Фаталистка

***
Апрель. Ночь на кануне моего дня рождения.
Мы сидим с сестрой в дешёвом парковском кафе. Почему здесь? Ночь. Город. Улицы. Дороги. Девушкам одним ходить не рекомендуется, но это наш район. До дома десять минут ходьбы. Вероятность встретить кого-то не из своих меньше десяти процентов, поэтому можно не опасаться за свою давно потерянную наивность. Но главное, нам хочется побыть одним, поговорить и отметить нечто вроде негласного девичника, так как через две недели моя сестренка выходит замуж. В кафе почти пусто, но накурено. Кроме нас с сестрой и влюбленной парочки за дальним столом никого нет. Просим сделать музыку тише. Приносят очередную чистую пепельницу, нарезанный лимон, коньяк и кофе.

- Так мы решили? – обращается сестра ко мне. – Отмечаем твою денюху в боулинге?

Я согласно киваю, хотя предпочла бы не отмечать ничего вообще, но у меня круглая дата, тридцать лет, и все давно решено за меня. Настя увлеченно составляет список гостей, а я покорно с ним соглашаюсь. Если не считать Славы, то на моем дне рождение собирается практически весь рабочий коллектив.

Полгода назад мы с сестрой одновременно сменили работу, перейдя из одной компании в другую. Видимо, судьба нас хранит и всюду ведёт по жизни вдвоём. И если раньше я, как старшая, помогала ей, то теперь уже она, как выросшая, помогает мне. В общем, из нас получается отличная команда, хотя ругаемся порой до ненависти в глазах, всегда зная, чтобы не произошло – мы друг друга не предадим.

Итак, выясняется: обязательно будут Раф – это школьный друг сестры и теперь наш общий коллега, Макс – это наш босс, Слава – это жених сестры, кто-то ещё из коллег, а также Юля с Володей.

«Юля с Володей…» – ухмыляюсь про себя я, когда моих гостей сестра относит в самый конец списка.

– А помнишь… – Настена вдруг становится серьезной.

Крутит бокал перед глазами, пристально рассматривая в нём играющую жидкость. Не перебивая, жду продолжения. Она медлит. Закуривает. 

– Помнишь, ровно год назад мы с тобой сидели здесь?

– Помню.

– Помнишь, за что пили? – я молчу. – Так помнишь, или нет? Мы пили за то, что я выйду замуж. Выйду именно за того, кого хочу.

– Помню.

– Ты также сказала, ровно через год мы будем сидеть здесь и отмечать это, – она убирает бокал в сторону, смотрит через полумрак мне прямо в глаза и широко улыбается. – Длинный был год, не находишь? – печально спрашивает, но её глаза светятся счастьем.

– Длинный… – улыбаясь, соглашаюсь, стараясь придать своему потухшему взгляду хоть некоторое подобие радости.

И накрыв горло бокалов ладонями, мы глухо чокаемся, без слов понимая друг друга. С этой порцией в наш желудок улетели надежды, мечты и платы сбывшиеся. Пришла очередь выставлять грядущие.

– Слушай, я как-то забыла, а с чего ты тогда надралась?

– У меня был творческий кризис.

– А, точно… – не считая это сколь-нибудь важным и значимым, отмахивается сестрёнка и с головой погружается в радостные заботы о моём дне рожденье и своей предстоящей свадьбе.

Я улыбаюсь, рассеяно слушаю, иногда поддакиваю, внутренне отгоняя нахлынувшие воспоминания под кодовым названием «творческий кризис»».



***
В прошлом апреле, ровно год назад – накануне своего двадцатидевятилетия – я позвонила сестре в половине первого ночи и, сообщив, что дома кончился коньяк, позвала её в кафе.

– Тебе это нужно?

– Да!

Без лишних вопросов Настена сменила ночную пижаму на джинсы.

– Что с тобой? –  серьезно спросила она, когда мы встретились.

– У меня творческий кризис… 

– Понятно, – и, удовлетворившись ответом, повела меня в парк. – Ну, рассказывай, что с тобой? – уже сидя в кафе, в очередной раз она задавала этот вопрос.

– У меня творческий кризис! – повторила я.

– В чем именно?

– В чем? – задумывалась я. – Юлия прочитала мой сценарий и теперь проводит параллели между поведением моего вымышленного героя и Володи.

Юлия – это моя единственная подруга, а Володя на тот момент приходился ей почти бывшим женихом. Эти двое всю зиму ссорились и расставались: она – плакала, он – молчал. Я с ней ходила в бассейн, а Володя с друзьями в баню. Пришла весна, побежали ручьи, а между этими двумя по-прежнему царствовали зимние вьюги.

– И что?

– Как что?! Она начинает вести себя и действовать, как моя героиня!

– Давно пора, – оживилась сестра, поскольку считала сильный и решительный характер списанным с себя. – Я Славе тоже дала твой сценарий. Может быть, прочитав, он лучше поймет меня.

Слава в то время носил статус почти бывшего парня. Эти двое тоже никак не могли разойтись с одной дорожки жизни на параллельные. Настя сопротивлялась этому и, невзирая на острые и режущие сердце грани игры в расставание, влюблялась с каждым днем всё сильнее.

Здесь надо заметить, я чувствовала некоторое чувство вины за собой, помня, что как-то вскорости после нового года, пусть косвенно, но помешала им расстаться. Слава, решив поставить окончательную точку, решительно сказал: «Прощай!». Настена позвонила мне. Принимая с рук на руки свою потерянную сестрёнку, я настойчиво пригласила всех на чай. Чаепитие закончилось далеко за полночь, когда была допита последняя бутылка вина. Дети ушли провожаться, а я легла спать, пьяно и отчаянно прося небеса, примирить их друг с другом. Пришла весна. О примирении между ними говорить не приходилось, но и расстаться они никак не могли.

И вот устав пить за мой творческий кризис, мы принялись пить за семейное счастье сестры со Славой, которое всё что-то никак не клеилось.

– Я хочу мальчика и девочку, – делая очередной глоток кофе, мечтала Настёна.

– Нет, у тебя будет девочка, а потом мальчик, а через год мы будем сидеть здесь и пропивать не мой творческий кризис, а остатки твоей холостяцкой жизни. Идет?  Так за кого ты у нас выйдешь замуж?

– За Славу и только за него!

Чокнулись. Выпили. Всё остальное помнилось смутно.



***
Утро принесло головную боль и осознание произошедшего накануне. Голова молила о подушке, глаза о слёзах, желудок выдавал все признаки алкогольного отравления и настойчиво требовал дойти до туалета, а чувство ответственности напоминало о необходимости сборов на работу.  Добралась до ванны и, не глядя на себя в зеркало, стала чистить зубы до крови, до боли, до тошноты, повторяя, как заведенная: «Я всё ещё жива! Я всё ещё жива! Я жива, чёрт побери! Я жива…»

– Ты как? – сочувственно встретив меня на работе, спросила Настена.

– Жить буду, а пить и курить брошу…

– Не получится. Мы завтра идём в боулинг или ты забыла? Я уже всех пригласила.

– Забудешь тут…  Кстати, Юля придет.

– Зачем?
- Я её позвала. Она моя подруга, если ты забыла, и так, к сведению, день рожденье тоже мой и плачу за него тоже я…

День был пережит с трудом, а вечером с работы меня забрала подруга.

– Ты как? Держишься? – сочувственно спросила Юлька, и я кивнула. – У тебя сколько с собой денег?

– Не знаю. А сколько надо?

– Тысячи три, – как-то виновато произнесла она, и я кивнула. – Можно, конечно, меньше, но я не хочу назначать тебе, что попало. – Сильно напилась? – спросила, когда мы уже неспешно гуляли по вечернему городу.

– Безбожно.

– Вы поговорили? – я кивнула. – Как всё прошло? Тебя сильно обидели? Чем всё закончилось?

– Расстались. Вернее, я поставила точку и теперь умираю…

– Не умрешь! – оптимистично заверила меня она.

– Не умру… – мрачно констатировала я. – Затем дома кончился коньяк, и я потащила сестру в кафе. Меня разрывало на части, мне нужно было с кем-то поговорить, куда-то уйти, что-то делать… Господи! До сих пор поверить не могу… у меня… у меня…

– Одно из самых распространенных венерических заболеваний. Это ещё не самое худшее, что могло достаться. Можно сказать тебе повезло…

– Повезло! – возмутилась я.

– Да, пролечишься и забудешь! Поверь мне, есть куда более неприятные вещи, с которыми приходится жить, бороться, постоянно лечиться, зная, что это безнадежно… – и Юлька принялась с энтузиазмом описывать протекающую клинику иных радостей жизни.
 
– Хватит! – заорала я. – Исходя из твоих слов, средневековая чума – это детский лепет! Я поняла! Я всё поняла! Мне крупно повезло! Достаточно!  – она горько рассмеялась, я – тоже.
– Что у Вас? – спросила я о Володе, выплакав своё горе.

Юлька обреченно махнула рукой, с неохотой ответив: «Всё также…»

Она говорила, я честно старалась слушать, отвечать и не упускать нити разговора, когда мой взгляд, давно живущий сам по себе, зорко бегал по всем проезжающим мимо машинам, привычно выискивая знакомую.

– О! Владимир Романыч проехал с молоденькой черноволосой девушкой, – рассеяно заметила я и спохватилась. – Ой, Юлька, извини… я не хотела…

– Да, ты что! Наоборот, молодец, что сказала! Какой длинны у неё волос?

– До плеч.

– А лицо! Ты успела рассмотреть?

– Не особо. Приятная девушка. Овальное лицо, большие глаза, прямой профиль носа.

– Это его ассистентка!

Юлька притихла. Я тоже прикусила язык.

– Я позвоню?

– Зачем?  Услышать, как человек юлит, чтобы следом задаваться вопросом, что с этим делать?

– А я всё думала, что происходит! С ума сходила! На стены лезла!

– А происходят банальные вещи.

– Я позвоню!
– Не нужно…
 
Юлька всё же позвонила…  и через два часа превратилась в капризного ребенка, лихорадочно сжимающего мою руку и не желающего сдвинуться с места.

– Иди, тебя ждут!

– Не пойду!

– Юля, прекрати! Ты сама все это затеяла! Иди!

– Не пойду!

Дверь машины наконец-то отворилась, и вышел Владимир Романыч, бледный и растерянный, что не скрывала даже темнота позднего весеннего вечера.

– Ты должна! Ты сможешь! Пообещай мне, что ты его оставишь!

– Юля, успокойся! Уже оставила…

– Ты должна! Ты сможешь! Ты его оставишь и не вернешься к нему!  Ради меня! Ради Насти! Ради нас всех! Ты сможешь! Я знаю! Ты сильная! – глядя мне в глаза, безумно шептала Юлька.

Я не любитель ссор, особенно при свидетелях, поэтому, передав как можно быстрее подругу с рук на руки, почти бегом пустилась прочь. Ко мне вернулась боль собственная, но я чувствовала себя сильной.

«Конечно, моя милая Юлька, конечно! – подняв голову к небу и найдя большую медведицу, с силой пообещала я. – Легко! Только для начала вырву себе сердце… а ты пообещай мне, что выйдешь замуж и позволишь себе быть слабой! К Насте вернется Слава, и они тоже сыграют свадебный марш! Конечно, мои милые девчонки, конечно!»

Так неосторожно я заключила договор с небесами, об одном умолчав подруге, что, не сумев справиться с болью, позвонила любовнику, сообщив, что передумала расставаться.

– Всё равно не будем видеться месяц, пока лечимся.

И бредя домой в тот вечер, я раскаивалась и стыдилась этой своей слабости, но у меня был впереди целый месяц, чтобы приучить себя к мысли о жизни без него и, когда он позвонит, беспечно ответить: «Я пошутила».




***
Утро принесло новый день. В немом отчаянии, заламывая себе руки, терпеливо ждала и надеялась, что меня поздравят с днем рождения, но очевидно о нём забыли, и пришло утро следующего дня…

Время, всегда неуловимое и скоротечное, потекло мучительно долго и превратилось в ожидание его звонка, которого я боялась и о котором молила. Звонка ждала, как одержимая, приказав себе никогда не звонить ему больше самой.

Вокруг была весна, ветра, тёплое солнышко, несмелая трава, но мой взгляд ничего не замечал, блуждая по серым лентам дорог и грязным машинам в надежде заметить единственную и мельком выхватить в этом хаосе любимое и родное лицо. Почувствовать собственное ещё живое сердце, по которому в такие моменты боль пролетала острым лезвием бритвы, делая его на мгновение свободным для глубокого вздоха прежде, чем снова придавить многотонным грузом обиды.

Я понимала, страдало лишь моё самолюбие, но было безумно жаль себя и того чувства, что разменяли на мелочь, а сдачу отдали на пошлость. В одиночестве каталась по полу в обнимку с подушкой, заглушающей крики тоски. Когда становилась совсем плохо, шла к Юльке, желая вслух выговорить боль. Но плакать вдвоём об одном также тяжело, как по одиночке радоваться. Мы стали друг друга быстро раздражать.

– Ты злая. Ты плохо относишься к Володе. Так нельзя! Кто ты такая, чтобы столь резко и грубо забирать у человека веру и мечты?

– Он никто! Он слабый человек!

– Возможно, но он хороший врач, а, значит, уже есть кто-то! И потом, если тебе не нравится его образ жизни, то ему он вполне по душе! Если он тебе позволяет так относится к нему и остается по-прежнему рядом – это много значит. Не следует, так относится к человеку, за которого собираешься замуж. В конце концов, его слабость – это твоя сила.

– Слабость отвратительна!

– Найди сильного! – с усмешкой предложила я, заметив, как воинственный взгляд подруги поутих. – Что так? Найди и посмотри – каково это!  Прежде, чем изводить неплохого человека своим пренебрежением.

– Пусть… – сникла она. – Пусть… В конечном счёте он никого кроме себя не любит, и не стоит обольщаться на этот счет. Пусть терпит. Не сможет – уйдет. А что у тебя? – не желая ворошить более свое разочарование, Юлька сменила предмет разговора, но не тему.

– Прислали SMS с новым номером.

– Классно! Теперь ты не помнишь его телефон! Или уже запомнила?

– Нет, но SMS не удалила, и она меня беспокоит.

– Удали и проблема решена!

Я зло рассмеялась.

– Легко видеть чужие проблемы, да трудно свои мелочи сортировать…

Но у кого были проблемы, а у кого мелочи являлось спорным вопросом, ибо мне достались последствия, а Юльке – намеренья.



***
И вот через месяц в два часа ночи меня разбудил ночной звонок, и насмешливый голос спросил: «Привет! Не спишь? Помнится, я обещал взять тебя на рыбалку. Через два часа уезжаю. Ты со мной?» Следующие пятнадцать минут я ненавидела себя, а на шестнадцатой дрожащими руками ловила телефон: «Ты странный мальчик! Почему? У меня также есть семья, и я не могу ничего не объясняя исчезнуть». А следом отправилась для своих на дачу к Юльке, когда та собиралась в отпуск к отцу, предоставляя жениху последний шанс поразмыслить над своим поведением.

– Ну, как съездила? – зайдя вечером, спросила Настена. – Что с тобой? Простыла? Пошли прогуляемся! Мне нужно!

