ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)
Глава 113.380. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ…
Идти в спальню Венкову не хотелось. Он взял брошенное на стол письмо от отца и стал невнимательно читать: что там особенного! Но особенное как раз и оказалось, и чем больше вчитывался в письмо Венков, в крепко и крупно написанные слова отца, тем больнее, до обжигающего стыда, чувствовалось ему, до чего же он низко пал.
За последние полгода отец переслал ему уже восемьсот рублей, с каждой посылкой покрехтывая все больше и оговариваясь, что «все бы ничего, да неурожай яблока подвел, подлец», что Васе не пришлось послать ни копейки, «а сам знаешь, командиру полковой учебной команды трудней жить, на 80-то рублей… вот если бы вы в одном городе жили… надо ему хлопотать о переводе в твой батальон, так ему и написал, и ты его вытащи, а то он что-то и не почешется… уж не завел ли «штучку»?».
Жалел старый есаул, что — «дернуло меня, купил зачем-то в прошлом году пролетку!..». В последний посыл, когда дозарезу понадобилось сразу четыреста — на беличью шубку Леночке! — отец «наскреб всего триста пятьдесят, у подлеца Куманькова прихватил под будущее...», так что ты уж как-нибудь…
Вот если бы пенсион подняли, да что-то Государственная Дума о нас не думает, а Александровский Комитет вот пошлет за пульку — вышлю...». Это предпоследнее письмо теперь остро вспомнилось подъесаулу и это — «за пульку» — бросило его в жар. «Боже, Боже…» — прошептал он, хватаясь за голову, — «скотина… сам бы мог старику давать, обя-зан был давать!..». Завел «штучку!..». Какая подлость!..
Он поднялся, увидал себя в зеркале и отвернулся. По кинутым резко в стороны, выгнутым на концах бровям, «энергическим, от бабушки-черкешенки», как говорил отец, и по черному с синевой хохлу — у старого есаула был такой же, только немножко с солью, вспомнился ему, как живой, отец, с утра до вечера на ногах, с лопатой или киркой, в широкой шляпе, под яблонями, как простой крестьянин.
«В глине копает ямы, все насаживает для нас, а у него пуля под самым сердцем… и на вОды ему необходимо, а я… шубочки покупал, стульчики, фонарики пошлые… о, чорт!..».
Но это письмо было яснее ясного. Заканчивал отец так: «Значит, уже не взыщи. Куманьков дает тысячу, но это лучше зарезаться. Скажи прямо: проиграл, растратил?.. Не поверю. Ты не таков. Венков?.. Не поверю, не хочу думать. Значит, не по средствам живешь. Извини, но это уж эгоизм, в ущерб всем. Посократись. Понимаю, дело молодое, и ты мне, я не забываю сего, из Маньчжурии тогда прислал тыщонку-другую, на сад пошли… Но видит Бог — на новые сапоги не собьюсь. Не обижайся, Петя...».
Венков опустил на руки голову и сидел неподвижно, пока Власик не окликнул его тревожно: В сотню, ваше благородие, не запоздаете… уж четвертого половина?.. Так и не покусали ничего…
Что случилось с Венковым в его личной жизни, — было, конечно, самым заурядным, случалось не раз на его глазах с другими и казалось тогда нисколько не ужасным, а даже, скорее, интересным. В общем, человек нравственный, воспитанный и отцом, и суровой школой в уважении к женщине и, пожалуй, даже в благоговейно-рыцарском отношении к ней, в любовных делах он совершенно искренно признавал за нею свободу распоряжаться своими чувствами и как бы проявлял этим преклонение перед ней: прекрасная, она вправе дарить любовью. И это было в нем не из книг, не от чистой только поэзии, которую он любил, — Лермонтова особенно, — а от той оболочки жизни, от той благородной оболочки, которая была перед глазами с детства.
