Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Где-то на невидимых просторах страны, за пределами моей деревни, творилась грандиозная стройка социализма. Нового, наконец светлого будущего трудящихся, которые будут иметь счастье при социализме жить. Грандиозная стройка требовала непрерывного снабжения, в том числе и сельхозпродукцией. Поэтому мои родители вместе со всеми непрерывно работали ради снабжения этой прожорливой стройки.
А мои дед с бабкой были заняты латанием нашего непрерывно худого и небогатого настоящего. И всем вместе им было просто не до занятий с детьми. Как-то им всегда было некогда, чтобы проявить свою родительские чувства. Долг ещё проявляли, а чувства как-то нет.
Они рано вставали, поздно ложились. Весь день на работе. Выходные по праздникам. Уставали они сильно, а от усталости все чувства притупляются. Когда я одно, правда короткое, время работал в три смены бетонщиком на бетонном заводе, я это понял.
Таким простым образом мы, подрастающее на моей улице поколение, не были извращены теплом и лаской ни с одной родственной стороны. И всё наше существование было отпущено естественному протеканию, то есть на самотёк. Так растёт сама по-себе, не требуя к себе внимания, придорожная трава.
К тому же в нашей деревенской простой среде тогда считалось, что телячьи нежности делают из ребёнка телёнка, а в жизни лучше всего быть бодливым и толстокожим. Так жизнь легче. Мне это не помогло: не стал я ни бодливым, ни толстокожим; так и живу телёнком. Хотя по зодиаку Козерог.
Дети, особенно такие как я, они ведь как устроены? Они обходятся тем, что есть, но где-то в глубине души обижаются. Но обижаются не детьми, а уже взрослыми, когда у самих появляются дети. Когда я плавился от любви к своим детям я вспоминал, что мне такого не перепало. Но, слава богу, вырос хорошим человеком и претензий родителям не предъявлял.
Я же вырос ещё и понятливым. Я понимал, что они сами не знали родительской ласки: отца воспитывали в чёрствой строгости, а мать с пяти лет сирота. И в восемнадцать лет, не спрашивая их желания, их поженили. И мать ввели в чужой дом, где любовью к ближнему и не пахло. Господи, да в то время в той жизни это было в порядке вещей.
Правильно сделала советская власть: резко изменила она этот порядок вещей. В двадцать три года, я никого не спрашивая, женился по любви. И моя сестра тоже; и брат тоже. Неважно, что потом развелись, но второй раз я женился упрямо опять по любви. И надо будет и в третий раз женюсь только по любви, но пока не надо.
Вследствии любви появились у меня и дети. Четверо. Я вспомнил про недополученную родительскую любовь и старался изо всех сил не повторить ошибки своих родителей. Душевная неустроенность взрослых происходит корнями из их неустроенного детства. Глупость это совершенная, утверждающая, что дети сами возьмут себе любви столько, сколько им нужно. Любовь детям надо давать много и долго.
В нашем детском безнадзорном существовании имелась таки своя прелесть. Мы имели с лихвой персональную свободу, а вместе с ней и всю доступную нам природную инфраструктуру нашего отдельно взятого сибирского округа. То есть ту, что была в пешей доступности в окружности нашей славной деревни Новодонки.
Природная инфраструктура была к нам очень доброжелательной и гостеприимной; она, как добрая бабушка, компенсировала нам недостаток тепла и ласки летом и остужала наш безмерный пыл зимой. Босоногие, несытые и сопливые мы чувствовали себя в природе раскрепощёнными и вполне счастливыми. Ведь в природе у нас не было врагов.
Мы не знали, что советские люди, особенно те, кто в деревне, живут ещё не совсем в достатке. Что есть на свете места, где люди и одеты лучше и еды у них больше. А коль не знали, то и не расстраивались по пустякам; и значит были счастливы тем, что имели.