Ее беспокойное воодушевляющее настроение передалось и мне, той животворящей и заразительно-бесшабашной энергией, которую источают люди, находящиеся в состоянии крайнего возбуждения. В ней чувствовала легкость и порывистость молодости, а пылающие румянцем щеки, придавали глубину горящему взгляду, оттененному тонкой оправой очков. Черный френч, красивые ухоженные руки, завораживающие красные длинные ногти и… желтая роза, завернутая в дешевый целлофан.

– Из парка? Это тебе там купили? – рассмеявшись, она закивала. – Пошли гулять!

– Я хорошо держалась? – всё также отчаянно весело, спросила сестренка, когда мы, как двое влюбленных, долго расставались на углу дома. – Скажи, что ты гордишься мной?

– Всегда. Завтра, когда будешь плакать, повторяй про себя: «Думай обо мне! Думай обо мне, мальчик мой! И в час ночной, и в полуденный зной, думай, думай обо мне, мальчик мой!»

– Спасибо, наверное, именно за этими словами я и пришла сегодня к тебе.

И, обняв меня, она зашла в подъезд, а я с тяжелым сердцем поплелась домой, но остановилась на середине дороги и, раскинув руки, впитывала тишину, безветрие и тепло майской ночи. Весь город, залитый призрачным светом, спал. На улице – ни души, в окнах – ни огонька. Лишь резкие тени деревьев, погруженных во мрак, казались обманчиво спящими. И найдя на небе большую медведицу, в ту ночь я долго торговалась с неизвестным мне покупателем, предлагая поправки к ранее заключенному договору:

– Ну, пусть все будут счастливы… и они… и я! Пусть они поженятся, а мы просто будем вместе? Ладно… если Слава возвращается, Володя исправляется, то я расстаюсь. Но если они не мирятся?..

Рядилась, чувствуя: торгу не быть, и цену договора не изменить. Кости судьбы были брошены, и в этот раз на кон я зачем-то поставила не только свою жизнь…  Вру! Знала! Чужие судьбы, связанные с моей, отрезали для меня все пути к отступлению. И договор небесная канцелярия успела зарегистрировать прежде, чем я осознала, как сложно будет следовать его обязательствам.

Кому-то это покажется странным, но я верю в подобные вещи. И следующие дни, складывающиеся в недели, я наблюдала, как всё воплощается в жизни.

Гуляла с сестрой и слушала подробный перечень доказательств, что желтый – не символ расставания. Её гордость для вида не соглашалась, а сердце таяло в сладкой паутине ласковых слов.

Сидела с Юлькой и Володей в кафе, пила молочный коктейль, улыбалась и, глядя на них, думала: «Уж лучше быть одной, чем умирать вдвоем от скуки».

А сама по-прежнему умирала одна. Скучая, сходила с ума. Рыдала. Кричала в подушку. Боролась с малодушием, шептавшим: «Верни! Позвони! Приди!» И окончательно устав метаться в агонии этого ада чувств, не видя из него выхода, попросила: «Господи! Забери! Забери меня отсюда! Пусть уже что-нибудь произойдет!»




***
Компанию, где мы работали с сестрой, ещё зимой купили наши конкуренты. Весной начался процесс объедения, который обещали закончить к осени, но мы за любовными перипетиями личной жизни, не осознавали неумолимо надвигающейся даты сокращения до наступления лета, пока не прошла первая волна увольнений в головных офисах. Это нас несколько отрезвило, заставив задуматься о хлебе насущном и начать просматривать местный рынок труда, который сильно удручал.

Сестре грозило увольнение, но я подозревала, что прежде нам придется столкнуться лбами в борьбе за одно место под солнцем, при этом для меня оно будет понижением, для сестры – повышением, но выбор нам предстоял не только между самооценкой и количеством денег…

– Ты уже ищешь работу? – выйдя покурить, в лоб спросил начальник.

Реально оценивая свои силы, Сергей понимал, что проиграет борьбу за одно на двоих менеджерское кресло. Поэтому, сохраняя лицо, принял вполне ожидаемое и прогнозируемое всеми решение – переезд на историческую родину, к родителям, родственникам, друзьям и прочим.

– Нет, пока. А что?

– Ты до отката собираешься сидеть?

– Если будет что-то стоящее, нет, конечно.

– А в Новосибирск переезжать не думала? А то я тут нашел…

– Думала! – с готовностью выпалила я, чувствуя, как открываются двери в новый мир, мир без него…  и через неделю меня увозил поезд.

Это была первая неделя лета и первые дни, когда за появившимися планами, потерялись стенания о нем.  Мысли о том, что не пройду конкурс не допускала. И время… время… оно ожило и потекло, его вновь стало не хватать. За всем этим радостным возбуждением проснувшихся чувств забылся сон, приснившийся накануне отъезда. В нём я купила проездной прошлого месяца и, стоя на остановке, ругала себя за рассеянность, жалея напрасно потраченные деньги. Не сумев расшифровать его сразу, отложила на потом, пренебрегая серьезным, почти мистическим, отношением к своим снам.

На вокзале встречали сестры. После радостных объятий, цель моего визита оказалась плавно вписанной в расписание встреч с другими родственниками, от чего мы чуть было не опоздали на собеседование.

– Десять минут! Мы успеваем? –  волновалась я.

Меня доставили на три минуты раньше.

– Мы по магазинам. Выйдешь – позвонишь.

Кивнул, быстро пошла прочь, чувствуя в кармане пиджака вибрирующий телефон, который не успела отключить. Хмурясь, резко ответила на звонок, торопливо взбегая по лестницам.
– Здравствуйте, – приветствовал насмешливый голос. – Вы, наверное, думаете, что это за неизвестный номер вам звонит? Как Ваши дела?

Пятнадцатиминутное опоздание, блуждающий взгляд и рассеянные ответы... ответом мне был стандартный отказ.

Вспоминая после об этом, много раз задавалась вопросом: как могло случиться так, что он позвонил именно в тот момент, когда я стояла у дверей иного будущего… будущего без него? И не до сих пор не нашла ответа. Кроме сестры и начальника никто не знал истинной цели моей поездки в Новосибирск: так не успев почувствовать радости иного забвения, мои мысли и чувства потекли вновь по прежнему кругу.




***
Следующие две недели было, похоже, что мы мирились. Мне звонили, предлагая исполнить обещания когда-то данные, да позабытые. Не находя сил к отказу, соглашалась. Зализывая раны униженной гордости, искушала, чтобы следом отвергать с насмешливым непониманием, а после в одиночестве стенать от разрывающего противоречия:
– Тебя обидели! Унизили! Предали! Бросили! Расстанься уже!
– Не могу… не могу… не могу!!!
 
Но более всего угнетала неопределенность в поведении любовника, что настойчиво требовал и с готовностью отвечал на ласки сегодня, а на завтра забывал навсегда, и вдруг вспомнив, решал развеять скуку новой встречей. Не имея желания мириться с таким положением вещей, на исходе второй недели я решилась поставить окончательную точку, наконец-таки расставшись или, прояснив ситуацию, впервые установить правила игры:
 
– Послушай, – собравшись духом, начала я, – что происходит? Ты решил расстаться со мной. Тебе позволили сделать это красиво и даже на хорошей ноте – не как все! Зачем ты вновь звонишь? Что ты хочешь теперь?

Мне ничего не ответили и согласились – расставание самый логичный и правильный выход. Чувствуя, как медленно перерезаются артерии и оседает сердце, в последний раз прильнула к его губам и попыталась выскочить из машины:
 
– Ты же понимаешь, я тебе ничего не смогу дать, –  и он отпустил мою руку.

– А разве ты знал, что мне было нужно? Ну, хватит! Не люблю долгих прощаний, – ответила, чувствуя, как ловят мои ускользающие пальцы.

Так ситуация получила продолжение…
В ультимативной форме озвучив десять правил игры, дала неделю на раздумья. Хотя этого не требовалось, настояла: любовник с такой же легкостью согласился на продолжение встреч, как несколькими минутами раньше готов был расстаться.  И за радостью примирения забыла спросить, почему он молчал ещё месяц после рыбалки?
 
В ту ночь лишь голова коснулась подушки, забылась благим сном, чтобы утром проснуться в страхе неясных предчувствий.

Мне вновь приснился сон, ясный и трактующийся однозначно. В нём я должна была куда-то лететь. Провожал любовник, но вместо аэропорта привез на вокзал. «Ну, хоть поездом!» – согласилась, жалея время. Прихватив чемодан, он взял меня за руку и повёл через пути… первый, второй, третий, четвертый… там потерялся и исчез. Я осталась одна, лихорадочно ища свой поезд. Опоздала. Перед тем, как проснуться, стояла посреди железнодорожных путей, давила подступающую досаду и думала, когда же следующий поезд и сколько времени мне ещё предстоит потерять… 

 Но несмотря на сон, любовник переступил порог моего дома, покинув его в ночь на кануне дня рождения. 

– Прошло два дня! Ты точно хорошо подумал? – мне с готовностью закивали. – В таком случае прошу озвучить правила игры!

– Уважать тебя, но я не знаю, как это делать, поэтому будешь учить. Встречаться два раза в неделю. Не изменять тебе ни с кем, кроме жены, а жене изменять только с тобой, если я решу завести еще одну любовницу, то только с твоего разрешения. И… – он выдохнул, – всегда безопасный секс...

Четыре из десяти, подсчитала я про себя и согласилась:

– Хорошо! Ну, что? Ко мне? Давненько мы с тобой кофе не пили… – хитро прищуриваясь, предложила я, сдавая все бастионы. –  Да! Нарушение какого-либо из правил автоматически ведет к прекращению игры. Ты понял?

– Да.




***
Ровно на четыре дня всё вернулось на круги своя… и, слушая очередные стенания сестры, я малодушно отступала, ходила, легко вжав голову в плечи, стыдясь поднять глаза к небу. Убеждала себя, что кинутые на судьбу кости – это не более, чем моё воображение, оправдывалась тем, что у Юльки-то все хорошо, и, стараясь не вспоминать о сне, была счастлива.

Дело в том, что две недели, потраченные мною на примирение, сестрой были потрачены на ссоры со Славой, когда казалось их грани расставания, канули в прошлое. И чем ближе было моё сердце к спокойствию, тем дальше от него было сердце сестры. С Юлькой мы в то время, виделись редко, и поэтому, чем жила она, я не помню, но факт, что они с Володей вместе давал мне некоторое успокоение, позволяя оправдывать отказ от договора.

Но минуло четыре дня… и, не успев начаться, игра завершилась: любовник пропал, и моё мнимое счастье сменилось настоящей злостью. В ярости я подняла глаза к небу с требованием ответа:

– Как он мог так поступить?

Ответом мне была тишина. Вернулись слёзы и порочный круг душевных ломок, когда, катясь по полу в безысходной тоске, без голоса кричала:

– Господи! Не могу больше! Не могу больше так! Да, сделай же, ты уже что-нибудь!

Легла спать, испросив у ночи, каково мое будущие с ним? Я редко так поступаю, страшась получить ответы, что придут в противоречие с желаниями. Так случилось и на сей раз…

Мне приснился старый деревянный дом похожий на средневековый замок с грубой мебелью, скрипучими лестницами и половицами. Зловеще мрачный из-за закрытых ставень, в щели которых пробивался солнечный свет, освещая идущий внутри снег. Снег – это зола, что непрестанно сыпалась откуда-то из-под крыши огромными серыми хлопьями. Падая, она твердела и превращалась в камень, безвозвратно погребая всё под собой.

Это был обособленный и уединенный мир закрытых дверей и окон. Остаться в нём значило быть погребенным заживо. Ещё можно было попытаться разбить стекла, выбить ставни, откопать наполовину засыпанные двери, вырваться туда, где светит солнце, шумит ветер, клонятся к земле травы. Тут же всё было обречено на смерть...

Хозяином этого дома был мертвец – высохшая серая мумия. Он сидел в центре зала, по пояс погребенный золой, и выпускал изо рта при каждом выдохе густое зольное облачко. Его безжизненные глаза улыбались страху, одолевающему живых обитателей дома.

Хозяином был он – мой любовник, а обитателями – я и его жена. Мы ходили по дому, смахивали с мебели пыль, но она тут же все покрывала вновь. Украдкой смотрели на окна и двери, но остались в плену мертвеца, прекрасно понимая, если не уйдем, будем погребены заживо. Нет, это я оглядывалась в происках выхода, а она усердно смахивала золу, не считая это занятие сколь-нибудь бесполезным.

Утром в одиночестве я долго варила кофе, размышляла о сне, о превратностях судьбы и безволии женщин.  Я получила ответ, оставалось надеяться, что теперь достанет сил ему следовать. Спокойствие и решительность – эти два чувства в тот день разливались живительным бальзамом по жилам, утоляя боль, отпуская обиду всё-таки опошленных отношений, когда, говоря прощай, уходить не умеешь. И каждый раз возвращаясь ко сну, не понимала, почему каждая из нас оставалась в плену мертвеца. Что это? Извечный страх одиночества? Когда кладя на чуждый алтарь свою судьбу мы надеемся, что в жертву принесут не нас.

То была суббота, выходной. И, затворившись дома, я провела её в подобных думах о глупом и вечном: раскладывала чувства по полочкам, наводила порядок в душе, усмиряла хаос в сердце. Получилось настолько хорошо, что, засыпая, я не побоялась испросить у ночи, каково мое будущее без него?

Ох, уж эта извечная человеческая жажда – знать свое будущее, не понимая, что оно не предопределено и статично, а изменчиво и текуче, как вешние ручьи с правом выбора, в какой из них зайти. Хотя, ради справедливости, следует заметить, что все реки текут в океан…

Мне пригрезился мультфильм. Я шла по дороге с какой-то девочкой лет трех-четырех, которую прежде пыталась уложить спать. На голубом небе солнышко. Вокруг зеленые поля. Дорога лентой вдаль. Огромная земля, закругляющаяся у горизонта. Мы шли. Напевали какую-то веселую детскую песенку, и весь мир напевал ее вместе с нами. Шли, а в руках несли четырех слоников, что улыбались и крутили хоботками.

У похода была цель, но меня разбудил звонок…

– Ты спишь?

– Да, – зло ответила я.

– Ладно, тогда я позже зайду.

– Уже открыла.

Сестра зашла. Села… и её глаза беспомощно забегали.

– Вы помирились?

Настена заплакала. С дачи, от Славы, вместо мира и согласия она привезла глухое чувство пренебрежения к себе, ощущение мелочности и дешевизны.

– Я думала ты меня выгонишь?

– Ты дурочка…

– Ты меня будешь любить после этого?

– Я тебя ещё сильнее буду любить. У меня мало близких людей, которых я люблю и по-настоящему уважаю, чтобы ими раскидываться.

Она плакала и истязала себя за слабость. Я злилась, потом жалела. Печально улыбалась, обнимая сестренку, не знавшую, что не она одна ходит по граням неприятия себя. Мной вот также воспользовались и ушли… только несколькими днями раньше и, пережив, я просто успела провести душевную инвентаризацию.

– Если он позвонит?

– Боюсь, теперь может долго не позвонить…

Но ошибалась: сестре оборвали телефон и, вылив килограммы извинений, выпросили прощенную встречу. Она ушла: и примирение там было сладким.

