ОНИ КОВАЛИ ПОБЕДУ
ЛЕВАШОВ
Повесть
Автор Константин Симонов.
Продолжение 9 повести.
Продолжение 8 http://www.proza.ru/2019/11/01/276
ЗАЩИТНИКИ ОДЕССЫ И СЕВАСТОПОЛЯ
ЛЕВАШОВ ПОССОРИЛСЯ С БАСТРЮКОВЫМ
«Когда «эмка» остановилась в Дальнике, у комиссарского дома, Бастрюков сказал шофёру, чтобы тот не отлучался – через полчаса он поедет с батальонным комиссаром Левашовым в Одессу. Сказав это, он поднялся на крыльцо, Левашов за ним. У крыльца стоял часовой, а в сенях, в боковом закутке, спал ординарец, вскочивший, лишь когда Бастрюков тряхнул его за плечо.
– Ужин стоит? – спросил Бастрюков.
– Всё приготовлено, товарищ полковой комиссар.
– Поставьте ещё прибор.
Ординарец порылся в деревенском, крашенном синей масляной краской буфете, достал оттуда тарелку, вилку и нож и, пока Бастрюков и Левашов снимали в сенях шинели, раньше них проскользнул в комнату.
– Ложитесь, спите, – сказал Бастрюков вернувшемуся ординарцу. – Заходи, – поманил он за собой Левашова, который привычно забыл на голове фуражку и снял её только в комнате.
Левашов не один раз бывал по вызовам Бастрюкова здесь, в этой комнате, всегда содержавшейся в образцовом порядке, таком, что даже бастрюковские подчеркивания красным карандашом на сложенных вчетверо газетах казались неотъемлемою частью этого порядка. Сейчас письменный стол Бастрюкова, большой, канцелярский, привезенный из Одессы, был застелен белой салфеткой; на ней стоял накрытый второй салфеткой ужин.
– Садись, времени много нет, – кивнул Бастрюков, снял салфетку, под которой стояли тарелка с винегретом и тарелка с сырниками, потом, посмотрев зачем-то на дверь – Левашов не понял зачем, – поплотнее прикрыл ее, крякнув, нагнулся и вытащил из-под кровати чемодан. Когда он снова задвинул чемодан, в руках у него оказалась бутылка водки.
Левашов не скрыл своего удивления.
– Вообще-то я не пью, – сказал Бастрюков, – это ты прав, но, в частности, могу и выпить, зависит от того, сколько, когда и с кем.
Он разлил водку в стаканы и предложил выпить за Ефимова и его новое назначение.
– Рад за Ефимова, – сказал он. – Хотя жаль расставаться. Я тебя вне службы позвал, и разговор наш – на откровенность! Сегодня пришлось тебя, комиссара, по стойке «смирно» поставить. А зачем сам нарывался на это? Вот и поставил. Я тебе твои нервы спускать не могу! А вообще я за мир. За мир! – со значением повторил Бастрюков.
– Эх, Степан Авдеич, какой уж тут мир, когда кругом одна война, – отшутился Левашов. Он не испытывал желания ни объясняться, ни спорить, ему хотелось только одного – поскорей дожевать бастрюковские сырники и ехать к Мурадову.
– Ладно, шути, шути, – сказал Бастрюков. – Но имей в виду – я не первый год служу и находил с людьми общий язык. Если только они сами хотели.
Дальше, наверное, не произошло бы ничего особенного и они бы мирно расстались – Бастрюков в убеждении, что он, если понадобится, найдёт общий язык с комиссаром девяносто пятого, а Левашов – мало переменив свои мысли о Бастрюкове; но всё вышло по-другому, потому что слегка захмелевшему Бастрюкову вдруг захотелось до конца высказаться перед Левашовым о том, о чём он заговорил ещё в машине – о повороте на сто восемьдесят градусов. До войны он бы недрогнувшей рукой испортил послужной список всякому, кто вслух, хоть на йоту, усомнился в быстрой и лёгкой победе. А сейчас был так потрясён случившимся, что искренне готов был свалить всю вину на наше неправильное довоенное воспитание; если вообще ещё можно хоть как-то спастись от нагрянувшей беды, надо поскорей и навсегда выкинуть из головы добрую половину того, во что верили раньше! Это казалось ему до того бесспорным, что он не сомневался в действии своих слов на Левашова. И именно эта уверенность и толкнула его на откровенность.
