Праксис Азий открыл глаза, когда первый свет перелился через похожую на кошачью спину гору, отделявшую долину с востока от другой долины, ничем не отличающейся от первой. Редкие сосны рассеивали лучи, еще сильнее подчеркивая иллюзию: громадный каменный кот, казалось, сейчас поднимется, разбуженный ярким светом, отряхнется от сора беленых домиков, облепивших его бока, и потребует от хозяина (кем бы тот ни был) его немедленно покормить. Мяфк такой животины звучал бы не тише Трубного Гласа.
Все это пригрезилось бы заезжему студенту-философу из столицы, если бы он там был[1] – чувственная романтика юности плюс доброе похмелье создают порой удивительно яркие образы. Старый Праксис же просто встал, хрустнув двумястами семьюдесятью тремя главными и восьмьюдесятью восемью[2] второстепенными суставами своего изношенного за годы тела, сделал два шага к двери и схватился за поясницу, пытаясь попасть в короткие сапоги. Красота рассвета была ему до кошачьей задницы.
Его супруга, неугомонная Терпия, уже давно была на ногах (вечером «уже» плавно переходило в «еще», а потом Праксис засыпал). К этому он тоже привык. Когда точно она спала, он не знал. Возможно, в понимании этого феномена помогла бы концепция отдыха у дельфиновых, но в горах Эллады она была неизвестна – одно дело видеть дельфинов время-от-времени, а другое знать о них всякие забавные штуки. Праксис давно и часто видел свою жену, но, увы, в ней совершенно не разбирался.
В данный момент она кричала на непослушных коз, гуртуя их с какой-то одной ей ведомой целью. Козы блеяли и ломали строй, попирая боками изгородь, шедшую вокруг дома. Женщина орала на них, на чем свет стоит, грозя суковатой палкой. Они продолжали блеять и ломать изгородь. Гармония. Одно точно: Терпия плевала на либеральные ценности. Особо ретивая коза получила палкой промеж рогов, после чего сразу же поняла задачу.
Годы совместной жизни научили Праксиса не реагировать на голос супруги, приравняв его к пению птиц и прочим звукам, составлявшим естественный фон природы, так что можно не сомневаться – его разбудили именно солнечные лучи, пробившиеся в окошко дома. Как когда-то будили его отца, сотворившего наследника на лежанке под этим самым окном в десятилетие Лозаннского договора[3], а задолго до – славного деда Авделая, построившего себе жилище с братьями Прокопием и Евграфом, подвизавшимися в торговый флот и уехавшими в суетную Америку сразу после войны. До сих пор за давно не открывавшейся дверью осталась большая общая комната, в которой три семьи собирались вместе на ужин. Часть стены обвалилась и окна были забиты досками, но под потолком все висела люстра, купленная братьями в Патрах на Рождество.
Вздев шляпу на лысую как котел голову, Праксис вышел на порог дома. Посетив уборную, умывшись и выпив чаю (который пришлось еще подождать, пока Терпия, отчитавшая непокорных коз, разберется с курами), он взял лопату с тяпкой и пошел в сад, спускавшийся ремнем от дома к самой дороге, еще холодной и влажной от росы. Последние клочья тумана рассеивались внизу.
По дороге за ослом катилась арба с тыквами – каждая размером чуть больше яблока, оранжевая до рези в глазах и блестящая, словно умащенная воском. За арбой шел белый как лунь Евдок Спанидис – одногодок Праксиса, каким-то чудом сохранивший буйную шевелюру в полные семь десятков, оттого, наверно, женившийся в третий раз на вдове каменщика Вергопуло. Ослик, раз уж задели тему, был бурый, косматый и коренастый, доставшийся Евдоку вместе с приданым, удивительно напоминавший походкой свою хозяйку.
Спанидисы не ладили с Азиями испокон веков, поэтому оба старика сделали вид, что друг друга не замечают. Когда Праксиса с Евдоком еще мальчишками обнаружили играющими вдвоем, обоих примерно выдрали и урок был ими выучен на всю жизнь. Естественно, они понятия не имели, в чем состояло дело. Возможно, кто-то прошелся на счет морального багажа чьей-нибудь прабабки или стащил мотыгу весной 1893 года… Теперь уже как-то глупо было задаваться этим вопросом, да и спросить не у кого. Вражда досталась им по наследству, но от этого не переставала быть таковой.
Старательно проигнорировав Евдока Спанидиса, Праксис подошел к молодой оливе, вокруг которой пробивался дурностой, и принялся за работу, чувствуя, что пока он сажает и обихаживает деревья, можно не считать себя никчемной развалиной и жить дальше. В первое же утро (он верил в это), когда в его руках не будет лопаты, он умрет в жутких судорогах. Жаль, конечно, Терпию – столько забот с покойником, но тут уж ничего не поделать…
Терпия, не знавшая, что в эти секунды ее жалеют (чему бы немало удивилась, если бы вдруг узнала), отделавшись от пытавшегося командовать ею мужа, принесла яйца на кухню, приготовила миску и разбила одно, тут же почувствовав неладное.
