ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)
Глава 113.462. ОБОЛЬСТИТЕЛЬНОЕ И ГАДКОЕ…
Решительно, этот снежный день полон был неожиданностей.
Когда подкатили к гостинице, у подъезда стояли Елена и Дашенька, и, в волчьей дохе, Ростковский. Венкова встретили веселым гамом, а Ростковский раскланялся с блондинкой. Бордовый автомобиль отъехал.
— Ого, есаул-то одержал победу! — сказал, раскланиваясь, Ростковский. — Одна из прелестнейших московок — и вдруг, всего за день пребывания… Что значит-то глазомер, быстрота и натиск!
— Кто это?.. — теребила Дашенька за рукав черкески, Леночка только внимательно смотрела, — извольте сейчас сказать!
Венков отшутился: так, «из детских воспоминаний...». Не мог объяснить лучше и Ростковский, кажется все на свете знавший: заграницей встречался, видал с Придымовым.
— С Придымовым?! — не поверила Дашенька, — с тем самым?!
— С тем самым. Три года, как овдовел, а жениться что-то не собирается, есть одно — маленькое «но»!
И он раскланялся.
Дашенька наградила «дяденьку» чудесным несэсэром, — всякому, ведь, офицеру нужно. Венков пожал плечами, но не мог не принять подарка. У Леночки оказалась гора обновок.
— Пожалуйста, не разбирайся в тряпках и не ворчи, — сказала Дашенька. — Я столько ей должна, что…
Обедали в «Эрмитаже», возила Дашенька. Были в Художественном, смотрели «Вишневый сад». Ужинали в «Праге», встретились знакомые артисты и Ростковский. Перешли в малиновый кабинет, и там оказалось уже человек двенадцать. Заглянул на полчасика Джугунчжи, выпил фужерчик содовой и уехал в Кружок играть.
Венков волновался: чорт знает, кто же платить-то будет, так — совершенно невозможно! Было у него около ста рублей, и надо на дорогу, а до двадцатого далеко.
Но вышло все как-то незаметно, словно и не платил никто. Выходили из «Праги» в самом веселом настроении. Дашенька потянула ехать в Петровский парк, — смотрите, луна какая! Но Венков отговорился: Леночка устала, смотрите — какая бледная. Она не сказала ничего.
Ростковский вежливо поддержал:
— Действительно. Это нам, ветрогонам, не привыкать-стать! — и вспомнил, что ему раным-рано надо быть завтра на важной экспертизе.
Когда вернулись в гостиницу, Елена сказала обиженно:
— Почему ты всегда за меня решаешь — «Леночка у-стала»?..
— Почему же ты не сказала, что готова шляться хоть до утра?..
— Шля-ться!.. Оставьте эти ваши солдафонские словечки, я не привыкла к ним. Приехать в Москву на какие-то там два дня — и торчать в номере!
Он сказал сдержанно.
— Я не привык к содержанству. На ночное шлянье по кабакам у нас нет средств, ты это прекрасно знаешь!..
— Пустяки какие… — повела Леночка обнаженными плечами, раздеваясь перед трюмо. Мы здесь гости, и Дашеньке доставляет удовольствие. У глупышки головка закружилась, неужели ты не замечаешь?.. Почему немножко и не пошутить!..
— Может быть и еще у кого-то закружилась?..
— Мо-жет быть… — медленно сказала она насмешливо, растягивая слова и любуясь собой в трюмо. — В господина Ростковского вот влюбилась. Разве я не могу влюбиться?..
Полураздетая, возбужденная шампанским и коньяком, она перебежала к нему и села на колени. Такой он еще не видел ее, требующей его любви. Эти два дня в Москве она стала совсем особенной.
— Кто эта интересная блондинка, а?.. — шептала она, кусаясь, — скажи, я не ревную… прежняя твоя, да?.. Врешь, знаем мы эти «подружки детства…». Чтобы из деревни, така-я!.. И все-то в тебя влюбляются… о, синеокий мой… только мой, да?..
Уехать утром не удалось. Приехала Дашенька и увезла к себе завтракать. Не было никого, но стол поражал «безумством», — даже Леночка сказала.
Роскошный омар, доставленный от «Эрмитажа», лежал… на плато из роз!
— Твой любимый! — захлопала в ладошки и завертела Венкова. — Я все твои вкусы знаю, все, все!..
Дашенька была в прозрачном кружевном капоте цвета сомон, с дерзким разрезом сбоку. Когда присела к нему, капот открылся, и он увидал в смущеньи розово-смуглую коленку. Личико египтянки, с легким пушком над губкой, влекло его. Ищущие его глаза, подернутые негой, кричали ему так ясно… И то, что влекло его к женщинам, — ласкающая нежность, в аромате цветов-духов, — так и играло в ней.
Это была изящная маленькая женщина, веселая, живая, просто душка. Она взяла его руку и, шлепая по ней детской своей ладошкой, шепнула нежно:
— Я буду о-чень скучать, о-чень… Можно к тебе приехать, скажи? Чего ты смеешься… думаешь, шучу? Странно тебе, что я так прямо?.. тебе Ленок что-нибудь сказала, да?.. что она тебе сказала?..
Леночки в комнате не было, ушла говорить по телефону — поторопить портниху. Венков не успел ответить, как Дашенька обняла его за шею, и потемневшие вдруг глаза сказали ему так страстно, что он потерял над собой власть и обнял ее, шепнув:
— Пиши мне на батальон… когда?.. в монастыре остановишься, за городком, приеду…
Вышло это «налетом». Мелкнуло — «да что это я!..» — но он увидал смуглую полоску тела, призывающие его глаза… обнял ее за талию, подавшуюся к нему так бурно, и они начали танцевать танго. Вернувшись Леночка захлопала:
— Ишь, Петр-то наш разошелся!..
