Все началось с птиц, когда сонм черной братии застлал небо, оглушительно каркая и хлопая крыльями, пугая жителей небольшого городка. Туча ворон прилетела с юга, и выглядела она скорее напуганной, чем угрожающей. Совершая круг за кругом над вмиг опустевшим городом, где каждый случайный прохожий нашел себе приют под крышей ближайшего дома, птицы постепенно снижались, закрывая собой полуденное солнце, их смоляные крылья отливали синевой в пробивающихся лучах. Город молчал, пока внезапное облако не рассредоточилось по крышам многоэтажек и верхушкам деревьев, разом будто замерли все автомобили, перестали слышаться людские голоса, смолк детский смех. Мир словно оглох под бой сильных крыльев, что даже не сразу смог глубоко вздохнуть, то тут, то там разразясь одинокими чихами.
Первыми ожили машины, когда водители продолжили свой ежедневный забег между двумя знакомыми отметками: работа-дом. А после очнулись и люди, те, что попрятались по подъездам и магазинам, и город задышал. Небо синело как прежде, и солнце светило ярко, птицы молчали, и никому в тот момент не показалось, что тишина – верный предвестник беды. День был в самом разгаре, и каждого ждало неотложное дело, а птицы – ну подумаешь, птицы…
***
Умка ненавидел осень, а школу считал источником одних лишь бед. Те словно бы слышали ход его мыслей и следовали за ним по пятам. Бабуля его любила приговаривать, что внук ее несчастья, как магнитом гвозди приманивает, то вымокнет до нитки в ясный день, то штаны новые, на стул в кассе присев, порвет. Называла это особой человеческой породой – слишком тяжелой для вселенского равновесия, для таких всегда то потолки низкие, то пороги высокие. А школа у Умки самым главным местом злоключений была, прямо таки его сосредоточием. Именно здесь единственный гвоздь во всем классе на его стуле находился, стаканы в столовой из его рук падали, и полы помытые только его на лопатки укладывали. Друзья смеялись всегда, но так что необидно было, просто неловко слегка от собственной неуклюжести; в дворе-то, он всегда в салочки дольше всех неводящим был.
Сегодня был не лучший его день, потому что, если на территории школы в выходной оказываешься, ничего хорошего от такого дня ждать не приходится – это Умке сразу понятно стало, когда он только-только тучу черную на небе разглядел. Ему некуда было податься, яблоня в школьном дворе, плодами его соблазнившая защитой никудышной была, но хоть какой-то. Вот и сидел он с карманами полными яблок, скорее на верхушке, чем ближе к земле и дрожал, потому что если страшно, то внезапно будто холодно, а Умке было страшно. Он никогда не видел столько птиц, десятки – да, но сотни, тысячи... Те летели, будто завесу какую несли, нагоняя тень на землю, и каркали, будто стонали от боли. Умка же не дурак, чтобы не понимать – с птицами что-то неладное случиться должно, чтобы они внезапно в кучу сбились, в стае любой порядок есть, здесь же сплошное кружение и биение крыла о крыло.
Мальчик видел, как облако над городом рассредоточилось и замерло, слышал, как на мгновение короткое город затих. Именно тогда он не удержался, и яблоки из рук и карманов посыпались, и каждое с глухим стуком о землю ударилось. Умка простонал хриплое: «Блин», - и лбом в шершавый ствол уткнулся, - «это же надо было так попасть». Но все вроде бы обошлось, птицы смолкли, город наоборот вернул себе широту звука, только тревога внутри у мальчика осталась, какое-то подобие предчувствия, которое всегда с невезучими случается.
***
Прошло немного времени, и о птицах почти забыли, те притихшими тенями на высотках сидели, будто знака какого ждали. Знака не было, а жизнь была, потому-то и осталось увиденное где-то между пролитым утренним чаем и первым разносов в кабинете начальника. Умка ждал, ждал вместе с птицами, словно лишь его во всем городе нельзя было отвлечь от главного. Жаркий июльский полдень жег кожу, когда он нехотя с полными яблок карманами тащился в сторону дома, там его наверняка поджидает тарелка остывшего супа и пара котлет. Мамина работа позволяет ей в обеденный перерыв добраться до дома, не позволяет только по вечерам от нехватки сил говорить с собственным сыном, спрашивать его о проведенном времени. Цену последнему Умка знает, как никто, бабуля часто любила повторять, что воспитывать и любить надо вовремя, тут не до обеда, заботливо оставленного на столе, для непутевого сына, проводящего лето черт знает где, а до того, чтобы знать, где это самое «черт знает где» находится.