– Вообще-то, конечно, в гражданскую, – сказал он, – в головах было ещё молодо-зелено... Считали, что мировая революция вот-вот будет! И мадьяры, и австрийцы были в интернациональных батальонах, и финны... У нас, в запасном полку, Миккелайнен начштаба был, его потом посадили – оказался шпион. Думали – интернационал до гроба, а где теперь эти австрийцы, и мадьяры, и финны? Все против нас воюют! Вот тебе и мировая революция! Это хорошо, что в газете «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» сняли. «Смерть немецким оккупантам!» – и всё, и точка, и больше ничего не надо. Ясно и понятно! Я рад был, когда прочёл!
Левашов, в противоположность Бастрюкову, не был рад, когда увидел, что над заголовком армейской газеты исчезли привычные с детства слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Грозные слова: «Смерть немецким оккупантам!» – пришлись ему по душе, но он тут же подумал: неужели нельзя было, написав их с одной стороны, с другой оставить по-прежнему – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Ему казалось, что это вполне можно было сделать. Он даже тогда вгорячах поделился своими мыслями с Мурадовым, но Мурадов хмуро отрезал, что, может, он и прав, но их дело солдатское – воевать, а не рассуждать о заголовках и подзаголовках в армейской газете.
Но сейчас об этом говорил сам Бастрюков, и заговорил так, что Левашов понял: да, есть люди, которые считают, что раз на газетах не пишут «Пролетарии всех стран», то всё теперь для них проще пареной репы! Они рады не думать надо всем тем, над чем бьётся он, Левашов: как же так – были Тельман, юнгштурм, Рот-Фронт, германская компартия – и вдруг сто семьдесят дивизий фашистов! И человек, который не хотел ни о чём об этом думать, сидел сейчас перед ним и был комиссаром его дивизии!
– А как же вы теперь думаете насчёт мировой революции, товарищ полковой комиссар? – до крайности взволнованный собственными мыслями, спросил Левашов.
– А я об ней не думаю, – отрезал Бастрюков. – Фашисты почему сильно воюют? Они не думают, они знают одно – бей и всё! А у нас какое было воспитание? Это – можно! То – нельзя! Да как же всё так случилось? Да почему ж этому в Германии рабочий класс не помешал?.. Вот и проудивлялись, пока треть России не отдали! А по-моему, будь у нас поменьше этого интернационализма раньше – позлей воевали бы теперь! Тем более что время само показало, как иностранец – так через одного, хоть и с партбилетом, а шпион!
У Левашова даже подкатил комок к горлу от этих слов. У него не исчезло и, наверное, никогда не исчезнет удивление – как же это всё получилось, как Германия стала фашистской? Но он никогда не боялся фашистов и не боится их сейчас; он убивал их и будет убивать и, пока жив, никуда не уйдёт с передовой. Но он так же твёрдо был уверен, что Бастрюков, которого не мучили никакие такие мысли и который считал, что мы будем сильней воевать без этих мыслей, что этот самый Бастрюков боялся и боится фашистов и употребляет и будет употреблять всю свою изворотливость, чтобы продержаться всю войну подальше от передовой.
«Нет, врешь! – подумал Левашов, задетый за то самое святое в своих чувствах, из-за чего он считал себя коммунистом и был им на самом деле. – Врешь, меня-то правильно воспитали, хоть ты и говоришь, что я отдал треть России, а вот тебя...»
– Так как же всё-таки с мировой революцией, товарищ полковой комиссар? – всё ещё борясь с собой, с угрожающим спокойствием спросил он. – Будет она когда-нибудь, по-вашему, или не будет?
– А пёс с ней, потом разберёмся... – не заметив его состояния, с хмельным упорством ответил Бастрюков.
И тут всё, о чём, с трудом сдерживая себя до сих пор, помнил Левашов и в дороге и здесь, разом выскочило у него из головы.
– Какой же вы после этого полковой комиссар? – бешено прошептал он в лицо Бастрюкову.