Я осталась: пила в одиночестве кофе и окончательно решила закрыть любовнику все двери в свою жизнь, ибо чем дальше он был от меня, тем ближе становился к сестре Слава. Договор – есть договор: и ставкой в нём стало открытое будущее.

В тот день я выбрала жизнь, неизвестную девочку, улыбающихся слоников и огромный земной шар. Эта девочка… потом она преследовала меня, переходя из сна в сон, не называя себя и не говоря, куда мы с ней шли.

Но пришел понедельник… и он позвонил:
– Привет! Слышь, мы так не договаривались! А ты не подумала, что я мог стереть твой номер? А?! Слышь, ты не подумала сама позвонить? Сегодня пришлось взять твой номер у ваших агентов. Что ты молчишь?

Неделю я жила на перепутье, помня свой выбор. Неделю сестра ходила в кино, целовалась у фонтанов, пропадала по ночам, чтобы утром сонно стучать по клавишам. Она цвела – я увядала. От него приходили SMS, но со злой решимостью, не отвечая, удаляла их, пока не раздался звонок…и я не услышала голос с того света:
 
– У нас ещё осталась пара не решённых рабочих моментов.

– Каких ещё?! Ты, сукин сын, лишил меня не только голоса, но и способности думать! О каких рабочих моментах идет речь?

Но все моменты оказались личными...  и, подняв глаза к небу, обратилась с мольбой освободить меня от договора, а упав в плен мертвого мира – ожила. Так человек выбирает своё будущее, что, минуя момент настоящего, обращается в статику неизменного прошлого. Нам показывают пути, но выбор мы делаем сами.

Договор же не был расторгнут и события, подтверждающие это, не заставили себя ждать. Без ссор и видимых поводов Слава снова решил расстаться с сестрой. За короткую историю этих отношений ими давно был потерян счёт встречам и расставаниям, но теперь я знала – это последнее и не ошибалась.

– Но Юлька-то вместе с Володей? – оправдывая себя, спрашивала у небес. – Человек же сам творец своего будущего?

Сестра с каждым днем увядала – я цвела, но чувствовала: время застыло – каждый день стал похож на прожитый, а завтра повторит вчера. 




***
Так лето кануло за вторую половину.
Рабочие дни проходил в празднике и праздности. Все ждали незваных и неизбежных перемен. Перемен вынужденных и устрашающих неизвестностью будущих безработиц, поисков лучшей доли и куска для себя послаще. Такие перемены в большей части своей угнетают, особенно при утраченном желании идти, когда столь сладко дремлется на насиженной ветке. Впрочем, практически все из нас надеялись безболезненно перескочить с одной ветки на другую, ещё более сладкую, ещё более крепкую…

– Расслабьтесь, парни! Всех возьмут! Им нужно семь суперов и штат агентов, поэтому всех возьмут. Я буду четвертый супервайзер, а кому-то придется искать работу, – самодовольно вещал на собрании наш супервайзер, недобро ухмыляясь в сторону Корнея.

– О! Номер четыре! Поприветствуем, у нас появился новый человек! – проходя мимо, ехидно заметила я, не умея сдержаться. – Надеешься, что возьмут?

– Меня-то возьмут, а вот тебя точно нет! – не менее пренебрежительно вторили мне.

– Из всех вас возьмут четыре – пять человек, – с ненавистью глядя на Номера четыре, сообщила я. – Ты уверен, что лучший? Если только с обратного отсчета…

– Я буду работать! А вот ты-то точно нет! 

Не желая срываться на личные оскорбления, я поспешила уйти к себе. С супервайзером, за которым так и осталось до конца это последнее прозвище, у нас были свои счеты и ни один из нас не находил нужным скрывать своей неприязни. 

– Откуда у тебя такая информация, – наклоняясь к уху, спросил подошедший Корней, когда ребята разъехались. –  Парни спрашивают! Это серьезно?

Сплела какую-то пришедшую в голову ересь и, успокоившись, он отбыл обедать.

В отличие от Номера четыре, Корней мне нравился и, пожалуй, был единственный во всем нашем загнивающем коллективе, ожидающий перемен с особыми надеждами. Молодой, не уставший от жизни и не лишенный здоровых амбиций, он надеялся подняться по служебной лестнице и получить хотя бы место номер пять в новой компании, будучи обойденным у нас в должности супервайзера дважды. Номеров пять, шесть, семь – будущее не предполагало, но человеку свойственно надеяться на лучшее, иначе как порой пережить момент настоящего?

А пока мы продолжали быть единым целым и избегали думать о том дне, что разведет нас по разные стороны игрового поля.

– Какие у нас замечательные мальчишки! – искренне восклицала сестра в порыве душевного братства и единения, часто обусловленного малым градусом. – Как жаль будет нам всем расставаться.

– Вот и веселитесь. Последней пир на балу у смерти чаще всего самый памятный.
 
– Что ты опять всякую чепуху несешь?

– До осени доживем – увидим… Видела когда-нибудь пауков в одной банке?

– Нет.

– Я тоже. Будет возможность посмотреть.

Впрочем, так думала лишь я одна. И здесь примешивалось не только это неуловимое чутье, именуемое интуицией, порой немало отравляющее мне жизнь, ибо, зная как поступить, часто не находишь сил к этому.  Дважды в семь дней я открывала любовнику двери, радовалась внеурочным свиданиям и вниманию, купалась в неге и нежности, но глупая мысль о совершенном предательстве по отношению к Насте не оставляла меня, угнетая и отравляя. Предав раз, не стоит обманываться, что следующего не будет… но за сладкий сон в плену мертвеца я была готова расплатиться душой.




***
В ночь на пятницу приснился сон, в котором я получила сообщение о смерти матери. Проснулась с чувством легкого испуга, радостью и уверенностью, что все будет хорошо, а также знанием о необходимости зайти в церковь.

Мать в то время готовилась лечь в больницу, и её упаднические  настроения внушали мне и отцу серьезные опасения. Уснула. Дальше во сне привиделась веселая драка, что наяву не была бы столь весела. Прозвенел будильник. Встала.

По дороге на работу, думая о снах и рассуждая, когда зайти в церковь, как откровение, как озарение, как прозрение пришло понимание. Понимание того, что ситуация с любовником все последние полгода дается мне, как наказание и излечение от гордыни.  Умиротворение, пришедшее в тот момент, счастье и знание были удивительными.

В тот вечер я зашла в церковь… и вместо матери (за нее беспокойства больше не было, было – знание), молилась о любовнике, что улетел куда-то с женой в Турцию. Час пролетел, как мгновение. Слезы очищения, сменились слезами радости и смирения, когда я горячо благодарила Бога за все ниспосланные испытания: и за измену, и за болезнь, и за муки ревности, и за боль сердца. Так очищалась душа, привязанная к земному и потерявшая путь к духовному.  Счастливая, уставшая, спокойная и свободная я вышла из церкви.

Следующим днём мать поехала к тетке, ей вдруг захотелось отвезти пустые ведра, и вернулась она другой.  Нас с ней посетила одна и та же эйфория, пафос чувств, именуемый влюбленностью. Только она вступила впервые на этот путь, а я шла по нему заново учась доверять.

И вот…

Аукнул телефон. Пришла SMS: «Еду! Встречай! Завел еще одну подружку! Венеричку везу!»

Подскочила, первая мысль была матерной. Схватила телефон. Календарь показывал середину августа. Новых сообщений не было. Упала. Уснула, а утром, вспомнив сон, ужаснулась, схватилась за голову, ненавидя кого-то и не зная кого.

Снова сны… и снова выбор перепутий.

– Женя, – серьезно начала следующим днем, по возвращении любовника из отпуска.  – Если ты снова заведешь ещё одну или не одну подружку, то прежде, чем спать с ней, сообщи мне. Я видела сон и мне вовсе не хотелось бы подобного подарка от тебя вновь.

– Можешь не беспокоиться. Я научился уважать интересы близких мне людей. Правда, последнее время я буду несколько озабочен, пока жена не сдаст анализы. Мелкие семейные разборки… – уточнил он на мой вопросительный взгляд, – или разбор инцидента на отдыхе.  Чему ты усмехаешься?

– Тебе! О, воплощенье непорочности, образчик верности и чистоты!  Кто-то познает, что значит пошленько, гаденько, меленько? –  рассмеялась оказанному мне кредиту доверия и вновь осталась глуха к интуиции, пока не столкнулась случайно с ним и его женой в кинотеатре парой дней спустя.

Впрочем, случайным столкновение назвать было нельзя: я проболталась о своих планах, зная, что для себя он держит совсем иные… и вот мимолетный ни для кого незаметный взгляд на его жену заставил меня три дня жить на одном вздохе.

Пару лет назад, мы также случайно, столкнулись в ночном клубе, и украдкой разглядывая его жену, я чувствовала всю ничтожность перед этой кроткой феей из детской сказки, против, которой моя мужицкая грубость и крестьянская крепость, многократно проигрывали. Три дня жила на одном выходе, ненавидя своё отражение в зеркале. Случай забылся, но оставил неизгладимое ощущение ущербности и несовершенства.

И вот снова она, чьи права и положение были неприкосновенны, предмет моей тайной, скрываемой даже от себя, зависти…  та, что теперь заставила жить на одном вздохе. Молодость, свежесть, наивность счастливого взгляда, легкость и мягкость движений – всё в ней два годя назад меня пленяло, ни в чём не виделось изъяна. Теперь же о себе я могла сказать – уже не молода, о ней – уже не свежа, и кроме жалости, острой и оскорбительной, ничего не почувствовала.  Возраст мне шёл, делая мягче и благороднее внешность, ужесточая характер. Её же истертые черты не спасали килограммы грима и витые рекламные кудри. Дорогая косметика и одежда плохо скрывали дешевизну блудливого взгляда. Дикая, вопиющая неудовлетворенность жизнью кричала в каждом её движении. 

– Боже… боже, мой… – шептала про себя весь сеанс, внутреннее содрогаясь от происходящих с людьми метаморфоз, чтобы на утро беспокоясь прежде всего о себе пойти в больницу, в который раз…

Каждый человек в жизни имеет какие-то свои, особенные, скрытые и только ему известные страхи, истоки которых психологи, как правило, найдут в многострадальном детстве, не важно было оно проведено во дворце или на церковной паперти. Меня в панический страх всегда приводила одна мысль о соприкосновении с миром, где царит грязь и пошлость. Стерильных отношений не бывает, но эта паранойя спасла меня от многих измен своих и чужих, научив доверять только избранным… отчего удар с тыла, нанесенный любовником, переживался, как крушение мира.

Три дня на вздохе…  утром четвертого забрала результаты анализов. Юлия перезвонила на исходе дня:

– Извини. Только сейчас увидела твою SMS. Ты как? Держишься?

– Нет. Накрыло с головой. Еще чуть и умру…
 
– Не умрешь! – заверила она.

– Не умру, – мрачно согласилась я.

Через час мы сидели в кафе. Пили молочный коктейль. Через стол она держала мои холодные руки, смотрела в глаза, стараясь вернуть в них живой огонек.

– Ты об этом мне говорила в прошлый раз? – мне не ответили, но и глаза не соврали.

– В твоей жизни ничего не произошло! Ничего не произошло! Ничего не изменилось!

– Конечно, просто добавился неизлечимый онкогенный вирус! Остается надеяться, что я умру раньше, чем столкнусь с его последствиями! Сколько у меня есть времени? Десять? Пятнадцать лет?

– Бросишь курить – пятнадцать. И с этим люди живут! Предупрежден, значит, вооружен! И не говори ему!

– Почему?

– Зачем? Изменить ничего нельзя. Не стоит отравлять мальчику жизнь знанием.

– А как же последствия? – Юлька посмотрела на меня и расплывалась в хищной улыбке подлого торжества, я – тоже.

К необходимости бросить курить добавился ещё довольно длинный перечень из «можно», «нужно» и «категорически нельзя», вместе с невозможностью иметь детей. 

В моем воображении в тот день мир затягивался черной паутиной, частью которой стала – и я сама. Новый человек – ещё одно приобретение паутины… и так по нарастающей, в прогрессии геометрической: мир уходил во мрак, здоровых мест не оставалось.  Единственное, что не укладывалось в эту мрачную картинку – девочка из снов, доверчиво заглядывающая в глаза.

Так пришла осень…




***
– Ну, как ты? – послышался стандартный вопрос подруги, не выпускающей меня из своего поля зрения последние две недели, пока я приходила в себя.

– Нормально. Злюсь только.

– Почему?

– Он нарушает условия договора.

Юлька рассмеялась, не считая эту игру серьезной.

– Смеешься? Мне казалось, что мы договорились обо всем и не станем тратить время, возвращаясь к прошлому.

– Никуда он не денется – позвонит! – заверила она.

– Дело не в этом. Шестой день – от него нет вестей. Завтра будут нарушены ещё два условия, и передо мной встанет вопрос, что с этим делать?
 
– Пора к этому привыкнуть. Так будет всегда. Пока я не устрою очередную истерику, не доведу себя до слёз, не выскажу все – ничего не меняется!

Я ошарашено посмотрела на подругу.

– Я думала у вас все хорошо…

– У нас всё хорошо… – подтвердила она, но в голосе не слышалось энтузиазма.
 
– Я не хочу возвращаться к прошлому! Там есть вещи, которые я бы предпочла забыть навсегда!

– Но тебя заставляют их постоянно вспоминать, – с холодной злостью, закончила за меня Юлька.

– Что с этим делать?

– Мириться.

Смирение… я не успела поразмыслить над этим, как штиль сменился ураганным ветром свидания, но и промолчать не могла:
 
– Ты нарушаешь условия соглашения, – предупредила, шутливо сжимая руки на шее. – Ещё день и последовало бы расторжение договора. Ты помнишь, что за этим следует?

– Да, но из-за объединения у меня много работы. Вряд ли мы пока сможем видеться чаще, чем раз в неделю… и то не уверен.

– Я успела позабыть, что, значит, злится на тебя и напрасно ждать. Не заставляй вспоминать меня это снова, – попросила, отпуская руки.

– Хорошо, – согласился он… и пропал.

Смирение… из четырех пунктов были нарушены три, моя гордость встала перед дилеммой: мириться и делать вид, что ничего не происходит, или в очередной раз сказать решительное прощай? 

Когда поняла, что собираюсь сделать, стало страшно и отчаянно весело. Но это уже был не тот панический страх, затопляющий малодушием. Другой: бесшабашный, безумный, заглушающий надрывный крик сердца, призывающего опомниться, заставляющий смеяться, в предвкушении неотвратимого поцелуя ангела смерти, после которого приходит равнодушие…

 С первыми минутами понедельника истекало его время… стала ждать, радуясь каждому пройденному часу, будто играя с судьбой в русскую рулетку. За несколько минут до полуночи он позвонил:

– Что делаешь?

– Кино смотрю.

– Значит, я заезжаю за тобой?

– Мне, казалось, мы все выяснили в прошлый раз. Извини, у меня фильм. 

Убрав телефон, я уставилась немигающим взглядом в пространство комнаты, чувствуя рядом ангела смерти. Его уста ещё не коснулись моих… он ждал.