Ещё мы, деревенские дети, не знали ни детского сада, ни пионерского лагеря, ни какого ещё детского исправительного учреждения, куда сдавали своих несчастных детей родители, живущие в более цивилизованных населённых пунктах. Как - то выросли без этого. Сегодняшним родителям это даже представить невозможно.
Летом на нашем садовом краю улицы из пацанов коммуникабельного склада характера образовалась отдельная подростковая группа - сокращённо ОПГ. На группировку она не тянула из - за полного отсутствия криминальной составляющей, и потому по сводкам нигде не проходила.
А проходила по лесам, колхозному саду, кукурузным полям, полям с горохом, репкой и турнепсом. Группа была очень устойчивой летом и не очень зимой. Была приятная надобность существовать вместе в этом мире, где всем было не до нас.
За пределами нашей группы нас ждали всегдашние нудные заботы, хлопоты, нужды, придуманные трудно живущими взрослыми. А тут мы принадлежали сами себе, делали для своего удовольствия что хотели, росли вольными птицами. Это сладкое слово свобода.
Чем больше я взрослел, тем меньше ощущал себя свободным, потому как трепыхался в паутине осознаных необходимостей. И уже никогда больше я не испытаю этого сладкого тогдашнего состояния. Конечно, счастья.
В группе были замечательные пацаны: Илюха Песняк, Витька Млёник, Васька Звонарёв и мой младший брат Вовка. Чистые детские души, худенькие косточки в простой одёжке по рублю.
Я был в этой славной кучке энергичный организатор, идейный вдохновитель, то есть самозваный лидер; потому как у меня были организаторские задатки, вдохновляющие идеи и был просто их постарше.
Для пущей таинственности наши имена мы зашифровали: мы их выговаривали задом наперёд. Яли, Ятив, Ясав, Авов, Янав. Вполне библейские имена; могло быть: первым отпрыскам Адама с Евой эти имена бы понравились. Фамилии тоже шифровали, но с ними было посложнее.
Группа имела свою базу в лесу за огородами, в большой заросшей травой яме. Наша соседка, бабка Злобина, прозвала нас бездомными бродягами (как будто есть надомные). Но это был злобный навет, поклёп, в отместку за взятые без спросу и невозвращённые тыквы со злобинского огорода.
Но во-первых: мы взяли не последнее, всего-то три тыквы и то не самые большие, и там ещё продолжали расти. Во-вторых: тыквы были нам жизненно необходимы, как кухонный инвентарь - на чашки.
Мы же были самообеспеченной самодостаточной группой: сами обеспечивали, сами доставали. Варили себе на костре из грибов, картошки, лука, щавеля и соли похлёбку "индейцев - новодырцев". Индейцы могли бы нами гордиться. Господи, как же это было здорово.
Похлёбку хлебать удобней было в чашках; но дома их нам не давали. Не настолько ещё богатыми были наши дома, чтобы жертвовать кухонной посудой. Ложки алюминиевые - штамповка трёхкопеечная потеряются не жалко - их ещё дали. А чашки нет. Вот я и придумал сделать их из тыкв: аккуратно разрезав пополам и выскребши внутренности. Получилось замечательно - индейцы бы за нас порадовались. Так что зря бабка Злобина на нас злобилась.
Мы ведь не курили и не ругались нехорошими словами; и не писАли таких слов на заборах. Заборов, правда, в деревне и не было, были в основном плетни. Слушались старших и не обижали младших. Кошек и собак, если вели они себя хорошо, не мучили. Да, и за женщинами в общей бане не подглядывали; бани тогда ещё тоже не было.
Нет, ну уж совсем белыми и пушистыми мы тоже не были; кое - какие грехи всё-таки имелись. Оводов летом наказывали: они наших коров кусали больно, а мы их потом ловили на окнах в сарае и вставляли им в задний проход тонкую соломинку. Без наркоза, и отпускали. Оводы с соломинкой в заду летели тяжело и низко, и гудели как бомбардировщики в кино. Но коров уже больше не кусали.