Желток, название которого говорит само за себя, был «акажу» – то есть цвета красного дерева, но в голове старой женщины ясно и недвусмысленно всплыло это странное слово, сказанное четким женским голосом с хрипотцой. Она даже оглянулась на всякий случай, но никого не увидела ни сразу за спиной, ни в узеньком коридоре, заваленном всякой всячиной. Белок яйца был чуть больше «бланж», чем обычно… – снова этот прокуренный женский голос из ниоткуда.
Неприемлемые цвета продукта в сочетании с непонятными словами, звучащими в голове сами собой вместо ясных и родных слов, были не той силой, которая бы заставила Терпию спасовать. Она выросла в семье с тринадцатью братьями и могла убить змею взглядом.
Женщина взяла чистую посудину и разбила в нее второе яйцо, от другой, более надежной курицы, не склонной к изобразительным экивокам.
Чистый «роз парнас» на «кьюис де намф эфрейе», чуть подпорченном жилкой «гри де перл»[4]…
Страх птичьей эпидемии вытеснил сомнительные мыслишки на счет говорящей в голове иностранки.
– Не иначе, чума какая-то, – вынесла приговор Терпия, решительно направляясь в курятник, начисто проигнорировав облачка «оранж» над «ша де ретур»[5] в форме рыбацких ботиков с парусами. – Ну дела, ну дела…
Управившись там известным и, увы, печальным способом с курами, она собрала все тушки в один мешок и пошла за мужем, чтобы тот сжег их с известью и залил курятник едким хлоркрезолом.
Однако, спустившись в сад по дорожке и покричав положенную минуту, она так и не дождалась отклика. Галопом пронеслись дурные предчувствия, включавшие сомнительный ряд понятий – «инфарктус миокардии», «инсултус» и еще что-то, что не выговаривалось, хоть лопни. Голос в этот раз был мужским, скорым и деловитым. Как зачарованная, Терпия катала на языке необычные для себя слова, ища глазами мужа среди деревьев.
Сад был пуст.
Впрочем, муж нашелся, и очень скоро, в их общей спальне. Он стоял, согнувшись, перед комодом, а вокруг лежали исчерченные листы почтовой бумаги из заветной пачки, хранившейся в железной коробке на шифоньере, которые расходовались по штуке в несколько лет для писем в совет общины. При таком подходе бумаги должно было хватить еще правнукам… Если бы не случилось ЭТО: Праксис Азий в очках, шевеля губами от напряжения, крупно вывел слово внизу листа с рисунком вздыбленной лошади, поставил восклицательный знак и схватил другой из бывшей тут же коробки, явно намереваясь продолжить.
Терпия впервые видела, чтобы ее муж рисовал. Тем более было удивительно, что лошадь у него вышла как живая, только ужасно тощая, с безумно выкаченными зраками, словно ее одолевал сонм конских демонов.
В эту секунду по дому прокатился грохот и пыль полетела со щелистого потолка. Терпия, не успев ничего сказать бумагомарателю, с криком кинулась к выходу, краем глаза заметив, что муж даже не переменил позы. Да что это такое, в конце концов?!
– Отлепись же ты от бумажек, старый козел! Землетрясение! – закричала она ему, бросаясь обратно в комнату.
Но Праксис лишь наморщился как на кислое, дернув плечом, за которое его схватила жена:
– Люстра упала в большой комнате. Не суетись. Иди, некогда мне с тобой.
Терпия застыла, глядя на загорелую шею мужа, ожидая не меньше, чем конца мира.
Но мир выстоял. И грохот больше не повторился – видимо, Праксис был прав: за стеной с ветхой балки сорвалась тяжелая дедовская люстра, висевшая там почти сотню лет, проломив полусгнивший пол. Весила она, должно быть, килограмм тридцать-сорок.
Остатки страха замывало обидой, но та не успела распустить листья – на женщину накатила волна усталости.
– Что с тобой? – спросила тихо она, присаживаясь на край кровати, глядя на то, как из-под руки ее старика проступают рыцарские доспехи.
Праксис на секунду задумался – он и сам не знал. А затем продолжил, отмахнувшись от бессмысленного вопроса. Листок с надписью «Rocinante!» метнуло сквозняком под ноги несчастной Терпии.
***
В это время далеко-далеко…
_______________________________
[1] Таковой на самом деле имелся (любой, приехавший в долину из города, считается там столичной штучкой). Аристотель Димитриадис прибыл из Салоников навестить свою пожилую тетку и отвлечься от жестокой реальности, на протяжении шести лет не дававшей ему пройти дальше начальных курсов университета имени его великого тезки. Но толстяк не вставал раньше одиннадцати, поэтому не принят в расчет.
[2] Всего у человека их 360, но у греков на один больше, как говорят.
[3] Лозаннский мирный договор 1923 года.
[4] «Роза Парнаса», «бедро испуганной нимфы», «жемчужный оттенок серого» (фр.).
[5] «Оранжевый», «кошачья спина» (фр.).