Любовник позвонил в обед и повторил:

– Я соскучился! Во сколько за тобой можно подъехать?

– Мы вчера все выяснили.

– Да? Значит, я вас правильно понял? Ладно… Хорошо… Не буду вас больше беспокоить…

Он замолчал, я слушала дыхание, ощущая его последнюю близость. Он заговорил что-то скороговоркой. Не разбирая слов, смотрела в окно, чувствуя, как убегают куда-то стены, кружится листопад, из-под рук уходит опора. В какой-то момент связь прервалась…

– Расставание наступило по плану… – прошептала, чувствуя обжигающий холодом поцелуй ангела, уносящего с собой ещё живое и кровоточащее сердце.



***
– В парк идешь? – спросила, позвонив вечером сестре.

– Не хочу…

– Ответ неверный! Идешь!

Эгоистичен человек… вспомнила о сестре, когда самой стало плохо, а следом ужаснулась собственной слепоте.

Я не заметила изменений, произошедших в характере Юльки, что за свои слезы растоптала чужую гордость и, почивая на лаврах, не забывала устраивать профилактических истерик, окончательно убивая в себе остатки искренней нежности и веры в лучшее начало людей.

Я не видела, углубляющей с каждым днем депрессии Насти, молча переживавшей расставание со Славой и лелеющей мечту суицида, как самую милую сердцу. 

С того дня вечерние прогулки приняли постоянный характер. Отчёт времени пошел на дни и сестру необходимо было вытащить из душевного кризиса прежде, чем начнёт рушиться налаженная жизнь, которая до сих пор в ежедневных заботах и обязанностях  держала её на плаву, не позволяя окончательно пасть духом. О! Сколько мы говорили о Славе, как самом больном. Вернее, она говорила – я слушала, молча бесилась тысяча первому пересказу истории «про их любовь», заученно повторяя тысяча первый раз слова утешения.


Не прошло и двух недель, как мне стало тошно, захотелось схватиться за голову и бежать прочь от пожирающего сестру бремени безнадежности и тоски, которым она жила, не желая бороться – и я сорвалась. Сорвалась, не желая упасть в тот же отравляющий плен слёз. Слёз столь же, скучных и бессмысленных, как и неизбежных, повторяющихся из поколения в поколение сладко-горьких сердечных забав... 

– Он вернется? – с угасшей надеждой, спросила Настя, после жестокой отповеди её слезам и слабости.

– Вернется, – не успев сбавить обороты, заверила я.
 
– Когда?

– Как только мы плюнем с четвёртого этажа! Или ты забыла, девочка, что на повестке дня стоят некоторые более мелкие жизненные проблемы! Что мы собирались купить тебе квартиру? Что у тебя на следующей неделе собеседование, а ещё через пару, ты останешься без работы, если не пройдёшь его! Ты хорошо смотрела местный рынок труда? Видимо, плохо, раз столько времени позволяешь себе плакать о Славе и том, как он тебя не любит! Ты знаешь куда уйдешь?

– К Рафу…

– Уверена, что тебя берут туда? – она отрицательно покачала головой. – Вот-вот… и потом, если я не ошибаюсь, это не совсем то, чем бы ты хотела заниматься. А поскольку у тебя пока нет семьи, и ты собираешься развлекаться карьерой, то работа должна приносить удовольствие!

– Меня не возьмут в торговые без опыта работы! – сорвалась на крик Настя. – Да! Амбиций много! Да! Желаний много! Работу хочу! Квартиру хочу! Но, что я могу?! Что?! Смотрела я всё! Если не уйду к Рафу, то я не знаю, что буду делать! Не знаю! Меня всё равно не оставят! И у Рафа я спрашивала! Мне не реально попасть в торговые! Мало ли, что я хочу! 

– Ура! – закричала я. – Ты злишься! Ты вернулась! Господи, спасибо тебе! Спасибо, ты вернул мне сестру!

Мы рассмеялись и обнялись. Успокоились. Сели на лавочку. Закурили.

– Смотри, какое сегодня красивое небо… Ты уже решила, как будешь вести себя на собеседовании?

– Нет.

– Ясно, а вести ты себя будешь так… – и я изложила сестре подробный сценарий. 

– Ты не всесильна! Ты там что-то себе придумала, что-то там пишешь, и решила, что это все воплотится в жизни. Я не уверена, что меня вообще оставят…

– Вот и прекрати! Да, я согласна! Я сумасшедшая! У меня творческий подъем и пишу я о тебе сестренка, – соврала я. – Ты имеешь лучший вариант? Нет! А мне по сюжету нужно, чтобы тебя взяли вместо меня…

– Зачем?

– Ты хочешь плюнуть с четвертого этажа? Хочешь! Я тоже! И потом, если честно, я устала от этой конторы, и мне вовсе не хочется поступаться своим самолюбием и работать на должности гораздо ниже нынешней, но за большие деньги. Для тебя же это хорошо – прогресс очевиден во всех направлениях! Ты мне скажи одно! Ты хочешь остаться?

Настя молчала, уставившись в темноту.

– Ты хочешь остаться? Настя! Скажи – да или нет! Неужели это так трудно?!

– Что ты кричишь? Ты хочешь, чтобы я за тебя приняла решение? Если я скажу да, то ты уходишь! А если я скажу – нет, что ты будешь делать? Останешься или уйдешь?

– Честно? Не знаю… у меня будет время над этим подумать, но с твоей стороны сказать «нет» – глупость. У меня беспроигрышная ситуация! У них нет равнозначной должности, поэтому мне заплатят все отходные! Отходные – это меньший кредит, это четвертый этаж! Если ситуацию проигрывать по самому худшему варианту, то мы просто не покупаем тебе квартиру, а я год ищу работу. Все! Зато ты работаешь в иностранной компании, получаешь нормальные деньги, год живешь на диком драйве, за которым забудутся все причитания и бред «любит – не любит». У тебя просто не останется на это времени! Ты понимаешь меня?!

– Да!

– Так, ты хочешь остаться или нет?

– Да! Да, я хочу остаться! Хочу остаться на любой должности! Хочу!

– Вот и славно…

Иногда мы кричим друг на друга. Настя, похоже, оставалась единственным человеком в мире, за исключением любовника, который мог заставить меня кричать, молчать и ненавидеть. В тот вечер мы кричали. Это было благо, потому что молчание ожидало нас впереди. Мы сестры – и есть у нас одна отвратительная черта характера, если «закусываем удила», то надолго. Не умея жить полу-чувствами – мы ходим по их крайностям, если радость, то бурная, единение – до безличия, ненависть – до отчаяния, любовь – до беспамятства.

– Итак, ты собеседуешься на «влет», я – на «вылет». У тебя есть еще несколько дней, чтобы окончательно подготовиться и привыкнуть к роли, которую собираешься играть.

– Ты думаешь, у нас все получится?

– Возможно, нет, но попытаться следует. Реальность… она, знаешь ли, изменчива.
 
– Зачем тебе все это? Зачем ты нянчишься со мной?

– Ты моя сестра. И когда у меня будет творческий кризис, кто-то же должен нянчиться со мной. Ты будешь со мной нянчиться?
 
– Да. Я люблю тебя, сестренка…

– Я тебя тоже люблю, сестренка…



***
Следующие дни наш офис напоминал растревоженный муравейник.

Номер Четыре открыл эстафету собеседований и, вернувшись в благом настроении радужных перспектив, заверил: «Парни! Я же говорил, всех возьмут!» 

– Настя, между нами перерыв в час, чтобы, выйдя, я тебя нашла в кафе. Перекинемся парой слов и… репетируй речь!

Сестрёнка кивнула. Я уехала на собеседование. Волнение Насти меня забавляло, не меньше своего спокойствия в последнем прыжке через пропасть… по другую сторону, которой была жизнь, неизвестная девочка, улыбающиеся слоники и огромный земной шар.

Встретила меня длинноногая изящная мини юбка на высоких каблуках, не сумевшая сдержать пренебрежительной ухмылки старым джинсам и вытянутому свитеру. Усадив в кресло, попросила подождать, а через пять минут предложила кофе, сообщив, что руководство скоро подъедет, но тут вышел единственный не отбывший обедать менеджер, и мини юбка кинулась к нему:

– Евгений! Ольга с Андреем и Вячеславом задерживаются! «Они будут только через час!» – доверительно и почему-то виновато сообщила девушка.

– Может быть, мы начнем одни? – предложил он, на что я безразлично пожала плечами.

Зайдя в большой зал, мы сели друг против друга по разные стороны длинного стола. Я достала сигареты:

– Вы курите?

– Нет.

– А я буду, – и, закинув ногу на ногу, демонстративно закурила.

– Поскольку у нас нет должности аналогичной вашей…

– То вы мне ничего не можете предложить.

– Да, но мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о себе и…

– А поскольку мы одни, я думаю, вы прежде ответите на мои вопросы.

– Конечно, насколько это будет в пределах моей компетенции.

– У вас только одна женская должность? – кивнула я в сторону двери, указывая, таким образом, на оставшуюся за ними мини юбку.

– Да.

– Другой не предполагается?

– Нет.

– У вас расширяется штат. Неужели вы всю бумажную работу вы повесите на одни хрупкие женские плечи?

– Нет.

– Тогда, каким образом, у вас собирается и обрабатывается информация?

– Самими торговыми агентами.

– Что? И чем же тогда занимается ваша девочка? Обычный секретарь?!

Мне кивнули.
– Бред! Это даже не будет интересно моему оператору. Она, кстати, у меня очень умная и целеустремленная девушка.

– Простите, но я бы хотел, чтобы вы рассказали о себе. Чем вы занимаетесь?

– Я? Раньше многим, а сейчас всем занимается мой оператор. Кстати, что у вас с отделом маркетинга? Впрочем, из неё получится прекрасный торговый.

– А как зовут вашего оператора?

– Настя. Анастасия.

– Так чем же вы занимаетесь? – после долгих препирательств, вновь спросил собеседник, когда, замолчав, я прикуривала очередную сигарету.

– Ничем! – выдохнув дым в его сторону, я развалилась на стуле. –  Скучаю. Жду отката. Занимаюсь личными делами. Для развлечения пишу сценарии.

– О чём?

– О чём может писать женщина? Она любила – он изменил. Она простила – он… он… он…  рифмуется только с «убил». Банальные вещи, не представляющие интереса, как бедные женщины страдают от мужского неуважения, плачут, рыдают, ревут, а выход никак не найдут.

– Я к тебе хорошо относился.

Опешив, я выпрямилась и, сведя ноги, плотно прижала друг к другу колени.

–  Я к тебе хорошо относился! Если ко всем относится, как к быдлу, то к кому же тогда хорошо?

– О! Женя – Женя… мои слова из чуждых уст. Однако, приятно, хоть что-то отравляющим ядом в тебе осталось от меня, – и, посмотрев на часы, поднялась. – Моё время истекло. Было приятно пообщаться.

– Ты мне что-нибудь заказала? Пить хочу! – упав на стул напротив сестры, выпалила я.
 
– Ты, почему так долго?! Почему звонки скидываешь? Ты где была?

– Тише ты! На собеседовании! Только что вышла… Пить есть?

– Так долго?! 

– Слушай! Слушай, внимательно, времени почти нет. У них нет женских должностей, а их девочка отвечает только на телефонные звонки и носит кофе. Поэтому ты, девочка моя, собеседуешься на торгового…

– Но! Но у меня нет опыта! Я не умею водить машину! Я…

– Будешь врать!

За пятнадцать минут нами были внесены поправки в ранее предложенный сценарий действий… и честно сказать, последний вариант мне нравился гораздо больше предыдущего. У Насти на пороге воплощения в жизнь замаячила настоящая мечта, а не посредственность, примиренная к предложенным обстоятельствам. Единственное, что оставалось – это хорошо показать себя.

– Как я выгляжу? – уходя, спросила сестренка.

– Как новый пряник! Иди! Удачи тебе!

Настя ушла. Я осталась и, позволив себе затравленно озираться по сторонам, раздумывала, отойти, разбежаться, прыгнуть:
– Этаж не тот. Стекло крепкое. Поймают, свяжут, упекут…нет… ванна, вино и лезвие, гораздо теплее, приятней и полезнее, - рифмовался в голове безумный бред.

Похоже, я успешно прыгнула через пропасть, но до чего же хотелось наложить на себя руки?

Всё! Всё! Всё задуманное мной прежде сводилось именно к этой, последней и неизбежной, встрече с любовником.

Долгая история странных обстоятельств...  невозможный роман, запретная страсть, негласное соперничество, когда на расстоянии мы просчитывали каждый шаг другого с целью ответного удара и молчаливой победоносной улыбки. Я помню свою первую улыбку победы, с которой согласились. Затем как-то незаметно рабочая стезя ушла и потекла параллельно открывшейся глубине чувств… и связь, не теряя грифа «совершенно секретно», приобрела совсем иное звучание.  Вероятно, она вылилась бы в банальную историю любовных треугольников, но события опередили нас, определив будущее, где мы превращались в коллег. Перспектива работать под началом любовника представлялась мне унижением и покорностью, поэтому я предрешила расставание, в объединении компаний увидев именно тот недостающий повод к часто крутившимся мыслям: «Пора расставаться, но еще чуть…»

И когда каждый восход стал приближать неотвратимый день, мысли мои спешно побежали по сценарию расставания, а чувства, предвидя боль, утоляли последнюю страсть. Получился диссонанс движения сразу в двух направлениях, которого мы обои и испугались. Он испугался своей уязвимости, я – осознания своей значимости: и, не говоря ни слова, он также предрешил расставание, отчего вскоре я пила коньяк, повторяя, как заведённая, сестре:

– У меня творческий кризис! У меня творческий кризис. У меня творческий кризис…
 
Дальше что-то пошло не по плану, но и эта временная слабость была преодолена.

Так, сидя в кафе, убеждала я себя, но чувствовала произошло что-то, чего я не понимала, не могла осмыслить, спасительно потеряв на время эту способность. Пойми, а не просто почувствуй, то неуловимое не осязаемое изменение, писать мне другие строки. Прошлое, настоящее и будущее в тот момент соединились в одной точке, сидели за пустым столиком напротив и, тихо переговариваясь, ждали моего вопроса, ответа, решения, а я смотрела в окно и… улыбалась.

Глаза мои потухли, а с лица не сходила счастливая улыбка убогих и сумасшедших.




***
По окончании собеседований потянулись долгие дни ожидания.

Человек – существо довольно странное, никогда не удовлетворенное существующим положением вещей, хватающийся ли за счастливое прошлое, мечтающий ли о лучшем будущем, в настоящем он катится по течению надеясь, что и без участия течением вынесет его на райский берег с бесплатными бананами и стройными мулатками. Так и мы все теряли время, надеясь на лучшее и не готовя запасные пути, чтобы после обиженно удивляться давно предсказанным событиям:

– Корней, что ты паришься? Расслабься, парится за тебя скоро будут другие.

– Что ты имеешь в виду?! – и глаза его жадно загорелись. – Колись!

– Ты же не думаешь, что Номера Четыре возьмут? – потушила я жадный огонь светлых глаз, чтобы следующим днем раздражать всех, кроме Корнея, плещущим через край безумством. – Ты рад? Скажи, что ты рад! Позволь подержать твою счастливую руку победителя, господин начальника! – ликовала, констатируя сто процентное попадание в отношении Корнея, Ромки, Стаса, Женьки и особенно Номера Четыре.

