Вы шли тогда по улице и в лицо Вам плевала вьюга, метель бормоча, что-то под ухом, забиралась за ворот, и Вы так, будто Вам и в самом деле могло быть холодно, кутались в изнывающий от безделья шарф. В руках у Вас были цветы, желтые, сорванные кем-то, уже наполовину увядшие цветы, я зацепился взглядом за их поникшие маковки и пополз, полез куда-то вверх, по плечу вашего маронкового пальто, по краю черно-угольного воротника, пока не встретился с Вашими глазами – бездна зияла, ласкаясь, плескалась без дна и границ. Губы Ваши, вздернув уголки, растянулись в одну из тех самых улыбок во весь рост, и в самом уголке я заметил запекшуюся, прилипшую к окаймлению сахаринку, как она там очутилась бог её знает, и Вы посмотрели на меня так, как будто мы с Вами были уже тысячу лет знакомы и знали обо мне всё до последней капли в стакане.
В ту же секунду я забыл куда и зачем направлялся, мы продолжили путь вместе, Вы от нечего делать кинули мне первое попавшееся слово, я его подхватил и только тогда заметил, что слова оказывается сидят невпопад на деревьях. Направляясь своею дорогой нас обогнало довольно приличное одетое слово, парочка терпеливо дожидалась кого-то на остановке, слово за словом, цепляясь за водосточные трубы, взбирались на крышу соседнего дома, в жидких огнях едкое слово дразнило редких прохожих, а еще одно, я теперь и не помню, что это было за слово, оседлало первого встречного блохастого до неприличия пса и неслось теперь в подворотню переулка, что есть мочи держась за загривок. Я, признаться, был несколько ошеломлен. Слова висели на месте прежних сосулек, молчаливо слетая с балконов, срывались с карнизов. Стал накапывать в мелкую крапинку дождь, я опасался того, как бы с неба не посыпались монеты, лягушки и рыбьи селедочные хвосты из ближайшего гастронома, но Вы уже раскрыли свой зонт и мы очутились где-то под куполом собора святого Петра в Ватикане, рядом ворковали жирно лоснящиеся сизари, голуби, толкаясь, токуя, подъедали остатки чьего-то времени.
Теперь-то я понял куда неожиданно исчезают крохи отведенного нам времени, голуби, захлебываясь, воркуя, долбили и долбили мостовую и я, все так же чего-то опасаясь, пуще прежнего боялся, что где-то в Твери или Казани, какой-нибудь наглец подъедает ломоть отрезанного мне времени. Вы мне что-то сказали и я в поисках слов, которые расселись на ветках соседних деревьев, путаясь и долго что-то подбирая, всё копался в портмоне, пока наконец не вытащил нужное мне слово, протянув монетку нищенке, которая ютились на ступеньках уже какого-то совсем другого незнакомого мне собора, та в ответ усмехнулась...
Вы взяли меня под руку и, должно быть опасаясь замарать пальто, другою рукой подхватили подол. Мы шли, перескакивая лужи, боясь наступить на раскиданные под ногами дома, мы шли, едва не сбивая маковки и купола. Едва не задевая кирпичные трубы Вы, словно бульварная кокотка, повисли на моем локте. А я, по простоте своей и наивности, делал вид, что не замечаю, как от одного вашего прикосновения начинали дрожать дома, глыбы лихорадило. В одну из луж двумя колесами заехала карета, боже мой чего только не было в закромах у этих луж! Все династически отравленные князья, принцессы лежали в них ветошью, а рядом трухлявые герцогини, подгнившие господа, был там даже осел, который издох в Междуречье, одна его часть лежала у нас на Петровке, другая – где-то в Андах, прошедший мимо фельдшер сказал, что у осла была горячка. Много этот осел об ослах понимает! Их дворник оказался расторопнее, а потом уж удосужился и наш с Тверской, заказал для осла дрожки. Думал ли когда осел еще при жизни что будет кататься на дрожках, да еще на свадебных? Ленты с лошадей не сняли, а заказ оказался срочный. Так осел и исчез под расписной гул колокольчика.