— Петечка переводится!.. — заявила с чего-то Дашенька. — Дал слово!..
— Ничего подобного!..
Венков сконфуженно поглядел на Леночку. Она что-то записывала в блокнотик.
К отходившему в десять вечера курьерскому приехали провожать Дашенька и Ростковский. Когда тронулся поезд, Дашенька крикнула, посылая воздушный поцелуй:
— Непременно в «ваш монастырь» приеду!..
Ростковский не провожать приехал, а по делу: забыл передать для вручения несчастной Малечкиной триста рублей, собранных для нее знакомой молодежью.
— Совсем из головы вон!.. — конфузливо извинялся он, вынимая три радужных из туго набитого бумажника. — Не откажите, Елена Романовна, передать, совершенно не помню ее адреса.
Леночка поблагодарила взглядом.
Поезд гремел в лесах, когда, оставив синюю лампочку, улеглись в белоснежные постели международного вагона.
Венков потребовал с себя отчета. Так его научил отец: «выстрой, что было за день, и — «по порядку номеров, расчитай-сь...»! И когда выстроил все, что было в эти два чадных дня, так их назвал Венков, — им овладело омерзение.
Пьяный он, что ли, был? Конечно, пьяный. Пьяный с утра до вечера, — и телом, и душою, — противно вспомнить. Шлянье по ресторанам и кабакам, разжигание похоти, — вот что было.
Леночка совершенно опьянела, отчужилась, — и скромная жизнь покажется ей теперь ужасной. Она уже и без того скучала.
Ухаживали за ней настойчиво, нахально. И этот хлюст-адвокатишка, и кавказский банкир, хитрюга, и вся та мразь, подносившая ей стишки и говорившая пошлости… даже прилипшая к ней артистка. Она потрясающе красива, а эти еще наряды, цветное шелковое белье…
Венков пригляделся. Она лежала, заложив голые руки за голову, откинув плюшевое одеяло, — жарко было натоплено. Он долго всматривался в нее, и ему все казалось, что тело ее поводит дрожью.
— Леночка, ты не спишь?.. - хрипло сказал он.
Он видел, как она вздрогнула и быстро прикрылась одеялом.
— Так, дремлю… — сказала она устало.
— Думаешь о Москве… Покойной ночи.
— Покойной ночи,.. — сказала она, зевая, равнодушно.
Конечно, думает, вся — в чаду. Его обидело ее равнодушное «покойной ночи», совсем чужое. И не ответила, что думает о Москве, не стала спорить. Теперь их средства покажутся ей несчастными, а его служба — жалкой, это и раньше чувствовалось, а после хвастливой болтовни московской!..
Венков с раздражением вспоминал, как спрашивали Ростковского: правда ли, что получит за какой-то «алтаевский процесс» чуть ли не двести тысяч. — «Ну, не совсем так… — поправил кокетливо Ростковский, — «с небольшой добавкой в три процента с выигрыша...». — «А велик выигрышъ?..» — «Да наверняка-то набежит, пожалуй, миллиончикам так… к семи».
Венков с отвращением вспоминал, как он почувствовал себя маленьким, ничтожным в глазах Леночки, — так она удивленно слушала. А это швырянье деньгами без счета, шампанское, как вода! Разврат. И только подумал это — «разврат», съежился от стыда, ярко себе представив ужасную сцену с Дашенькой. Это бродило в нем целый день, и он утаивал от себя, как обольстительное и гадкое.
Но теперь, при «подсчете», в трезвом грохоте поезда, перед милой его Леночкой, которую он безответно любит, это предстало пред ним, таким безобразно голым, таким преступным, что он сжал себя за голову и застонал от боли.
— Петя, что с тобой… проснись!.. тревожно окликнула Леночка.
— А… ничего… — с глубоким вздохом ответил он. Она все еще не спала, все думала.
Нет, это наваждение! Указал ей на монастырь, желал ее!.. Путаться с Дашенькой, — она чудесна, как женщина… — и любить, страстно любить Леночку?!
И женственно-мягкий облик маленькой и веселой «египтянки» с русскими, серыми глазами, льнувшей к нему так нежно, дышавшей такою лаской, вызвал в нем грусть и радость.
«Держи и держи себя, не распускай… что бы ни случилось — воли не выпускай!..» — мысленно, как монах молитву, прочитал про себя Венков заветное свое правило.
И сейчас же решил — написать Дашеньке, объяснить ей свое душевное, что любовь его к ней — другая, что она для него… — подумал восторженно он, — словно и мать, и женщина, — сердцем он это чувствует, — и случись с ним большое горе, к ней он придет за лаской… что было бы бесчестно перед Леночкой, которую она так любит… что в чаду это все случилось, и надо с собой бороться.
«Если бы обманула меня Леночка?..» — поглядел на нее Венков.
Одеяло было откинуто, и голубовато-мраморная нога ее, обнаженная до бедра, выкинулась за край постели, а роскошные руки-изваянья были закинуты в истоме. Он представил на месте себя — другого, представил Леночку такой… — и задохнулся.
— Леночка… — нежно позвал он шепотом. Она не шевельнулась, но Венкову показалось, как дрогнула обнаженная нога. Он тихо опустился на колени, прильнул губами.
— Леночка…
Она дышала ровно, спала. Он прикрыл ее одеялом и долго сидел и думал, сторожил ее сон — не сон.