Иногда я боюсь себя, когда где-то в воображении рисую ситуации, прогнозирую исход, а после наблюдаю их воплощение. В такие моменты понимаешь, насколько изменчива реальность и насколько человек ответственен за свои мысли. В такие моменты меня может серьезно заносить от ощущения всемогущества:

– Так тебя у нас берут, – рассуждала я о будущем сестры, как деле решенном. – Слушай, может быть Викторовну отправить на другую работу? Сделать ей успешное прохождение собеседования, а? Что же мне сделать с собой? Устроить Герасимову, а она заберет меня, – смеялась я, рассуждая о будущем симпатичного мне человека.

– Ты так говоришь, как будто всесильна, – усмехнулась Настя и, примолкнув, я замкнулась, обиженная пренебрежительными интонациями, но мысль успела понравиться.

В такие моменты важно не испугаться или не отравить мысль суетными думами и страхами, но сестра, слава богу, не дала моей обидке зацепиться за самолюбие, переключившись на другой предмет разговора:
 
– Помнишь, ты говорила: если у тебя проблемы улыбайся! Не знаю почему, но я стала сегодня натягивать на себя, как ты, улыбку, несмотря на то, что внутри по-прежнему всё переворачивалось. И ты знаешь? Плакать перехотелось! Я впервые, за долгое время, получила кайф от прожитого дня и удовольствие от жизни! Кайф, понимаешь! И он ни от кого не зависел! Только от меня! Я прожила день для себя! Это классно! Для себя искала работу! Для себя пошла на английский! Я для себя хожу на тренировки! Я отпустила ситуацию со Славой, – пришли-таки восторги сестры к самому больному. –  Пусть будет, как будет! Я живу для себя! И это здорово! Пусть мы не купим квартиру! Купим потом! Но я всегда заработаю денег, чтобы ходить на уроки и тренировки! Мне это нравится! Не знаю, как будет завтра, но не хотелось бы потерять это состояние…

А завтра принесло Настене второе собеседование… и страх, страх, страх осознания исполняющейся мечты, когда воплощение, требует стремительного движения:

– Ты думаешь, меня возьмут? – с замиранием сердца, спрашивала она, я кивала. – Боюсь радоваться раньше времени.

– Я буду за тебя радоваться.

– Боюсь не справиться…

– Справишься. Ты будешь под началом Корнея.

– Я просто боюсь…

– Перестань! 

– Если меня берут торговым, тогда я заставлю на Рафа отнести твоё резюме Максу и ткнуть в него пальцем!

– Хорошо, но в этом случае пощады не жди от меня… – рассмеялась я, и сестра согласилась.

С того дня Настена стала пропадать с Корнеем в «полях» редко появляясь в офисе, а выходные проводить на автодроме с Рафом, стараясь не упустить стремительно сокращавшегося времени до перевода, которое, тем не менее, текло мучительно медленно в ожидании официального предложения.



***
Здесь, пожалуй, необходимо сделать отступление от основной темы, дабы без него, мне будет сложно объяснить своё дальнейшее поведение.

Вместе с таяньем снегов и оживлением природы наша мать пошла в поликлинику и…
 
– Каким образом, у вас обнаружили рак яичников?

– К зубному пошла...

Следом была операция, курс химиотерапии, подтверждение рака желудка, снова операция и курс химиотерапии, бесчисленные походы по врачам. Всё это, казалось, бесконечным, но закончилось вместе с первыми днями зимы, когда её отпустили на три месяца до контрольных анализов, но прежде полгода пришлось прожить на грани между жизнью и смертью, преодолеть страх, отчаяние и поверить в жизнь.

– Ты же хотела похудеть? Смотри, какая стала! Пап, скажи, что мамка у нас красавица.

– Я всегда это говорил, да вы не слышали.

– Видишь, болезнь тебе к лицу.

Так шутили мы с отцом, скрывая за смехом беспокойство и ни разу не усомнившись в благополучном избавлении от всего этого врачебного мракобесия и мародерства.

Самое сильное волнение отца проявлялось в том, что, бросая работу, он приезжал в больницу лишь за тем, чтобы взглянуть на спящую жену в послеоперационной палате и убедившись, что та дышит, отправится восвояси.

Моё… я даже не знаю в чем оно проявлялось.

Зато волнение Насти выражалось в стенаниях, переживаниях, опасениях, страхах и вытекающей сердечной боли. Корваллол и валидол на двадцать втором году жизни вызвали в моей душе бурю возмущения, но меня как-то косвенно обвинили в бесчувственности, возможно даже заставив немного обидеться, но не отступиться в проповедях: «Надо спокойнее ко всему относится». 

Поведение матери было схоже: её затравленный, потерянный и прощающийся со всеми взгляд, вызывал во мне то жалость, то раздражение, заставляя срываться:
 
– Ой, не проснусь я.

– Брось, чушь нести! Проснешься! У тебя нет другого выбора!

Но затем её поведение резко изменилось, настолько, что мы перестали узнавать в ней прежнего человека: это была наша мать, жена, бабушка, домработница, невидимый и беспрекословный, незаменимый и очень удобный человечек в общем колесе семьи… и не она.

– Суки, перережут всю крест на крест! Буду до смерти крест носить, – лихо управляясь на кухне, смеялась она между делами над своей незавидной долей.

– Господи, откуда в матери столько энергии? Веселья? Жажды жизни? – восклицала Настя. – Мне двадцать два, а я по сравнению с ней разваливающаяся старуха.

И вот в один из осенних дней, когда я ежедневно гуляла с сестрой по ночным парковским аллеям и с бестактным постоянством  до слёз давила на одну и ту же ее мозоль по имени «Слава» в надежде, что вместе с этим отвалится и моя, мне приснился сон.

Вечером я пришла с ним к матери.

– Мам! Ма-а-ам! Мне приснился сон…
 
– Какой?

– Кладбище. Сумрак. Кладбищенская стена. За ней могила дяди Сережи.

– И что?

– Ты знаешь, кого в средневековье хоронили за стенами кладбища? Некрещеных детей, самоубийц и убийц. Дядя Сережа был самоубийцей, – пугаясь моего тона, мать присела на табурет напротив меня. – И ещё там было две могилы. Одна отца. Другая рядом без имени.
 
– Зачем ты мне всё это рассказываешь?

– Там была ты. Между двух этих могил ходила и улыбалась. Смех во сне – к слезам говорят. А ещё… утром у меня сгорела на огне бабочка, такая большая серая бабочка невесть откуда взявшаяся в доме. Включила газ, она тут как тут, вспыхнула, опалив крылья, и упала.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Не знаю. Посчитала нужным. Мам, мне не снятся просто так сны… и о тебе или отце накануне я не думала, чтобы это были суетливые дневные мысли.

– Но ты же сама всегда говорила, что от жизни нужно брать всё? 

– Да, говорила. И сейчас это же говорю!

А дальше её прорвало: я слушала и приходила в молчаливый шок. Дети почему очень странно и упорно отказываются видеть в родителях людей, обладающих такими же слабостями, желаниями, страхами. Всё объяснилось до банального просто – энергия, веселье, жажда жизни и азарт молодости были лишь следствиями влюбленности… влюбленности той стадии, когда весь мир улыбается тебе через призму розовых красок. Никогда не любившая отца и жившая за стабильным завтра, мать впервые влюбилась, когда жизнь давно разменяла десяток шестой. Весь ужас положения заключался в том, что впереди неизбежно предстояла разлука... разлука по разным и как всегда банальным причинам.
 
– Мам, сколько у тебя еще сеансов химиотерапии?

– Три, – ответила она и вернулась к исходному.

«Полтора месяца», – посчитала про себя я.

– Но я его оставлю! Я уже и сама думала над этим…

– Нет! – чуть ли не заорала я.

– Почему? Я как же твой сон?

– Сон? Нормально! Не нужно никого оставлять!

Таким образом, я стала наперсницей матери, крайне опасаясь прозорливости отца. 

Вот так, как-то очень смешно получилось… ежедневно, с одной стороны мне приходилось выдерживать слёзы девицы на выданье о несчастной любви и незавидной женской доле, с другой – выслушивать бред влюбленной старухи и вырабатывать стратегические планы, как неприметненько наставить рога старику. За всем этим бредом забывались собственные стенания строптивой разведенки, всплывая только в редкие минуты уединения, когда артисты были заняты делами, давая клоуну немного отдохнуть.




***
Почему столь слаб человек?

И одна из самых омерзительных слабостей, на мой взгляд, – это позволять себе срываться на близких людях. И насколько я после смотрела вокруг – одна из самых распространенных.

Так и я, сорвалась на Насте, когда у неё стала появляться уверенность, что её заберут переводом и она получит не только желанное место, но и драйв, зарплату, машину, мобильную связь и прочее… в том числе, квартиру. Нужда в моём обществе отпала, его  заменило иное. Освободившееся у меня время немедленно поглотили мысли о любовнике.

Рабочие события развивались по задуманному сценарию, хотя результат и затягивался:
 
– Пока все идет по плану, – смеялась Викторовна, наш бухгалтер, удивляясь столь точному отбору сотрудников. – Вы посмотрите, кого они берут! Не знаю, как остальное, но кадровая политика у них на высоком уровне. У меня даже мнение о них изменилось…

По мере каждого прожитого дня приходило осознание, что любовника больше нет в моей жизни… и это было не шуткой, а собственноручно сделанным выбором. По старинке вернулся весь спектр подзабытых чувств, но на сей раз добавилось желание кусать локти – настолько глупыми стали представляться прежние мысли и поведение.

– Бред! Господи, какой бред… – с ужасом шептала я, огладываясь назад, пытаясь анализировать своё поведение. Но локти – далеко: воротить время человек не властен, а, если вернуть мне то «вчера», я бы прожила его также. Поэтому мне оставалось лишь улыбаться всем и читать проповеди, как прекрасен этот мир, посмотри, заглушая ими чужие сомнения и собственные стоны.

Но… слаб, слаб человек.

– Господи! Как я устала с вами нянчиться! Можно иногда позволить себе такую роскошь, как понянчится со мной! – неприязненно сорвалась я по пути в парк, не в силах больше выслушивать очередных страхов и опасений сестры о карьере, машине, работе, Славе.

– С кем это ты нянчишься? – резко остановившись, обиделась Настя. – С кем?

Я осеклась. Развернулась и пошла прочь, ожидая, что меня остановят. Затем сославшись на творческий кризис, я предложу залить его коньяком, но меня не удержали, не остановили, не вернули – и обида на чужую нетерпимость черным ядом подточила моё самолюбие, заставив намеренным молчанием игнорировать сестру. Я была не права, но признать это сразу не хотелось. Хотелось, чтобы мне простили эту слабость, пожалели, погладили и разделили боль, раздирающего противоречия. Но как нельзя пойти туда – не знаю куда, так нельзя разделить то – не зная что… И об этом за обидой забыла я.

И вот из-за этого глупого инцидента мы с Настей замолчали на месяц.

А следующим днём неожиданно в нашем офисе появился он, приехав подписывать какие-то накопившиеся бумаги, когда до сей поры они отвозились к нему на царственное благословение.

– А где Настя? – оглядевшись, спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь.

Все растерялись и уставились на меня. Пришлось поднять глаза, улыбнуться и, перекрестившись взглядами, обдать друг друга странной смесью ненависти и мольбы.
 
– В парикмахерской, красоту наводит! Думает, что уже работает у тебя, хочет тебе понравится, – крутилось на языке в припадке обиды, но с усилием выдавилось, – на почте… Письма отправляет. Экономит деньги вашей компании. Она у нас хорошая девочка…. Извините…

Я резко вышла.

– Да! Да! Она у нас хорошая девочка! –  доносилось дружное вслед.

В кабинете начальника было пусто, никто не мешал глухо биться головой и тихо царапать стены, сдерживать слезы и мольбу:

– Загляни! Загляни! Загляни, сукин сын! Плохо мне без тебя…

– До свидания… – послышался где-то его голос, ему вторили другие голоса, а следом хлопнула дверь.

– Привет, – через час послышался радостный голос, возвратившейся сестры и ему вторили другие. – Привет… – сухо ответствовал он мне и больше уж не замечал.

Я кивнула, злорадно думая, что девочка ещё не знает, как быстро порой гаснут звезды, даже не успев зажечься и стоит только позвонить… дальше я ненавидела себя за эти мысли и неумение справиться с ними. Хотя, я могла думать что угодно, но всё в пустую, поскольку сестра, как один из самых близких людей, являлась моей слабостью, а слабостей нам не прощают.

Насте же и без меня сердобольно пересказали неожиданный приезд её будущего босса и всеобщую растерянность, не преминув, конечно, мрачно пошутить и заронить зерно ещё больших сомнений и страхов неизвестности в её практичную душу, не понимающую чуждого авантюризма и уверенности из ниоткуда. 

Следующие две недели в мстительном молчании я наблюдала, как на лице сестры крайности чувств меняются одно другим – от паники до бесшабашного веселья, прогуливающего последнее, чтоб утром обернуться привычной паникой в ожидании следующего забвения.

– Иди сюда, – поманила меня бухгалтер к своему компьютеру. – Смотри. Видишь?

Я кивнула.

– Сама ей скажешь?

Я вновь кивнула.

– Говорила же, что не нужно её так было настраивать. Для неё это будет удар…

– Жаль, – процедила я, уходя от Викторовны. – Настя, пошли курить.

– Ты же бросила?

Я кивнула и, не обращая внимания больше ни на кого, направилась в пустующий кабинет начальника. Пару минут спустя зашла Настя. Закурила. Села в кресло и вопросительно посмотрела. Я закурила и отошла к окну.

– Тебя не берут, – не глядя, не жалея, сообщила я и, докурив, вышла.

– Сценарий вышел из-под контроля… сценарий вышел из-под контроля... – с ненавистью к неизвестному твердила себе, краем уха улавливая следующим утром разговор сестры с бухгалтером.

– Я так напилась вчера, ты себе Юлька не представляешь. Мне было так плохо.

Мне тоже было плохо… и я набрала ненавистный номер:

– Вы, наверное, думаете, что это за неизвестный номер Вам звонит?

– Нет. Отчего же… Я очень рад, что ты позвонила!

– Почему? Почему ты ее не взял?!

– Я сделал все что мог. Правда...

– Почему?

– У неё нет опыта.

– Почему?

– Это основное.

– Почему?

– Давай будем реалистично смотреть на вещи: зачем мне твоя ненормальная сестра? – услышала я жестокий сухой голос и не нашлась, что ответить. – Поверь, я сделал всё что мог, – смягчился он. – Я сейчас не могу разговаривать, можно мне позвонить вечером?

– Да.

Трудно передать чувства, мысли, эмоции в тот момент, когда, прижимаясь спиной к прохладной стене, я улыбалась. Улыбалась, осмысленно и счастливо, прекрасно понимая, что проиграла ему.

Трижды прощаясь навсегда, я не сумела уйти…

Мой проигрыш был очевиден, но с каким достоинством, не уронив лица, мне позволили выйти из ситуации, вызвало восхищение любовником, сумевшем добиться моей покорности и не оскорбить чувств. 