Память о его деде, которого он не знал, была для него овеяна легендой: Петр Венков женился на своей «почти крепостной», дочери пленного черкеса, потеряв через то и отцовское наследство, и карьеру. Мало того: дважды он дрался на дуэли «за недостаточное внимание» к его супруге и был убит на третьей, защищая честь женщины, мало ему знакомой, но, по его мнению, достойной, с которой он танцевал на одном балу и которую «жестоко оскорбили непристойнейшим замечанием, что она танцует, как цыганка...».
Таким же был и его отец Козьма Венков, участник Хивинского похода, доблестно бравший Карс и под ним дважды раненый, в молодости отмеченный самим генералом Черняевым и сломавший свою карьеру — прямотою. Этот женился на «полтавке», из казачьего рода Бич, выходца с Запорожской Сечи, институтке-патриотичке, одинокой и бедной девушке, рыцарски поклонялся ей, «небывалой красавице, с глазами — как Черное море, синими».
Она любила цветы, и насколько помнил себя Петруша, теперь подъесаул Венков, всегда он видел: много цветов — и мама. Завывала метель за окнами, в доме трещали печи, а в голубой светлой комнате — белые гиацинты и тюльпаны, выращенные отцом в теплицах — мальвы, и васильки, и ландыши. Сладко цветами пахла синеглазая мама — первая его женщина, святая.
Так и осталось в нем: голубые и белые цветы, и в них, как царица, мама... И перешло это на других, на всех, — благоговение перед нею — женщиной. Мама могла сердиться, кричать на папу, кричать несправедливо, но… «она — жен-щина!..» — так всегда говорил отец. И в этом широком и нежном слове слышался аромат цветов. Так и осталось в нем, с первого детства и до школы, пришло с ним в корпус, в училище, в казарму, ушло на войну, вернулось, не поблекло.
С женщиной надо — осторожно, нежно. Женщина, это — высшее, лучшее, что ни есть на свете. Женщине надо уступать, всегда, всячески охранять, лелеять… — и в этом последнем слове слышалось для него лилейное, от цветов. Мама давно ушла, в цветах и лилейном платье, и осталась живой — в душе. И живым, но каким-то забытым отражением явилась Клэ… первая, детская влюбленность, поэтому в Тифлисском кадетском корпусе, курса не окончил.
Это было в «Харпухи» на правой стороне Куры, в соседях, как милый сон. Солнечная, зеленая оранжерея, цветущие апельсинные деревья, померанцы, сладкий и пряный воздух, в котором нега, и тонкая, легонькая Клэ*, воздушная, в розоватом газе, в черных, блестящих локонах на матово-смуглых щечках… острые локотки, полудетские худенькие ручки, обвившие неумело его шею, капризно кривившиеся губки, которые вот-вот заплачут, и удивительные глаза, — за них назвали ее мужчины потом «сухим шампанским», — необычайные, менявшиеся внезапно, как топазы: то вспыхивали они игристо, золотистыми искрами, то равнодушно гасли.
*) Клэ (Клэр) - женское имя на русском языке. Имя написано в одно слово, 4 буквы, ударение на КлЭр. Происхождение имени: Славянское / Латинское
Дословное значение имени: Ясная / Светлая / Хранительница
Она сорвала персик… и вдруг, поцеловала. Первая, детская, влюбленность, солнечная, в цветах.
В службе с 28.04.1893 г. Вольноопределяющимся 2-го разряда, унтер-офицером Асландузского резервного батальона был зачислен в Войсковое сословие ККВ с водворением в станице Чамлыкской, определён во 2-й Кубанский пластунский батальон с переименованием в урядники (ККВ № 48 от 1.05.1895 г.). Окончил в 1897 г. Тифлисское пехотное юнкерское училище по 2-му разряду, выпущен подхорунжим во 2-й Кубанский пластунский батальон.