– Ты чего, ты чего, – отстранился испуганный его страшным лицом Бастрюков, – напился, с ума сошел...
– Я – не вы... Со стакана не хмелею. А вот вы... Интересно бы на вас посмотреть, если б вы в плен к фашистам попали, как бы вы там заговорили? Может, и на Россию без большевиков согласились, раз вам – пёс с ней, с мировой революцией?
– Говори, да не заговаривайся! – поднялся Бастрюков. – Встать!
Но Левашов уже стоял на ногах.
– Вы меня вне службы позвали, на откровенность? – по-прежнему не повышая голоса, сказал он. – Так вот вам, на откровенность: паникёр вы и сволочь, а не комиссар. И когда-нибудь вам это в послужной список так и впишут – уволить, как сволочь!
Левашов надвинул на лоб фуражку и вылетел из комнаты, прежде чем вконец опешивший Бастрюков успел что-нибудь ответить.
Ординарец в сенях спал как ни в чём не бывало. Левашов схватил с гвоздя шинель и оказался на улице. В первую минуту он выскочил без всякой мысли о том, как быть дальше, но, увидев у крыльца «эмку» и дремавшего в ней шофёра, мгновенно решился: семь бед – один ответ!
– Поехали! – беря себя в руки, спокойно сказал он шофёру. – Полковой комиссар приказал вам съездить со мной в Одессу.
Когда Левашов выскочил из комнаты, Бастрюков хотел крикнуть, задержать его, вообще сделать что-то – он ещё сам не знал что, но и голос и силы отказали ему. За окном зафырчал мотор, и Бастрюков услышал, как отъехала машина.
– Сидорин!.. – заорал он, только в эту секунду наконец освободившись от оцепенения. – Сидорин!
В дверях появился ординарец. Он испуганно смотрел в перекошенное лицо Бастрюкова.
– Где вы были?
– Здесь, в той комнате, вздремнул немножко, товарищ полковой комиссар.
Бастрюков окинул взглядом ординарца, увидел красную полосу на его щеке и понял, что тот говорит правду – он спал и ничего не слышал. Посмотрев на стол с пустой водочной бутылкой и остатками ужина, потом ещё раз на ординарца и поняв всю абсолютную невозможность без вреда для себя официально донести о случившемся, Бастрюков подумал о Левашове с тяжёлой беспощадной ненавистью и, вытащив из кармана платок, вытер холодный пот.
Всю дорогу до госпиталя Левашов торопил шофёра. Удовлетворение от того, что он высказал Бастрюкову всё, что о нём думал, сменилось досадой – кому скажешь об этом и кто тебе поверит? Ты ведь и сам еле поверил своим ушам! Только открой рот – и Бастрюков отопрётся и вывернет всё наизнанку, и ещё тебя же затаскает по комиссиям. Нет, он не доставит Бастрюкову этого удовольствия. А Бастрюков? Левашов подумал, что если Бастрюков сейчас же, сгоряча, не поедет жаловаться начальству, то, остыв, не сделает этого. Правды он не скажет – не может, но даже если он переврёт всё, вкривь и вкось, всё равно останется неприятная для него двусмысленность.
Пригласил – выпили, поскандалил с подчинённым, и вдобавок всё это вне службы, с глазу на глаз... Другое дело, что Бастрюков завтра же начнет мстить и придираться. Ну что ж, сам знал, на что шёл; к этому надо приготовиться – жизнь теперь будет лютая. А впрочем, война может всё списать за одну минуту, был Левашов – и нет его! Против обыкновения вдруг допустив мысль о возможности собственной смерти, Левашов с двойным ожесточением подумал о Бастрюкове: «Как же так – меня не будет, а он будет? И после войны будет?»
– Нет, врёшь, не умру! – яростно прошептал он, как будто Бастрюков хотел и дожидался его смерти.
Городские улицы были пусты и черны. В порту горело, в небе изредка вспыхивали разрывы зенитных снарядов. В Одессе было тревожно, как во всяком ночном городе, над которым кружат чужие самолёты.
Подъехав к железным воротам госпиталя, Левашов вылез из машины и, забыв, что под кожей сидят два осколка, саданул кулаком в ворота.