Прошла неделя и обстоятельства сложились так, что Насте предложили место в новой компании, правда, не совсем то, которое мы ей прочили.

– Я хочу, но боюсь… Запихали все-таки, – глядя то на меня, то на бухгалтера, растеряно улыбнулась она. – Я боюсь…

– Настя, это даже лучше, чем торговым! И то, что контракт временный к лучшему! Откат получишь, машину купишь! Я довольна! Я очень довольна, – улыбалась Юлька, а я хранила молчание, не без оснований полагая, что моё соло впереди.

– Ты хочешь там работать? – сухо спросила я, когда остались одни, устав слушать перечень разных нескончаемых «но». – Просто ответь, да или нет.

– Да, –  выпалила Настя, – но я боюсь…

– Значит, звонишь и соглашаешься, бояться будешь потом. Ясно?

Она кивнула, я вышла, поскольку мы, две упрямицы, по-прежнему не разговаривали.

У меня было желание прогуляться с ней, послушать чужую радость, выпить пива, поговорить, но я вышла, решив, что пауза перемирия истекла. Почему? Мне было любопытно, как много времени понадобится сестре, чтобы, великодушно простив чужие слабости, позвать меня прогуляться самой.

И часы мерно тикали, я успела отдохнуть и соскучиться, а вот Настя, казалось, вовсе не тяготилась затянувшейся ссорой. Она прекрасно обходилась без меня, самостоятельно справилась с кризисом, гуляла с друзьями, разделяя восторги с поселковой шпаной, а не семьей.

Возможно, во мне говорили отголоски обиды, но, отдавая дань свободному выбору каждого человека, я вынуждена была признать, что нуждалась в обществе сестры сильнее, чем она в моём. Не желая быть чьим-либо бременем, я медленно и довольно болезненно разбиралась с этой слабостью, учась обходиться без нянек и не выплескивать душевный мусор на людей.

«Мыслить только позитивно! – приказывала я себе каждый день со дня примирения с любовником, решив больше никогда ни с кем не ссориться,  не сеять разрушение ни внутри, ни вокруг себя. – Мыслить только позитивно!»

И часы мерно продолжали тикать ещё неделю, когда я ограничивалась сухими комментариями, подсказывая направление действий сестре, уже в новой работе, пока не пришли выходные и мать за каким-то пустяком не отправила её ко мне.

– Ну, я пошла? – сидя на кухонном табурете, спросила она, желая быть остановленной.

– Иди, если нет никаких тем на повестке дня.

– Ты занята.

– У меня заняты руки, а уши свободны.

Она собралась с духом и сообщила:

– Я хочу позвонить и отказаться. Я не справлюсь! Я откажусь!

Руки опустились сами собой, я спрыгнула с подоконника, оставив шторы в покое, и посмотрела на сестру. У неё была паника: серьезная, грань отчаяния, не сумев перейти которую единожды можно навсегда записать себя в неудачники.

– Я откажусь? – упавшим голосом, испрашивала сестренка благословения.
 
– Урою! Снега не найду, в земле урою! Только попробуй! – благословила я.

И понеслась обычная веселая кутерьма слов примирения, выяснения отношений и объятий. Этим же вечером мы сидели в кафе, пили и не могли насмотреться, наговориться, нарадоваться.

– Настя, – серьезно позвала, будучи изрядно хмельной. – Скажи мне, но только прежде подумай! Вспомни себя, две недели назад, когда думала, что тебя не возьмут… если бы тебе в тот момент предложили выбор или работа, или Слава, чтобы ты выбрала?

– Славу! – не задумываясь, выпалила сестра.

– Я же просила подумать?

И Настя выбрала работу:  я облечено вздохнула, ибо разрешив себе позвонить, сделала выбор за сестру, поделив материальные блага на двоих, где одной доставалась карьера, другой… другой – любовник и аннулирование договора с небесами, кислотой разъедающего мою совесть.  Так я успокоилась, развела наши с Настей дороги, запретила себе подобные «шутки» и принялась насаждать позитивное мышление.



***
Судьба или разумное строительство жизни?

– От судьбы не уйдешь, – обычно говорят старики.

– Но я не видела балерины, случайно ставшей хирургом! – обычно восклицаю я. – У человека есть разумная воля и он может распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению!

Старики машут рукой и советуют оглянуться назад.

Оглядываюсь...

Карьера? Этой стези у меня нет, случайно кидало из стороны в сторону, чтобы к тридцати годам заставить в задумчивости разводить руками.

Образование? Одно случайно, другое желаемое. По случайному ни разу в жизни не попробовала устроиться, а по истечении времени и вовсе забыла, когда диплом юриста превратился в обычную галочку. Второе – страстное и столь же невостребованное на провинциальном рынке труда, было получено на двадцать девятом году жизни, когда вожделенный диплом сценариста вызывал даже у меня лишь кривую усмешку.

В общем, ни кормчего дела – ни особого хлеба у меня в руках не было.

Карьера и образование – эти два пункта серьезно лишали равновесия, заставляя беспокойно задаваться вопросом: «С этим надо что-то делать!!! Но что?»

Семья? Этот пункт устраивал безоговорочно к тридцати годам, как и друзья, вернее тот узкий круг людей, которых я награждала для себя этим званием.

Личная жизнь? Официальный статус одинокой и разведенной был мною тщательно поддерживаемый и оберегаемый, следовательно, жаловаться не приходилось, а все остальное… от лукавого.   

И оглядываясь на прошлое, таким образом, я упрямо твержу о воле человека. Правда, со временем стала признавать и перст «судьбы», которая записала предмет моих постоянных терзаний и дум в графу «от лукавого».

Не состоявшаяся карьера и биполярное образование – являлись четкими выразителями характера и не знания своих желаний, а вот любовник… любовник – это как ни крути получалось от Лукавого, четко исполнившего заказ «на непокорного любимого», поступивший от меня когда-то в небесную канцелярию. 

И последнее применение наше явилось непривычно сладким и дурманящим, привычно бессловесным. Создавалось ощущение, что он прыгнул через какую-то, ему лишь ведомую, пропасть… и перестал бояться. Бояться себя, меня, чувств, огласки, мнений и всего окружающего мира, проложив между всем и собой бездну пугающего равнодушия и одиночества, когда на одной стороне царствовала нежность, не требующая слов, а на другой – обычная мирская суета, отголосками доносившаяся через бездну.

– Как дела у мальчика? – стандартно спрашивала каждую субботу Юлька.

Дело в том, что с началом осени, когда у нас с сестрой начались карьерные разборки, подруга и Володя стали жить вместе и, как водится, общее хозяйство поглотило её с головой, отчего возник некий дефицит общения. Я перестала ходить к ней («её» – уже не было, а ходить к «ним» – мне не нравилось), не желая, смущать рождающийся семейный быт и умирать от скуки, глядя на жениха. Её ко мне вовсе перестали пускать дела и никогда не привлекавшая шумность дома.  Поэтому мы вернули терапию прошлой весны, став вновь каждую субботу ходить в бассейн, но уже для удовольствия, а не в качестве врачующих сеансов от слез по неверным и обманывающим надежды любовникам. Так суббота стала неприкосновенным ни для кого днём, а ранее животрепещущие вопросы – ритуальными…

– Как дела у мальчика?

– Не знаю.

– Понятно, ты не спрашиваешь – тебе не рассказывают. Удобно – удобно…

– Как жизнь семейная?

– С трудом.

– Всё ещё?!

– Да. Я думала, что жить вместе легче и проще, но ни того, ни другого не случилось.

– Ничего, любопытство движет миром!

– Вот – вот, только этим и остается утешаться. Теперь очень интересно, чем всё это кончится.

– Для начала свадьбой, затем закончишь диссертацию и позовешь на крестины. Породнится с тобой – дело безнадежное, надеюсь хоть крестницей порадуешь. Будет у меня крестница, – смеясь, я вглядывалась в Юлькино лицо, – круглолица, курноса, черноока, черноброва, нраву… боевая смугляночка выйдеть.

– Володя рыжий. Его гены доминантны.

– Не знаю. Один рыжий, другой белый, а крестница у меня будет смуглая, черная и кудрявая!

– Если только… – она хитро прищуривалась.

– Это не твоя песня, Юлия Игоревна!

Мы решали доминантные гены заменить дедовской линией, чтобы портрет будущего ребенка принял желаемый облик. 

– Как Настя? 

Минуло полгода: и время сменило – лица.

Осенний вопрос, как Настя, стал самым животрепещущим и занимающим не менее сильно, чем весенний марафон слёз по поруганной верности. И я не могла сослаться на творческий кризис, ибо с ним предстояло залить сильнейшее разочарование в собственной сестре.

– Как Настя? – вновь повторяла вопрос Юлька, видя, что медлю с ответом.

– Боится.

– Всё ещё?! – удивлялась она и я кивала.

Проходила неделя…

– Как мальчик?

– Полагаю, хорошо. Что с жизнью семейной?

– Пропадает страх остаться без денег. Мне всегда приходилось просчитывать все «от» и «до». Постоянно экономить и жить впроголодь, если хотелось себя чем-то побаловать. А сейчас… – она теряется в восторге.

– Круто! Классно! Удобно, – без смеха заканчиваю я, и она соглашается. – Володя не жадный… и очень ответственный, тихая гавань – скучная пристань, которая никуда не исчезнет, для верности только устроить крестины скорей.

Юлькины глаза мечут молнии, но она соглашается и в отместку спрашивает о Насте.

Наступала снова суббота, и я бежала на самое лучшее свидание недели, ловя себя на довольно странном ощущении в ту позднюю осень, особенно зиму: я скучала по Юльке – нежно и трепетно, настойчиво-потребительски, радуясь свиданиям с ней больше прочих. Она осталась единственным человеком, с которым я могла быть собой, который легко и с удовольствием переносил моё общество и терпеливо относился к моим слабостям, умея их великодушно прощать до времени.

Ей я самым безобразным образом выбалтывала свои проблемы, скидывая весь негатив на другого, что является потребительством чистой воды. Меня извиняла только искренняя надежда, что и она меня также пользовала с приятностью для себя.

– Юлька, ответь только честно… Я тебя подавляю?

– Нет, – ответ последовал тут же, легко и уверенно. – Мы общаемся на равных.  Откуда пришла эта мысль? 

– Из школы. У моего ребенка страх самовыражения. Мне показалось это забавным, и в качестве шутки я поделилась этим с нашим бухгалтером и мальчиком. Они в один голос: правильно, подавляешь. А на днях и Настя отрытым текстом высказалась, что я на неё давлю.

– Ну, с Настей всё понятно. На неё ты действительно давишь, как и на мать, но без этого тебе не обойтись. Что до ребенка… это процесс воспитания.

– А! – отмахнулась я, – там все в порядке…
 
– Тогда в чем вопрос?

– Другие! Юля, другие! Люди, просто люди! Их я подавляю! Я думала над этим… они правы.

– И что? Смогут общаться с сильным – останутся, не смогут – уйдут. Слабость омерзительна… – как-то слишком зло закончила Юлька и перебила момент откровения другим вопросом, зная, что я тут же докопаюсь до этого брошенного в сердцах «омерзительно».

– Кстати, у тебя прошла паранойя? Ты успокоилась?

– Нет. Мне с каждым днем все хуже...

– А поговорить?

– Мы не разговариваем.

– Логично, – ядовито усмехнулась она. – Лучше одной сходить с ума.

– Что я скажу? Что? Юлька, это даже не ревность! Это действительно паранойя, переходящая в панику! Мне там что-то кажется… я не знаю, правда, не знаю, не могу объяснить, что со мной происходит, как не могу с этим справиться и обуздать себя.

– Поговори!

– Возможно, это страх недоверия к человеку. Страх получить очередной удар в спину.

Все эти эпитеты я относила к любовнику, когда, забыв о позитивном мышлении, одновременно жила в двух противоречиях чувств к нему: всё затопляющей нежности и животном страхе, пришедшем из ниоткуда и прочно обосновавшемся, страхе снова заразиться очередной венерической болезнью. Это был бред, возникший в одно мгновение и болезненно поработивший мозг, разрастающийся, как раковая опухоль. Игнорировать его не получалось, а смотреть серьезно?

– Ну, как можно относиться серьезно к женским предчувствиям? – смеялась я над собой.

Я вспомнила, как и прежде, меня била подобная паника, но я смеялась. Оставляла бешеные деньги за анализы, получив, вздыхала с облечением, ругала себя за расточительство, смеялась и снова бежала по замкнутому кругу своей паранойи. Я не отнеслась серьезно к себе и вскорости пропивала творческий кризис в канун дня рождения.  Но тогда я хоть что-то знала о жизни чужой, а сейчас возвела непроницаемые стены. Стены не помогали… и за ними я сходила с ума.

Желая освежить память, я открыла свои записи, заброшенные сценарии, когда, не умея понять мужчину, изучала его с помощью строк… и, перечитав, пришла в крайне неблагоприятное для встреч расположение духа. Пытаясь бороться с брезгливостью и все возрастающим бешенством, поняла: некоторые вещи необходимо не просто забывать, а стирать из памяти! Но не сошлась во мнениях со своей памятью – ей были особенно дороги некоторые воспоминания, они придавали особую чувственность голосу и убежденность взгляду, когда возникала нужда восклицать: «Все мужики сволочи!»

И, как на беду, подоспело свидание…

Упорхнувшую из дома ночную бабочку увез к себе в берлогу медведь. Оглядевшись, я чуть не запрыгала от счастья и восторга:

– Я не дура! Я не дура! Я не дура! Вот она паранойя!

Запустение квартиры выдавало все признаки довольно продолжительного холостяцкого жилья. Разбросанная одежда, кучи белья на гладильной доске, бардак на кухне, неубранный стол и прочие мелочи вполне могут ужиться и с хозяйкой, но ни одна женщина не оставит на столе обугленные тосты, а вынув из стиральной машины белье, хотя бы раз встряхнет, дабы оно выглядело и без глажки чуть более презентабельно.

Я ликовала:
– Я не сумасшедшая, не сумасшедшая я! Хата свободна друзья! Кто первый? Ты или я? Девушка, вы свободны? И я!!! – неслось веселой и бесшабашной каруселью в голове, но я промолчала, не желая ударять по открытым ранам, памятуя, как это больно.

– Обними меня, – вместо этого покорно попросила.

И все утонуло в нежности, неожиданно растворившей без остатка всю суету, неуверенность, страхи, боль… и  в ту ночь, я впервые почувствовала любовника, как будто была им самим, позволив чувствовать себя. Доверчивостью я затопила боль поруганной гордости, уважением он затопил недоверие… почти…

– Отвези меня домой.

– Останься…

Трезвея, я оглянулась вокруг: в этом мире у нас было параллельное будущее и скверное прошлое. Остаться, чтобы снова разочароваться, когда, очнувшись, он испугается? Нет, это уже было с нами. Мне не хотелось терять любовника, а с очередной обидой я уже боялась не справиться. 

– Останься… – снова попросил он.

Я отрицательно покачала головой. 