И вот подошла пора, и открылось в «цветах» — другое. Надо же стать мужчиной! Так говорили многие, не отец. Так намекали женщины, так манили. Это было еще в училище, в юнкерах. Это пришло дурманом. И он — обоготворил её, первую его женщину. Это была красотка, немка. Чужая была, по языку, по крови, — совсем чужая, и что-то, напоминавшее ласку матери, было в ней.
Сантиментально-нежная, она гдадила его свежие юношеские щеки, проводила ресницами по его губам, ласкала глаза ресницами и щеками, отстраняла от себя за плечи, привлекала на грудь в порыве, как когда-то, когда-то… кто?.. И он ей отдал себя, не почувствовав в том дурного.
Он тосковал по ней, вспоминал, как прекраснейшее, тот миг, когда, расставаясь, поцеловал ей руку, и потом приходил не раз… и мучительно ревновал, — и плакал, — когда кто-то другой был с ней.
Были и другие, многие… — и во всех его привлекала ласка: не страсть, а нежность. Это стало уже обычным, как сон и отдых; но всегда оставалось новым, волновало всегда другое — что говорило взглядом, без отгадки, что ускользало в шепоте, в движении, что вспоминалось будто… — и тонуло. Это он видел в каждой.
Елена покорила его властно. Случилось это… Но этого, будто, не случилось: это — одно мгновенье.
Когда знакомили их в Дворянском Собрании г. Екатеринодара на балу, — в прошлом году, на масленице, — Елена Романовна, супруга помощника Старшего адъютанта Войскового штаба Кубанского Казачьего Войска Надворного Советника Захарьина, высокая, тонкая блондинка, казавшаяся такой скромнюшкой со стороны, вскинула, как в испуге, темными, пышными бровями, и серо-зеленые глаза ее показались в тенях огромными. И только.
И Венков почувствовал: вот, она! Он стоял перед ней немой, чего никогда с ним не было, — немой и робкий. Эта робость сладко немела в нем, заливая его восторгом. Он не видел ее лица, томного в этот вечер, — ей нездоровилось, — слабой ее улыбки, но знал, как она прекрасна.
Зал казался ему дворцом, бирюзовое ее платье — небом, музыка ритурнели — славой. Она не танцевала и, он остался стоять над ней. Разговор их был пуст, натянут: плохой резонанс зала, ужасно много работы мужу, в общем — она довольна, немного простудилась и кашляет; да одинок, но не замечает за работой, на войне — некогда о смерти думать, но иногда боялся, танцует мало, никогда не играл, но на спектаклях вице-губернаторши бывает, очень рад и будет непременно, непременно!.. Прощаясь, они уже знали все. Вставая, она взглянула, из-под бровей. Он робко ответил, сверху.
Возвращаясь на квартиру под утро на тройке с бубенцами, после ночных блинов на 9-й версте у Прошки, про которого сложен стих, что «у Прошки утонешь в ложке…» — Венков был пьян, не пив. Он схватил своего Власика, вытянул босого на снег и, тыча в небо, без единой звезды на нем, крикнул восторженно:
— Да погляди, друг… какая ночь!
— Лучше чайку, ваше благородие, попейте и спать полягайте… у меня уж и самовар скипел, — дружелюбно сказал Власик, заблудившийся «сибиряк с Полесья», оставшийся в денщиках с войны.
Небывалым, жданным, единственно для него рожденным чудо-цветком — цветком-женщиной представлялась она Венкову в тот вечер. Она была и звездой, живой, и голубоватой лилией-женщиной, с серо-зеркальными глазами, в которых тайна, чарующая и влекущая, до боли, — тайна, которую он раскроет, — никто другой.
Ее-то он и искал, всегда. Она не его, но она должна быть его. Высшее право женщины — распоряжаться своими чувствами. Любовь — как смерть: никаких отговорок не признает, никаких соглашений-уз, и никаких контрактов. Нельзя помешать цветку…
И началось то с Венковым, что начинается с каждым полюбившим, что описано миллионы раз и никем не разгадано — до яви, что породило и будет вечно рождать поэтов, что сладко и страшно убивает.