Яйца сорочьи и воробьиные из гнёзд, каюсь, разбивали; но уж больно много этих нахлебников было тогда в природе. И потом, они быстро приносили новых яиц, и численность их никак не сокращалась. В Китае, вон, всем китайским народом с воробьями боролись - до того бедный народ довели, эти дармоеды.
Сусликов по-весне из тёплых нор холодной водой выливали; так они же вредители общественных полей - жрали нашу пшеницу . Было время, людей за колоски отправляли на Север в норах-шахтах работать, а эти контрики - грызуны вели себя на наших полях безнаказанно. Ну жрали бы крапиву, лебеду, коноплю наконец - никто бы слова ни сказал.
В своё жалкое оправдание, хочу сказать, что все эти неприглядные дела были, как правило, разовой акцией. От кратковременного "нечего делать". На следующий день у нас уже были новые занятия и сороки, воробьи, суслики спокойно размножались дальше.
По мере подрастания в годах, расширялся и ареал оперирования нашей группировки. Мы были фантазёры, выдумщики, искатели и открыватели. Мы путешествовали по полям, лесам и весям нашей малой родины, гонимые жаждой нового. И даже если не находилось ничего интересного, новые земли открывали всегда и мы ощущали себя Колумбами местного масштаба.
Особенно нам хотелось найти, не Америку, а речку или озеро с чистой и тёплой водой и песочком. Мы втайне верили, что они непременно есть; где-то рядом, и мы их найдём; перетащим туда наши тыквы - чашки и от счастья там останемся жить. Ну, пока каникулы. Господи, какими же светлыми и сладкими были наши глупые мечты.
Но находили только болота, где весной собиралась вода нам "по-ягоды", а к середине лета только жидкая грязь, которую месили наши болотные коровы. Этой весенней воды нам хватало на короткое время примитивно купаться; но потом в ней образовывались кровососные пиявки, миллионов пять не меньше.
Они кусали вообще незаметно, но все пять миллионов сразу. Немного погодя все пять миллионов укусов вспухали на моей нежной коже и начинали ужасно чесаться. Меня вообще любили кусать все кровососущие твари: комары, пиявки, блохи, клопы, клещи.
А один раз укусила даже лошадь. Я чесался как блохастая обезьяна, не находя покоя, пока не догадался прижигать место укусов отцовским "тройным" одеколоном; Укусы стихали, а я весь благоухал как три парфюмерных склада.
Летом наши матери доили в полдень наших же коров на пастбище, в месте где был у них водопой. Таких мест было два: одно у естественного болота, другое у искуственного котлована. Котлован выскребли в земле бульдозером и дали ему заполнится водой. Дороги туда было километра полтора-два, а может и все три от деревни; ходили обычным образом - пешком. Я и мои сверстники часто сопровождали матерей в качестве уже трудоспособных помощников.
Пока мать искала корову в стаде и потом её доила, я с товарищами искали приключений. Однажды нашли. Парень - пастух наших коров - принял в уставший организм нехитрый свой обед и сморённый калориями храпел в тени под кустиками.
Умишком своим он был отставшим в развитии, речь невнятной; орал на коров недоразвитым матом, и стегал их длинным кнутом. Большего для работы пастуха и не требовалось. Мы, мальчишки вредного поведения, находили забавой дразнить дурачка. За это он нас не любил.
В тот раз мы подкрались к нему тихо и я стал щекотать пастуху нос длинной травинкой. Тот лениво реагировал - отгонял этих вредных мух - и храпел дальше. Бес во мне требовал большего и тогда я делался изобретательным.
Быстро нашёл лист лопуха, положил на него шматок вонючего коровьего помёта и всё вместе в руку спящего пастуха. Господи, ну что за мерзкая шутка пришла мне в голову. Но моим дружкам моя затея пришлась по душе, правда, удалились подальше.