После последнего примирения у любовника появилась дурная, но довольно приятная, привычка, приводящая меня в замешательство. Куда бы мы ни отправлялись, свободной рукой он ловил мои пальцы, сжимал, перебирал их и, не встречая ответа, отпускал, чтобы через время всё повторить. При дальних расстояниях эти манипуляции могли увенчаться дружеским похлопыванием, при путешествиях на ближние – подобную нежность я игнорировала.

В тот вечер игнорировать сие было невозможно и отклик заставил опешить. Мы ошарашено смотрели друг другу в глаза: кто-то должен был что-то сказать…

– Я тоже была рада тебя видеть, – отняв руку, я кокетливо-пошло захлопала ресницами. – Поехали – поехали! Ночь на дворе! Завтра рано кому-то вставать…

– Поехали, – облегченно выдохнув, согласился он.

Оставшуюся дорогу молчали, с трудом соображая, что произошло, боясь поверить во что-то… уже безвозвратно убегающее.

– Главное… Главное! Что главное? А! Главное, мыслить позитивно! Сейчас ничего не важно… Завтра, завтра будем смотреть по ситуации. А сейчас… сейчас главное, не воспринимать ничего всерьез! Главное… Главное, мыслить позитивно! – неслось в моей голове.

Что думалось другой? Не знаю и сказать не берусь.

И именно с того дня во мне стало рождаться что-то новое и страшное, на что я не находила ответы в книгах: я перестала бояться, бояться в принципе всего и чего-то по мелочам, опасаясь только этого нового рождающего чувства, которого еще не понимала.

Прошла ночь… до утра я мучилась бессонницей от счастья, уговаривая себя, относится ко всему легко; к вечеру не отпустило и ложась спать я призывала, благословляла себе сон, и к вечеру следующего дня мне было уже плохо… я корчилась в муках своей паранойи, которая, казалось бы, благополучно объяснилась, но не утихла.

Я закурила, и набрала номер Юльки.

– Тебе плохо? Так позвони!

– И что я скажу? У меня богатое воображение! Я живу образами и мне, кажется, что вокруг него рядом, дыша в затылок, что-то ходит… – здесь я затруднялась дать определение, – что-то вроде венерички, и он не сумеет избежать этого! Что я скажу?! И потом… со своего дня рождения я не звоню больше сама, – сообщила я, в надежде, что это препятствие является решительно непреодолимым.

– Ты дура!

– Ты так думаешь?

– Уверена!

– Вы поговорили? – был первый вопрос подруги, когда мы встретились в субботу.

Я кивнула.

– Ну, и? –  выказала нетерпение Юлька.

– Раздумываю: обидеться или подождать…

Юлия усмехнулась, а из меня стал выплескиваться душевный нарыв:

– Они действительно поругались, жена уехала к маме, причем давно.

– Ты успокоилась?

– Да, сказала, что хотела. Попросила его быть осторожным, если он, потеряв уважение к себе, пустится во все тяжкие, поскольку с моей стороны будет верхом глупости наступить с ним дважды на одни грабли, что с моей стороны и так, мол, слишком опрометчиво было доверится ему вновь, и так далее, и тому подобное.

– А на что обидеться?

– Обидеться… обидеться… я была настолько увлечена своими страхами, что не поняла, как он скатился к теме: разведусь, но на тебе никогда не женюсь. На это и думаю обидеться…

– Это смешно. Ты собираешь за него замуж?

– Нет… – бодро процедила я.

– Тогда на что ты собралась обижаться? И прежде необходимо потерять здравый смысл, чтобы, зная его, согласится выйти замуж.

– Да, нужно потерять… – и я была готова потерять этот пресловутый здравый смысл.
 
Еще пару дней я раздумывала: обидеться или как? Но не успела…
 
На третий день после этого разговора беглянка вернулась домой, и свободные ночи стали подконтрольно-законными. Более того, обида – дорогое чувство, а после примирения с Настей у меня не было времени на сей «благородный» порыв души.

Минул год, когда мы сталкивались на этих гранях; и вот мы снова к ним вернулись, но что-то изменилось. Изменилось мое отношение к человеку и мировоззрение. Теперь я не нуждалась в нём, но хотела быть с ним, при условии его доброй воли на это.

Любовь, вечность, счастье – все это было и с ним, и без него… я становилась неуязвима не только для него, но и всех. Мир представлялся мне огромным космическим пространством, где звезды – это люди. Звезды находятся в непрерывном хаотическом движении, постоянно сталкиваются друг с другом, разрушаются, распадаются, соединяются, но всё находятся в едином бесконечном хаосе – бездне. И мне было все равно одна ли я в этой бездне или есть кто-то рядом. От бездны было никуда не деться, она являлась первоисточником, вдохновителем и прародителем всего. Я училась доверять этой бездне, видеть в хаосе разум и не хвататься за другие звезды, создавая или становясь в легионы иллюзорной стабильности или силы.



***
«Всякая ноша дается по силе нашей...» – и, размышляя над этим, склоняюсь к правоте сего утверждения.

Так после примирения с сестрой, она и круг её проблем стали забирать всё моё время и личное пространство, пожирая их, как свои собственные. Моя жизнь ушла на второй план и стала доноситься отголосками: радости свиданий, стресса безработицы, семейных неурядиц и приступов паранойи в промежутках благого одиночества, когда дела требовали физического отсутствия Насти.

Каждый новый рассвет усиливал, а вечер усугублял моё разочарование в сестре… и, если б добавить ещё какой-либо шок сверх, то ноша вполне могла бы оказаться мне не по силам.

– Юль, как ты думаешь, люди меняются? – жалобно вопрошала я.

– Нет, они просто стараются вести себя по-другому, – безжалостно не соглашалась она.

– А мне, кажется, меняются… – робко не соглашалась я.

– Нет, не меняются! 

Не умея опровергнуть, я молчала, но это было угрюмое молчание-отсрочка в надежде взять реванш, доказав на примере Насти возможность личностных изменений человека.

И прежде депрессивные состояния сестры мне были хорошо известны, но они в одном в них не было моего прямого участия, кроме последнего, а, следовательно, и ответственность за него ложилась на мои плечи. Вместо прогнозируемого воодушевления и забытых слез по Славе, сестренка мне выдала панические настроения по всем направлениям, заставив несколько опешить от такого исхода дела. Разумно оглядевшись на деятельность рук своих, я дала Насте две недели на стресс, став её тщательно оберегать и направлять в каждом шаге прежде, чем она начнет самостоятельно мыслить и ходить.

– Мне страшно! Мне страшно! Мне страшно!

– Всем страшно! – смеялась я, но никак не могла перебить упаднического состояния духа сестры.

Ох, как мне не нравились её потухшие глаза и потерявшаяся где-то способность огрызаться.

Прошли две недели, и больше: ситуация менялась, но не оправдывала моих прогнозов – депрессия Насти с каждым днём лишь усиливалась, заставляя признавать правоту подруги. Я всегда считала и готова была до хрипоты отстаивать силу и харизматичность характера сестры, имеющей «тысячу» друзей, где каждому второму она приходилась или наставником, или нянькой.

Как мы порою бываем слепы…

Боец за «справедливость» и проповедник «счастливой жизни» – моя сестра – на деле оказалась человеком умеющим отстаивать лишь изведанные горизонты. Исследовательская миссия её повергала в шок и чем больше требовалось самостоятельности и смелости сделать шаг вперед, в неизвестное будущее, тем сильнее у нее был страх.

Я не хотела признавать этого, отчего каждый вечер давила на корню её истерики, то гладила – то ругала, настраивала сознание на положительный результат, проговаривала, просчитывала каждый возможный и невозможный шаг, заставляла улыбаться и не показывать слабости на людях.

И заставляя так жить другого, не могла уже позволить себе иное мировоззрение, чем то, которому учила. Это заставило меня вернуться к ранее прочитанным книгам по психологии, обратиться к классике литературы в поисках ответов на рождающиеся вопросы (благо я уже не работала и могла себе позволить эту давно планируемую роскошь). И, пересматривая моральные, нравственные и личностные установки свои и чужие, впервые в жизни серьезно обратилась к религии.

Каждый день я развинчивала сценарии жизни Насти, старясь найти ответы на ещё не заданные вопросы. Скрупулезно копалась в её прошлом, выстраивая все известные мне ситуации, впервые приводя их в четкую логическую цепочку. Год за годом анализировала её мировоззрение, пока она безжалостно пожирала мой мир… безжалостно, потому что напрасно.

Я с удовольствием разрешаю питаться собой, но, накормив одним и тем же блюдом раз, два, три – искренне надеюсь, что дальше человек научится готовить его сам. В отношении себя я также придерживаюсь этого правила. Любителей «халявы» и зажравшихся хамов я научилась выпроваживать из своей жизни, в результате чего осталась одна, а круг общения сузился до семьи и избранных. Так избавляясь от одних слабостей, мы приобретаем другие.

Настя являлась моей единственной сестрой, близким и родным человеком, и я не могла (хотя порой очень хотелось) взять и вычеркнуть её из жизни, установить жесткие рамки общения и прекратить любые нравоучения. Она всегда приходила ко мне с вопросом, что делать, и, легко получив ответы, выдавала их, где нужно за свои. И не важно была ли это школа, круг друзей, разборки в кафе, слёзы по мальчикам, проблемы на работе – ей всегда было у кого спросить, вкусно и дешево поплакаться о былом, получить порцию поглаживаний, набраться сил и, почувствовав себя сильной, идти дальше, а устав снова прийти.   

– Мне, кажется, в мои годы ты была такая наивная дурочка… и осталась такой!

И это я спускала её молодости, а время шло, дальше институт, экзамены, сессия, работа, желание быть любимой, создать семью, купить квартиру, зарабатывать деньги, быть большим босом, ездить на дорогие курорты, обвешаться бриллиантами и прочее… и все это быстро, одновременно, сразу!!!

Что породило в ней такие большие амбиции? Я не знаю, возможно, красивая жизнь вокруг. Ведь она училась в школе в эпоху перемен, когда расслоение общества после семидесяти лет социализма стало очевидным и не просто резало, а било в первое время по глазам. Моя сестренка в тринадцать лет собирала бутылки, чтобы не отставать от сверстников, покупающих в киосках жвачку. Поскольку мать в то время пекла дома хлеб и о карманных деньгах речи не шло. Но к её пятнадцати годам финансовая ситуация в семье изменилась: у Насти появились не только карманные деньги, но и по окончании школы желание поступить в платную новомодную Академию Бизнеса вместе с подружками.

– Поступай, если есть чем платить, – разрешил отец, и она страшно обиделась.

Лето прошло в лихорадочной гонке сдачи экзаменов по всем институтам, затем документы подали в техникум, где девочку с серебряной медалью приняли без экзаменов, но неожиданно был набран проходной бал в филиале московского института, про который в объявлениях о работе упоминается: «Выпускников ВЗФИ просим не беспокоить». Так судьба человека определилась на ближайшие пять лет, по истечении которых был подведен результат:

– Я не буду никогда работать бухгалтером!

– Зачем училась?

– Ради высшего образования и потому что никуда больше не поступила.

Но к тем, давним сценариям её жизни, я была мало причастна, зато последний являлся моим детищем, и я несла за него ответственность.

– Настя, я же говорила – победителей не судят! – радостно восклицала, видя, как преобразилась сестра при положительных рабочих результатах, в саму возможность которых не верила. – Ты молодец! Всегда знала, что справишься! – не жалея расточала ласку.

– Я соскучилась… если бы ты знала, как я соскучилась по Славе… – вдруг мелодраматично выдала сестра.

– Всё ещё?
 
Переводя дух, я обреченно вздохнула, готовясь слушать очередные слёзы, чувствуя при этом рождающийся протест, внутреннюю злобу и раздражение, с того дня став на истерики сестры смотреть отстраненно, потеряв к ним всякий интерес, одновременно задаваясь вопросами: «Где есть мера терпения? Что есть мера прощения? В чем есть смирение? Отрекаются ли любя? Что крест, а что кара?» Вопросы рождались быстрее, чем я успевала найти ответы.

– Если ещё так будет четыре недели, то я всё брошу, и вообще нигде работать не буду! – чуть не плача, отправлялась она на работу, устав от себя, замучив меня.
 
Мне оставалось лишь разводить руками.

– Юлька, я не знаю, что с этим делать… это не перешибаемо…  у меня опускаются руки и пропадает желание за неё биться. Это отчаяние, да? Это плохо?

– Я вообще не понимаю, как ты до сих пор не прекратила с ней нянчиться!

– Она моя сестра.

– Она хамка! Неблагодарная девица! Ей дали всё: работу, карьеру, дорогу в жизнь, а она страдает! Ты и так слишком много для неё сделала, столько не делают даже для родственников! Родственники стараются не перебегать друг другу дорогу, но, чтобы уступить?! Это могла сделать только ты… И это глупо.

– Я не могла иначе.

– Подожди, если она выкарабкается, то все заслуги припишет только себе, – злилась Юлька.

– Делая что-то по доброй воле, мы не можем ожидать благодарности… – но эти речи «смиренной овечки» раздражали подругу.

– Оставь её в покое! Если человек не хочет идти сам, ты не сможешь тащить его всю жизнь!

И я не могла сказать, что решила не уходить к Рафу, желая оставить и эту дорожку сестре, прекрасно помня слова: «Если у меня всё получится здесь, то ты точно уйдешь к Рафу. Я сделаю всё для этого!». У неё не получалось, а принимать блага в виде оторванных от души подачек? Очень хотелось избежать такого унижения. 
 
Таким образом, я встала ещё перед одним фактом – безработица, без каких-либо отступных путей. Воплотился мой самый серьезный страх: нестабильность… С этим приходилось жить и бороться, параллельно разбирая душевные завалы сестры.

Тикали часы и день проходил за днем, а я полностью растворялась в чужих заботах, беспечно забывая о своих. И нервно-досадливо помня о безработице, покупала газеты, чтобы тоскливо пробежать по ним взглядом и отложить это самобичевание до следующего понедельника, то есть выхода свежих газет. 

Вот таким образом мой авантюризм и не желание подчиняться воле обстоятельств перепутали и перемешали все дороги, сбив обычную житейскую логику, следуя которой мне нужно было бы уйти работать к любовнику, а Насте дождаться вакансии у Рафа.

Все эти и другие страхи я подавляла за счет встреч с любовником, позволив нарушить данный себе обет не звонить первой. Секс успокаивал, придавал равновесие и бодрость духа, пока не возник новый приступ паранойи: ровно через месяц после первой.




***
Во время безработицы можно было позволить себе такую роскошь, как перепутать день с ночью. И каждую ночь понедельника, отправив насильно сестру спать, в одиночестве я развлекалась, собирая разрозненные данные в единую картинку четких цифр (отчетность – любимая забава иностранного капитала, и столь не любимая на русской почве). Но, прежде всего занималась ежевечерней профилактикой чужого сознания, не позволяя Насте пасть духом и погрязнуть в унынии, поскольку вместо здорового азарта и желания выстоять новая рабочая стезя повергала ее в ужас. Все это делала ответственно, с энтузиазмом, обложившись уже книгами по психотерапии и практической психологии.

– Смотри, ты сегодня лучше. Еще неделя и втянешься окончательно! – протягивала костыли времени, в безусловной надежде на светлое завтра без них.