В приёмном покое все спали. Дежурная сестра спала, положив одну руку под щеку, а другую на телефон так, словно она заснула, не успев снять трубку. На кушетке, накрытой рваной, нечистой клеёнкой, спал дежурный врач. Один сапог у него был сброшен на пол, а другой не был снят. «Видно, сил у бедного не хватило», – сочувственно подумал Левашов, но тем не менее подошёл к врачу и растолкал его.
– Чего вам? – сонно откидывая голову к стене, спросил врач, глядя припухшими глазами на стоявшего перед ним батальонного комиссара в сдвинутой на затылок грязной фуражке.
– Два небольших осколочка вынуть надо, – дотрагиваясь до вылезавшего из-под обшлага гимнастёрки бинта, сказал Левашов. – Но это во-вторых. А во-первых, дайте мне сведения, в каких у вас палатах находятся полковник Мурадов, капитан Ковтун и, возможно, интендант второго ранга Лопатин, – добавил он, вспомнив, что Лопатина с его хотя и лёгким, но лицевым ранением тоже могли переправить сюда из медсанбата. – Хочу их навестить.
– Время неподходящее, товарищ батальонный комиссар. Госпиталь спит.
– А мне по утрам некогда разъезжать, товарищ военврач третьего ранга. Мне по утрам воевать надо. Так что будьте добры проводить меня к ним.
– Добрым-то я, возможно, и буду, – вставая наконец на ноги, сказал врач. – Только вот вопрос – не отправлены ли они на эсминец? Сегодня триста душ отгрузили. Видите, с ног сбились, даже заснули на дежурстве. Марья Петровна, а Марья Петровна! – Врач снял руку медсестры с телефона, и рычажок звякнул. Медсестра проснулась не от его слов и прикосновения, а именно от этого звука. – Где у вас регистрационная книга? Ну, поживей, поживей просыпайтесь. Видите, человек ждёт.
Сестра вздохнула, протёрла глаза и выдвинула ящик стола, в котором лежала большая регистрационная книга.
– Сейчас посмотрим, где они, ваши, – доброжелательно сказал врач, перегибаясь через плечо сестры и начиная перелистывать книгу. – А, б, в, г, д...
– Первым Ковтуна смотрите, – сказал Левашов. – Он на «к» – Ковтун.
Военврач продолжал перелистывать книгу.
– Карпов, Кавтарадзе... – под нос бормотал он. – Колоколов, Корниенко... Вот – Ковтун! Выбыл, отгрузили. Ковтун – плечевое, пулевое. Ваш?
– Наш, – сказал Левашов.
– Отгрузили, – сказал врач. – Кто дальше? Муратов?
– Мурадов, – поправил Левашов.
– Всё равно на «м», – сказал врач и опять начал перелистывать книгу.
– Полковник Мурадов. Ранение в области кишечника. Ваш?
– Мой, – сказал Левашов.
– Тоже отправлен. Этого теперь помню. Очень тяжелый. Кто ещё?
– Переверните обратно на один лист, – сказал Левашов, – на «л» посмотрите. Лопатин.
Но Лопатина в книге не было.
– Когда отвалит эсминец?
– А это уж нам неведомо, – сказал врач. – Мы отгрузили – и всё! А когда отплытие? – Он пожал плечами. – Это и говорить не положено. Этим немцы интересуются!
– А это точно, что вы их обоих отправили? – строго спросил Левашов.
– Вы что, смеётесь? – обиженно сказал врач. – Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?
– Я не выпил, – вдруг обидясь, крикнул Левашов – у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан просто забыл, словно его и не было. – Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?
– Ладно, не шумите, – примирительно, но твёрдо сказал врач. – У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Я вам сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.
– Извиняюсь, – сказал Левашов и показал на стоявший на подоконнике графин. – Вода?
– Вода.
Левашов налил из графина стакан мутной тёплой воды и жадно выпил её.
– Спасибо, – сказал он, вытирая губы рукой. – Поехал.
– А как же насчёт осколков? – окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.
– Осколков? – переспросил Левашов. Он совершенно забыл про свои осколки. – Из порта обратно заеду».
Окончание повести в следующей публикации.