Дальше самое душетрепещущее: травинку пастуху в нос - раз, раз - и вот уже рука поднимается и шлёпает по лицу. Сработало! Спасибо его недоразвитому мозгу: он с трудом сообразил и медленно среагировал. Я успел набрать безопасную дистанцию, а уж оттуда я бегал хорошо.
Дурачёк тяжело поднялся и было кинулся мне вслед, но вонь на лице пересилила его гнев и он пошёл к воде отмываться. Ругался своим недоразвитым матом, но гневался не сильно: привык уже за свою жизнь к издёвкам. Мне влетело от матери, но после этого я уже не мог сопровождать её на дойку. Стыдно-то как.
Расширяя ареал своих похождений, наша ОПГ вторглась как-то в большой массивный лес километрах в двух на север. Взрослые называли его таинственно - "КОРДОН". Рвали ягоды на съедение и смотрели чего бы отыскать и открыть. Шли по просеке. С двух сторон берёзы, так что неба не видать и вдруг, видим - "свет в конце туннеля". Что-то голубое-голубое, издалека, ну точно, вода.
Наша ОПГ заорала как оглашенная и во все пятки рванула к воде. Вылетаем из просеки, а перед нами - огромное поле цветущего льна. Безбрежная синь льняного моря плавно перетекала в бескрайнюю синь неба. И над всем этим ярчайшее солнце.
Наши детские душёнки просто обмерли, остолбенели, оцепенели от красоты. Картина маслом:"Синие просторы"; такое, если врезается в детскую память, то уж на всю жизнь. В такие минуты зарождается любовь к малой родине. Но и разочарование было велико: мы так хотели, чтоб это была вода.
Этот обманный злак пробовали потом разводить и у нас в Новодонке. Вождём в ту пору в стране был как раз, такой толстый и лысый и в шляпе. С фамилией, не поверите, на букву "Х". И он всё время на пользу стране что-то в стране улучшал. Правда в порыве рвения, его улучшения иногда приводили к ухудшениям; но у кого не бывает ошибок.
И вот пришла очередь, решил он в одночасье хоть немного облегчить сельчанам их тяжёлый труд на собственном огороде. Ведь у них был главный труд: на общественном огороде. И тоже тяжёлый. Вот куда должны силы уходить. Решил и повелел урезать сельчанам их огороды с кормилицей - картошкой примерно на треть. На эту треть должна была вырасти производительность труда в колхозе. Таков был расчёт.
И вот образовалась на задах села такая полоса отчуждённой несчастной земли. А чтоб она себя уж совсем несчастной не чувствовала, её вспахали и засеяли самым голубым советским льном. Лён, он злак лирический; про него в песнях поют. Картошка же продукт хоть и калорийный, но прозаический. Правда, была заковыка: картошки не пожрёшь - про лён не попоёшь. Но это в расчёт не входило.
Случилось как всегда: вместо лирического льна выросла на той полосе высоченная, в рост нашей коровы Марты, оппортунистическая полынь; и где-то между ней жалкие, но красивые ростки льна. Где-то в расчётах ошиблись. Но лысому хре... Хрущёву в Москву докладывать не стали. Себе же горше будет. Придёт время, Хрущёву это припомнят, но ошибку исправлять не станут. Новых наделают.
Наша ОПГ нашла это новой забавой; настоящие домашние джунгли стали новым местом наших игрищ. Своей неуёмной беготнёй мы поднимали тучи полынной пыльцы; всё у нас с головы до ног, а также внутри - горчило. От этого поднимался у нас аппетит на еду, а опылённая полынь, в благодарность росла ещё лучше.
И правда, эту полосу отторгнутой земли плугом больше не трогали; полынь снова стала дикой и слилась с остальной природой. Зимой её огромные высохшие стебли ломали в снопы и пробовали топить печи. Полынь горела быстро и ярко, но грела плохо; зато дым от неё был с такой приятной горчинкой. Как вся наша тогдашняя жизнь.