Умка хмурится, когда по ушам ударяет громогласное «кар!». Вороны сами по себе вызывают в нем опасения, слишком умные, слишком непредсказуемые птицы – гроза дворовых кошек. Ему порой кажется, что за каждым таким звуком скрывается злое тяжеловесное «ты», будто провинился или что-то позабыл. Вот бы с бабулей о таком поговорить, она всегда умела развеять его страхи. Умка заметил, что пожилым людям вообще свойственна некая форма нечеловеческого спокойствия, с годами взращенное и преумноженное умение быть, преодолевая любой порог. Бабуля его тот еще рекордсмен, любила утверждать, что особая степень его невезения тоже по-своему удача, что-то вроде математического минус на минус.
В мыслях ни о чем он успевает съесть остывший суп, выпить компот и вымыть сложенную в раковине посуду. Тревога не отпускает. Возможно, что по природе своей Умка слегка мнителен, но даже для него постоянное чувство неспокойствия не свойственно. Он звонит с домашнего приятелю, которого также заперли в городе на все каникулы работающие без отдыха родители, у него разве что есть компьютер и несколько крутых игр, которые нескучно проходить повторно, вот он и торчит большую часть времени дома. Оказывается тому ничего не известно о прецеденте с птицами, и, рассказывая ему о произошедшем, Умка чувствует себя немного более важным и значимым, чем обычно. Крайне редко в последнее время интересной истории удается победить новую компьютерную игру, бабуле такое бы точно не понравилось, потому Умка продолжает биться приключением во дворе против того же на экране. Побеждает все реже, но не сдается.
Коську ему все же удается выманить из дома под благовидным предлогом охоты на птиц. У Умки до сих пор в одной из обувных коробок припрятана старая отцовская рогатка, если не сейчас ей воспользоваться, то когда? С Костиком они дружат с тех давних времен, когда имя того для обоих было непреодолимой преградой, из-за которой гордый Константин стал краснеющим Коськой, а Умка – тот всегда был Умкой, и лишь бабуле известно почему. Раньше они были грозой дворовой ребятни: оба шумные, подвижные, чумные, но компьютерные игры сделали из непоседливого Коськи какого-то хмурого, немного дерганого зайчишку, только вместо трусости вечное удивление на лице. Умка не то, чтобы не рад таким изменениям, скорее немного ревнует, когда надолго остается предоставлен сам себе во внешкольных прогулках, отсюда и его вечное желание что-то делать и отчаянно что-то искать. Он словно сам себя потерял в одиночестве, хотя бабуля всегда повторяла, что только так дорогу к себе и находят. О мудрости бабули можно сказать только два слова – опыт и одиночество, и одно неотрывно связанно с другим. Бабуля раньше часто говорила, что до Умки у нее всегда дорога была только одна – вперед, только с ним появилась возможность топтаться на одном месте и не чувствовать себя тем, кто что-то не успевает. Хотя праздность – это о ком угодно, но не о бабуле, у которой всегда была тысяча дел и планов, просто Умка с маленьких лет был их неотъемлемой частью.
***
Умка до последнего не верит, что кто-то из них способен попасть из рогатки по одной из птиц, слишком большое расстояние, слишком они неумелые. Пара пробитых кленовых листов – отличный повод для гордости, сбитое яблоко и отметина на стволе тоже. Жалко любое живое существо, так по крайне мере думает Умка, когда они с особым азартом пытаются покорить пустоту, думает, что его удачи хватит, чтобы всегда бить криво, а Коська тот вообще едва ли способен что-то разглядеть на таком расстоянии, потому что отказывается носить вне дома очки.
Когда одна из птиц подрывается ввысь с громким отчаянным криком, Умка прикрывает глаза и негромко тянет виноватое «блин». Он вообще последние разы не метился, бил наугад, потому что внезапно устал, внезапно понял, что изначально задумка была не очень. Бороться с волнением вымещением того на посторонних – так себе идея, тем более нападать на противника, столь явно превышающего тебя числом. Он шумно выдыхает, когда раненая птица возвращается обратно, сам до конца не осознавая, в какой момент он решил задержать дыхание. Столь легкое разрешение ситуации совсем не помогает, вместо гонки до укрытия ему остаются извинения перед приятелем и прогулка в подавленном настроении до дома. Коська только пожимает плечами и уходит в противоположную сторону с негромкий: «Ладно, пойду поиграю».
Умка чувствует себя природой по осени, его немного знобит и тянет в сон, будто он болячку какую подцепил. Настроение сразу же пропадает, становится как-то не до того, что погода все еще жаркая, небо ясное, да и птицы – те тоже никуда не делись. Однако он все равно идет домой, ложится в кровать и почти сразу засыпает под мерное неспокойное «кар» под окном.
***
Когда он открывает глаза, длинные тени уже расчертили комнату. Дома слишком тихо и темно. Умка тянет неуверенное «Мам?», но никто не отзывается. Часы показывают непоздние семь часов, и та еще не вернулась с работы. Одного Умка понять не может, почему стало так темно? Почему тихо? Ни звука не доносится с улицы сквозь открытую форточку. Он нетвердой походкой продвигается в сторону окна, медлительность после сна смешивается со страхом.
