебе скажут, не можем такой формы сделать, потому-то и потому.»
«А я отвечу: делайте, и все. А то накой они, инженеры, нужны.»
Что тут было ответить? Но, видит Бог, в том самом будущем, где мы теперь живем, я все приглядываюсь к разным Корветам и Ламберджини, и с улыбкой замечаю в них линии и обводы, что выводил наш Костя в школьных тетрадках.
Вот чего не было в тех моих друзьях, так это пошлой заурядности. Простота да — была, трагедия обыденности, через которую переступить они не умели, была. Мечта? О, да! Вот мечта-то в них и жила постоянно. Не какая-нибудь особенная, скрепляющяя отдаленный жизненный план, а повседневная: взять бы бутылочку без передряг, дождаться б лета, поехать бы на рыбалку. Настоящее почти всегда смотрело на них пасмурно, невзрачно. У Кости, бывало, случался такой момент: стоило ему выпить первые грамм пятьдесят, просыпался в нем вдруг совсем обыкновенный человек. Он тогда смотрел на меня с подозрением, и с жесткостью уличного шпаненка спрашивал: «Ты, наверное, думаешь, что я совсем дурачок?» Тут надо было ему подлить, и все вставало на место — возвращался тот же, привычный всем, Костя. Застенчивый, юморной, любящий всех и каждого.
Водка быстро губила Алешу. Стихов больше уж он не писал, речь его становилась отрывистей, нескладней, голова лысела, а во взгляде, к осуждению, добавилась обида и безнадега. Он очень переживал новшества перестройки, а развал Союза ССР доканал его вовсе. Раз, во время обычного нашего застолья, совсем без излишеств, после какой-то там третьей рюмочки, Алеша вдруг сполз под стол и не появился. Конечно мы отодвинули стулья. Полезли за ним. Алеша сидел на корточках и как бы ловил кого-то пальцами в воздухе. Ловил он чертей, что являлись ему уже после самой малой дозы. Тех самых чертей, что затащили его в партию коммунистов, лидеры которой оказались обманщиками и ворами, считай теми самыми чертями. Родины, той, которой Алеша присягал, больше не было, над идеями Ленина смеялись даже в телевизоре, а поступиться принципами, перековаться, Алеша просто не мог. Не так был сделан. Это был тот самый Алеша, что выходил когда-то посадским человеком с засапожным ножом на Куликово Поле против татар, что рекрутом тянул лямку и клал живот в кампаниях Петра Великого, что матросом не сдавался и не желал пощады на Крейсере Варяг, что атаковал врага летом сорок первого, когда и камандиры-то уж все разбежались. Один из тех верных своему слову простых парней, на которых и стоит Россия.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/19/399