Раз в лето появлялся на улицах деревни странный дядька на телеге с лошадью. Дядьку с лошадью роднил их инфантильный характер и место работы. Они были из конторы "Вторсырьё". У Ильфа и Петрова она называлась "Рога и копыта".
Инфантильный дядька собирал от населения улицы старое тряпьё-рваньё, шкуры животных и даже кости животных. Всё это добро он взвешивал такими весами с крючком и ползучей гирькой. Гирька ползала на плоской железной линейке и показывала вес, висящего на крючке барахла. Взвешивал и складывал в телегу. Граждане, не храните вы старьё, а сдавайте во "Вторсырьё".
В то время многие продукты ширпотреба изготавливались экологически чистыми; из сырья животного происхождения. Это позже уже поддались вредной западной моде и стали везде где можно придумывать чисто химические продукты. С ядовитыми красками, запахом и вкусом. "Наевшись" за много лет этого добра, мы снова ищем продукты натуральные.
Собираемое старьё пахло всеми нехорошими запахами сразу; а сам дядька, казалось, состоит тоже из этих тряпок, шкур и костей. Правду люди говорят:" место не красит человека". Детвора, в отсутствие взрослых, тащила со двора бережно сохраняемое тряпьё, шкуры и кости. Кости отбирали у собак, хотя они были их личными, добытыми на скотомогильнике.
И был бартер: дядька всё это взвешивал, двигал гирьку на весах - для проформы, конечно - и выдавал, по - одному ему известному курсу, свистульку или размалёванный воздушный шар. Свистулька была керамической в форме соловья и в неё можно было наливать воду. И тогда она выдавала свист подобный соловьиному.
Шар был сделан из довольно толстой резины, но яркого красивого цвета. Надувать его было надо было с большим усилием, от чего трещало и болело за ушами. Но всё равно это был маленький праздник посреди лета и солнца.
Когда свистульки и шары заканчивались, а тряпьё и шкуры ещё нет, дядька расплачивался красными сахарными петушками. Сразу он ими расплачиваться не мог? Дня три на улице оглушительно свистели все свистульки разом, шары лопались по-очереди, а взрослые вздыхали по когда-то новому тряпью.
Девчёнок мы в наши "мужские" игры не брали; у них были свои "кукольные" игры и с нашими не пересекались. Опять же и интереса к ним не было: ни здорового, ни нездорового. Здоровый интерес, это когда вами врач интересуется; нездоровый наступает с наступлением дееспособного возраста.
А я, так вооще остерегался их непредсказуемой женской психологии. И долгое время не осмеливался осмелиться на конструктивные действия. Что, впрочем, не помешало мне успешно вляпаться по самое "ну, и дурак же ты" в моём первом браке.
Как-то зимой моя сестра, что двумя годами позже меня рождением, играла во дворе в классическую женскую "кухню". Что-то там лепила из снега и "пекла". Я раз мимо пробежал, два пробежал; и каждый раз ногами в валенках по её свежеиспечённым "булочным изделиям".
Вот была во мне в том возрасте такая нехорошая вредность; сегодня я, взрослый, всё ещё борюсь с ней, правда не всегда с успехом. И что приятно: я наблюдаю ту же вредность у своих детей. У сестры закончилось её женское терпение и на третьем моём заходе она швырнула в меня своей железочкой-ножичком.
Железочка прилетела мне прямо в рот, который в ту пору у меня редко закрывался, и прямо в передний верхний зуб. В мой любимый парадный. Ну надо же так точно не промахнуться! Кусок зуба отлетел в никуда и с тех пор это сильно портило мою голливудскую улыбку. К тому же зацепило зубной нерв и я не мог жевать горячую пищу и дышать холодным воздухом.
Наверно с неделю, к радости сестры и удивлению родителей, я сидел тихо и с закрытым ртом. Но потом к, счастью, прошло. Много позже, уже в Германии, здешний дантист ловко рестарировал его мне, прилепил кусок цемента, и я снова стал улыбаться всеми зубами и полноценно радоваться жизни.