За окном раскинулась серость, будто кто закрыл тяжелые портеры, отчего не лучика не может проникнуть в дом. Умка медлит, прежде чем приблизиться к стеклу, он будто бы одновременно боится и того, что что-то увидит, и того, что не увидит ничего. Тяжелая пелена опустилась на город или только на ту его часть, где расположен их дом, невозможно сквозь нее увидеть ни машин, припаркованных у обочины, ни труб теплополосы, что тянутся вдоль дороги, ни даже дерева, что раскинуло свои ветви не более чем в десяти метрах справа от его окна. От тишины уши закладывает, отчего Умке на мгновение начинает казаться, что это всего лишь сон, а он просто уснул, с головой укрывшись одеялом. Секунды идут, а время будто замерло.
Умку снова начинает бить дрожь, когда в абсолютной тишине появляются хлопки крыльев, и будто из ниоткуда перед лицом его вырастает большое черное пятно. Он спешно закрывает форточку, чтобы птица не сумела попасть внутрь, та ударяется о стекло и исчезает в серых потеках. А после все полуденные опасения обретают смысл, хоть и начинают походить более на бред, чем реальность.
Звуки снова стихают, город теряет дыхание, но рождает хрипы: тяжелые, горловые, такие, что до мурашек по коже. Глаза у него привыкают к этой разновидности света, когда серость, будто дым, льется за край кувшина, Умка начинает различать в тумане сначала птиц, те темными пятнами взмывают к небу, а после снова спускаются ближе к земле. Хлопки крыльев, вспыхнув, гаснут, а из хмари туманной начинают возникать силуэты, как всплывающие с глубины, они возникают сначала головой, потом туловищем и лишь в последний момент единым силуэтом, человеческим силуэтом. Умка застывает на месте с широко раскрытыми глазами и влажными ладонями, он едва ли может нормально дышать, когда первая десятка человек проходит мимо под мерное хриплое «агх».
Обезображенные лица и грязные одежды, птицы нападают на не защищающихся существ, и прямо перед Умкиным взором отрывают куски плоти, и та сходит с костей, как кожица с печеных яблок. Воздух густыми массами касается плеч шествующих в никуда, обнимает их слабые, покачивающиеся тела, и будто заражается чем-то, густеет, рождает гнилое дыхание под глухое, но объемное «агх».
Умку бьет настолько крупная дрожь, что зубы отстукивают рваный ритм. Ему кажется, что дыхание его застыло где-то на выдохе, но из горла все равно выходят случайные хрипы, которые смешиваются, теряются в гуле, который все разрастается, как и толпа за окном. Он перестает отличать человека от человека, птицу от птицы, пока из туманной бездны не восходит цвет.
Пепельные кудри движутся под взмахами взмывающих птиц, ярко красный сарафан выплывает из тьмы, будто зажженный кем-то факел, и Умка больше не может терпеть, он подлетает к окну, прижимается лицом к самому стеклу и смотрит, смотрит, смотрит. Тень приближается, и вот уже он может рассмотреть черты болезненно знакомые и удушающе неподвижные. Он начинает хныкать, звуки рвутся наружу, будто икота, ему приходится закрывать ладонями рот, прикусывать кожу, только бы не позвать, не звать по имени.
Существо равняется с ним, но также как сотни прошедших не видит его по ту сторону стекла, не обращает на него внимания, и Умка не может запретить себя столь любимое, самое важное «бабуль». Как только облачно дыхания от произнесенного оседает на стекле, тень поворачивает голову в его сторону, и где-то глубоко внутри потухших глаз мелькает искра узнавания.
Когда Умка был совсем маленьким, а большинство взрослых звало его Тимой, бабуля однажды сказала, что хочет, чтобы он помнил о ней всегда. Кто-то бы на ее месте искал бы для него подарок, что-то вещественное, над чем время не властно, но бабуля его никогда не следовала по пути большинства. Она дала ему прозвище Умка, потому что достался он им с мамой сквозь муки, сквозь потери, и, помня об этом, он никогда не сможет забыть ни одну из них. Бабулина мудрость – это яд, который в малых дозах лечит, в больших – отравляет. Забылась причина, по которой большинство его так и зовет Умкой, а не настоящим именем. И только он сам словно заколдованный продолжает вспоминать «бабуля то… бабуля это».
«Это я, Умка» также шепотом проговаривает он, тень замирает, будто заклятьем скованная, только и может что смотреть на него, безэмоционально снося все тычки наступающей толпы. Кожа ее лица сливается с окружающей серостью, только волосы и сарафан продолжают пылать, и в тот момент, когда непослушные губы собираются что-то выплюнуть наружу, новая птица ударяется о стекло, а Умка опрокидывается на спину, больно ударяясь копчиком об пол. Когда он поднимается и снова преподает к окну, тени уже нет, а общее глухое «агх» звучит как будто бы печальнее, больнее отражаясь в груди.
31 октября 2019