Не помню кто из нас первый предложил зайти в таверну, кажется я, она была рядом, совсем неподалеку, таврена была тем самым местом куда ходят моряки и какого только не встретишь сброда, одно из тех сомнительных заведений, возле которых вечно шатается фонарь, так и не решаясь войти внутрь. Я заказал жаркое, моя спутница изысканный десерт величиной с пудинг, уж у кого, а у нее аппетит был всегда превосходный. Кухарка побежала в чулан за мукою, послав за ней вдогонку служанку хозяин попросил поторапливаться – чуть было не выпустив из погреба бабку, кухарка вернулась с яйцами и маслом. Живя долгое время в подземелье, бабка помолодела, вышла замуж, нарожала детишек и теперь приторговывала собственными дочерьми, поговаривали, что за крынками с топленым маслом у бабки хранится сундук с несметным богатством, мальчишки тоже попадались среди её детей, но эти были на посылках и выпускала она их чаще. Моя спутница, посмеиваясь над безупречной репутацией заведения, доедала десерт, на губах ее повис кусочек сахарной пудры и мучивший меня вопрос наконец разрешился, еще бы чуть-чуть и я бы осмелился коснуться нежностью её губ, но тут вдруг рядом вырос хозяин и поинтересовался довольны ли мы припущенной фасолью?
Сам хозяин был вполне типичным человеком, и я бы возможно не обратил на него свое внимание, если бы ни его единственный ботинок, который не соответствовал ни фасону, ни сезону - крепкий ботинок, хорошо выделанная кожа. Видя, что я это заметил (ну до чего же я иногда бываю не любезен!) хозяин вежливо объяснил, что ботинок этот, де, достался ему от такого-то, такого-то, вторую ногу потерял он на войне, то ли турецкой, то ли японской, ботинки очень удобны и он позволил себе их носить только потому, что никто давно не обращает на это внимание. Я вежливо отвел глаза. Я, понимая свою оплошность, чтобы как-то замять возникшее между нами недоразумение, поскорее скомкал салфетку... Хозяин, видя мое смущение, принял извинение и, чтобы уж насовсем сгладить неловкость, смахнул крошки со стола.
Я доедал телячьи отбивные, моя спутница рагу – из шинели, которая всё пихалась набитым чем-то рукавом, конечно нужно быть совсем уж никчемного звания, чтобы не догадаться о том, что всё что вы пьете или едите зависит не от того что вы заказали, а от того за каким столиков вы окажитесь. Нам посчастливилось сесть за стол, за которым предлагали вино 35 года (чудеснее вина не было даже в погребе у старухи). Рядом горланила пьяная компания, все они ни много, ни мало плыли на каком-то корабле и оказались чуть ли не пиратами. Только сейчас я заметил как в трюме скреблись крысы и, если бы не добротные полы, они давно бы пробрались на палубу и в каюты. Я молил бога, чтобы моя спутница не боялась мышей. Мне, полному глупости и невежества великовозрастному тюфяку, совершенно не могло прийти в голову, что на свете нет ничего что могло бы испугать её – всему госпожу и хозяйку. Признаться, ничего я не понимал и в тех пушистых тварях, которые уже сидели в углу и под шкапом, и был несколько ошарашен, когда узнал, что некоторые из них были настолько знатны и родовиты, что даже не всегда принимали приглашение подсесть за чей-нибудь столик.
...Корабль уже тонул и это создавало определенные неудобства...
Рюмки в панике катались по трюму , бились друг о друга в хаосе бури. Моя спутница хохотала крикливой чайкой, одна из мышей так-таки забралась под подол её платья и теперь жалась к её ногам так, как будто бы это была не корабельная крыса, а какая-нибудь изнеженная болонка или левретка, которая души в своей хозяйке не чает и та ей отвечает взаимностью – сжалившись, та отпихнула её ногою. Пучина с жадностью, с которой не хлебают в таверне пиво, глотала матросов, ломая хребты стульям. Когда еще один матрос обмяк, не рассчитавшись по счету, хозяин только пожал плечами, видно он привык к подобного рода угощениям. Быстрым бисерным почерком делая пометки, моя спутница поставила еще одну точку, все делая записи в блокноте, меня, чтоб я не заскучал, она видно в насмешку заставила выпить пилюлю и я пресильно захворал без её надзора... Лежа в кровати я все выглядывал в окно, но она, наверно, опять загуляв где-нибудь с матросами в таверне на время обо мне позабыла.