Но в одно бессонное утро, отправив сестру на работу, я захлопнула дверь и тяжело осела:

– О, Боже! Устала! Устала… устала от вечных истерик и подавленного настроения! Передышки прошу! Передышки! – кричало все внутри.

В семье бытовало мнение, что Настя самый сильный человек, после отца (сама она отводила себе безусловное первенство). Поэтому такие черты характера, как резкость, грубость, несдержанность и беспокойность снискали определенную долю снисхождения, как проявление волевого характера. Но все это скрывало пессимистически настроенного холерика с завышенной самооценкой и очень большими амбициями, а также интеллектуально бедную особу самоутверждающуюся за счет других. Хотя кто я такая, чтобы быть кому-то судьей? Спесивая недоучка, приходящаяся старшей сестрой, исходящая слюной бешенства от вечных компаний, «тысяч» знакомых и друзей, сразу открывающих душу и образ мыслей (вместе с проблемами), бестолкового трепа и пустого времяпрепровождения.

Теперь мне стало очевидно: истерика является нормой психологического состояния сестры, которая могла выражаться или в буйной утомляющей всех радости, или изводящей напрягающей избранных апатии. Я была избранная, но почему-то сие меня все меньше и меньше радовало…

Пессимизм, как форма мировосприятия, везде и во всем искал установку «плохо» или «как сложно жить на этом свете». Если со Славой все замечательно: «Страшно! Я боюсь, что все это может скоро кончится! Это скоро кончится!». Если со Славой проблемы: «Все плохо! Я так и знала, что все так кончится!». И все жизненные обстоятельства подгонялись под эти установки.

Последний сценарий ее жизни, поставил человека в экстремальные обстоятельства и обнажил скрытые ранее черты личности. Грех был мой, но крест ли?

Стараясь мыслить позитивно и не поддаваться наплывающему со всех сторон разочарованию, легла спать, вновь попросив передышки… и снился мне веселый сон, где были только я и он. Я сидела на диване, не умытая, не чесанная, теплая от сладкого сна, стеснялась, смеялась и манила к себе его, холодного, зимнего, только что пришедшего:
 
– Секс?!

– Сначала нужно поговорить!

– М-м-м… Сначала секс, после поговорим.

– Нет! Поговорить нужно!

– М-м-м… Секс!

– Нет! Это важно!

– Ну, хорошо! Хочешь говорить – говори, – сдалась я.

Его волнение передалось дрожью и аритмией. У меня перехватило дыхание от предчувствия чего-то страшного и неизбежного. Он собрался духом, открыл рот, но тут зазвонил телефон. Я проснулась. Звонил он…

– Не разбудил?

– Разбудил!

– Что делаешь?

– Сон смотрела!

– Ну, красавица, ты совсем обнаглела. Время три часа дня! И ты еще не ждешь меня?

Он пришел, морозный, колючий, родной.

– Я видела сон. Ты в нем отказывался от секса.

– Я?! Это точно был я? Ты ни с кем не перепутала меня? – стаскивая одеяло, смеялся он.

Все же реалистичность видения насторожила. Поэтому, укладываясь в кровать, у ночи иль утра спросила я: «Что происходит? Что он хотел сказать!»

И снились мне... муж и жена, совершенно абстрактные силуэты в полумраке коридора, что разговаривали на повышенных тонах по поводу беременности последней, причем первый был крайне раздосадован. Такая длинная одноплановая картинка, где беременность женщины не явная, а лишь тема, как факт для обсуждения.

Проснулась. Нет! Подскочила, без всяких звонков и внешних звуковых раздражителей, часто перебивающих сны в пору их сладкой неги. Первая мысль: «Бред!» Вторая: «У него беременная жена!».

Сон пропал. Ощущение жестокого насилия над волей человека, которого прижучили, как щенка, заставив скулить от безвыходности, тихим кошмаром разливалось по жилам.

Мне стало жутко и страшно… и жаль его: над моей свободой ещё никто так дико не насмехался, загоняя в угол. Даже сестра с её карьерой и работой у него являлась только рычагом давления, оставляя выбор за мной… и не один.

Первым порывом явилось: «Бежать! Спасать!». Я даже выскочила из кровати, закружилась по комнате, но встала у окна: «Куда бежать? Кого спасать? От кого?» – пришли отрезвляющие мысли, заставив рассмеяться. Остыв, успокоила себя тем, что это мой очередной… очередной бред, кошмар, приступ воображения, но к вечеру уже сходила с ума… и это было очень странное помешательство, которое напрочь вышибло мысли о сестре, дав передышку.

Я, как раненный зверь, истекающий кровью, металась в поисках выхода, ощущая себя в западне. Моим уделом осталось лишь только смирение и покорность судьбе, но это же означало смерть. Смерть от удушья, когда тебя лишили свежего воздуха, вольного ветра, зеленых трав, неба и солнца, насильно заперев в четырех стенах каменной холодной крепости, сообщив, что эта тюрьма отныне твой дом. От безвыходности я скрежетала зубами. Осознание проигрыша порождало бессильную злобу, делало апатичным, надменным, жестоким… и это были не мои чувства.

«Ничего… ничего… – успокаивала я уже себя, действительно смахивая на сумасшедшую. – Все хорошо! Пути Господни неисповедимы, и каждый человек обладает собственной волей. В конце концов беременность без его участия не может произойти, а, значит, удовольствие, как свободное волеизъявление, есть. Ничего, ничего… утешится в детях». Но, это не помогало. С каждым часом я все глубже погружалась в бездну сумасшествия, чувствуя себя человеком с перебитыми ногами.

А были ли у меня объективные причины для подобного сумасшествия, кроме богатого воображения? И да, и нет…

Его жену я видела лишь мельком.

Первый раз наше тайное знакомство произошло в ночном клубе, где мы «случайно» оказались вместе, а после я долго восстанавливала убитую самооценку.

А второй раз… я столкнулась с ней в баре. И это было действительно случайно. И была она с толстым старым богатым дядей, которого развлекала, пытаясь лежа играть в бильярд, и каждый раз стыдливо одергивая юбку. Справедливо заметить, я тоже была не одна, а с другом, официальным другом, о котором знал и любовник, и семья. Поразмыслив над виденным трезвым взглядом, вынесла вердикт, что «дядя» выглядит вполне благонадежным и завел молоденькую любовницу больше для проформы нежели дела. И зная мужа этой смазливой куколки, я не могла осуждать человека, ищущего любви и тепла, без колкостей сарказма. Можно сказать, я даже симпатизировала ей. Меня мало устраивало наше расширившееся трио, но «милому» наставили рога, и это согревало душу.

Мир же оказался на удивленье тесен, и он зачем-то подарил мне ещё не одну встречу с Ириной, только «дядю» сменил юный и давно перспективный мальчик из нашего района. Игрок городской хоккейной команды, обласканной губернатором. Несмотря на деньги, поездки, дорогую машину, обставленную квартиру, завидное жениховство и определенную популярность Сашка сохранил какую-то детскую наивность и чистоту душу. Судя по тому, что они довольно часто встречались, он ещё и влюбился. Что нашла в нем Ирина я не берусь гадать, но симпатии к ней у меня заметно поубавилось.

Вскорости, любовник развинчивал трезво-логические цепочки неверности жены с мнимым спокойствием и насмешливостью. Человека стали ломать ранее неведомые чувства и... мне стало жаль его. Удивительное чувство жалость у женщин: никогда не знаешь, что явится ее предметом и не родится ли из этого ненависть.

– Ты знаешь, я бы изменила свою жизнь еще раз… – с замиранием сердца сообщила я.

– И зачем тебе муж, который станет изменять? – спросил он с издевкой.

Я растерялась:

– Как меня не хотят взять замуж?

И забыла, что собиралась попросить любовника просто остаться верным, поскольку победы в позиционных войнах достаются хладнокровным и терпеливым. К тому времени встречи Ирины с Сашкой уже прекратились, но, судя по всему, не её поведение.

Я обиделась, и откровению не суждено было случиться. С того дня страх неотступно преследовал по пятам. Тихо сходила с ума, по многочисленным результатам своих анализов читала не только свою, но и чужую жизнь. Давила панику, подавляла брезгливость и, не смея озвучить истинной причины, часто срывалась. Всё закончилось банальным хламидиозом, подаренным нам верным мужем и любовником, вынужденным признать свой промах к великой радости дам… 

Для Ирины, думаю, сие обстоятельство явилось, кроме досадной неприятности, весомым облегчением и тактическим выигрышем: «Ты оступился! Ты упал! Ты теперь вечно виновен!» Своя неверность при таких обстоятельствах, как правило, благополучно забывается, отчего особенно сладко плачется и прыгается на чужих костях. Победителей не судят – это аксиома.

Для меня сие обстоятельство явилось давно ожидаемой неожиданностью, но поскольку опасности ждала с другой стороны, то совершенно не была готова к удару в спину. Пережив, переболев, переосмыслив и не сумев расстаться, посчитала инцидент исчерпанным, решив, что дети остепенились, успокоилась, пока не увидела Ирину в кинотеатре.

На этом все объективные причины к нынешнему сумасшествию исчерпывались, дальше в дело вступало воображение, очередной приступ которого поистине представлялся абсурдным. Особенно были смешны мои опасения и нежелание, чтобы Ирина забеременела.

Кому же ещё, если не ей? Когда разбиты розовые очки, мы вспоминаем о старой лодке, латаем её и ставим метки, гласящие: «Собственность!»

Но я уже не просто понимала, а чувствовала, каким жестоким ударом беременность явится для мужа, что выберет путь наименьшего сопротивления и, не сумев пережить горечь поражения, отравит жизнь ненужными сожалениями. Мной удивительно хорошо чувствовался этот путь, и в нем была одна спасительная надежда – утешиться в детях.

В неопределенном будущем, через год, два, три у них вполне могла бы родиться ещё одна дочка, но не сейчас, когда обида ещё велика, а иллюзия свободы почти осязаема. Беременность бы означала удар наотмаш, когда голова высунулась в открытую дверь, и ты с наслаждением и опаской, замирая, изучаешь другой мир, раздумывая сделать ли в него шаг. Удар!!! Дверь захлопнулась! В глазах темно! Но вот, просветлело: огляделся, и понял кому обязан потерей мечты, и обрушился всей силой ненависти на виновного. Спустя время, возможно, кто-то себе и признается, что не сумел бы он сделать того единственного не шага в другой мир, но большинство предпочтут ненавидеть закрывшего двери. Страшный темный и угнетающий это мир… и именно он ждал любовника.

Ложась спать, у ночи спросила:

– Что мне делать?

– Работать, – был получен ответ.

– Сама знаю, – досадливо фыркнула на себя за неточную формулировку и ещё день проживала чужую жизнь в одном из возможных будущих.

Ложась спать, снова спросила:

– Каково будущее любовника, если рассказать ему о своих опасениях?

И снился же сон мне.

Комната. Кровать. В кровати он. В комнате я, но, как дух или тень, никому не видна. Он болен. В комнату входит она – любящая жена. Как к матери тянется он, шепчет: «Спаси», – припадает к груди. Она утешает. Она обнимает и, как младенца ласкает, и так засыпает.

Приходит моё соло. Достаю неизвестно откуда странную кастрюлю, напоминающую цилиндр, и тихо пристроившись у края кровати, открываю, произнося заклинание, которое сделает всех счастливыми, но не задачка… забыла алгоритм слов. Произношу снова и снова, похожие слова, но безуспешно – из цилиндра вместо фейерверка вырываются лишь редкие искорки счастья. Всеми силами пытаюсь вспомнить нужные слова, но лишь своими молюсь о счастье близких… к утру мне близок был весь мир.

Утро. Просыпается он. Просыпается она. Оба смотрят удивленно на меня.

– Простите, увлеклась, – извиняюсь и, потупив взгляд, убираюсь со своей кастрюлей в угол я.

Любовник откидывает одеяло, и я пугаюсь белым огромным рубцам на его коленях, будто кто-то перерезал сухожилия, лишив человека возможности ходить, но похоже рубцы не огорчают его. Он радуется. Нет, он безмерно счастлив. Он встает, подпрыгивает, разминает ноги, попеременно целует в щеки растерянную жену, меня, открывает дверь, выходит, оборачивается и смотрит на нас с лукавой и торжествующей улыбкой.

Проснулась. Потянулась. Лениво подумалось: «Вот скотина неблагодарная…»

Усмехнулось. Улыбнулось и от счастья подскочилось: «Господи! Да, я же поняла разницу между заклинанием и молитвой!»

Это ощущение настолько захватило и обрадовало меня, что лишь к вечеру я сообразила финал сна. Оставили не только жену, но и меня! Вот к чему привела молитва – свободе выбора, а произнеси я заклинание, то результат был бы другой: он по-прежнему бы остался калека, но уже мой. Одна сотворила, другая добила: прекрасный мягкий сердечный женский пол.

Во мне как-то сразу поутихло благородное желание: «Бежать! Спасать!». В ситуации нашлось много плюсов. «Это лишь мое воображение», – лениво рассуждала я, ища компромисс, уже со своей совестью.



***
«Господи, прости! Не ведаем, что творим!» – стало запоздалым раскаянием, когда мне во всей горечи открылся смысл фразы: благими намерениями выстлана дорога в ад.

Параллельное произошедшие разочарование в сестре и очередной припадок воображения сделали меня на какой-то момент не позволительно резкой и категоричной.

– Я думала, что в этом году оставила всех, но, если так пойдет, оставлю и еще, – мрачно поделилась я с Юлькой, когда возвращались из бассейна.

Эти эпитеты относились и к любовнику, ибо из-за виртуальной беременности его жены в будущем, в настоящем я чувствовала себя идиоткой, но более всего к сестре, с которой накануне мы сидели в кафе. Она пила кофе, я – пиво. Она покорно слушала, а воодушевленно раскладывала ее поведение по полочкам.

– Настя, скажи что-нибудь!

– Мне все равно. Мне все равно делаешь ли ты мне больно или жалеешь. Когда я позвонила тебе, хотела, чтобы меня пожалели, а теперь нет. Ты все говоришь с такой злостью.

У сестры рушилась самооценка, и я из последних сил билась, желая вдохнуть в нее уверенность.

– Я поняла. Я слабая. Как мне стать сильной?

Мы разошлись. Я надеялась, что утром в мире проснется одним сильным и счастливым человеком больше, но ошибалась: мне позвонили, сообщив об очередном приступе душевного насморка.

– Вернусь из бассейна, зайду, – пообещала, не имея к тому желания. – Юлия, скажи, ведь наступает такой момент, когда человек встает и идет сам?

– Иногда и не наступает.

– Жаль… Я вот все еще думаю о христианском всепрощении. Ударили одну щеку, подставь другую. Самое большее, наверное, что я могу сделать, это, получив пощечину, уйти, не пожелав зла.

– Если ты о Насте, то тебя ударят и по другой, а ты будешь продолжать тащить и тащить человека, а после тебе скажут: «Ты кто такая? Я всего добилась сама!»

– Но делая добро, вправе ли мы ожидать благодарности?

Но эта тема уже всерьез заставляла Юльку злиться.

Впрочем, и в моем сердце смирение по отношению к Насте истощалось с каждым днем, меняясь глухим раздражением. Грани разочарования, тяжелого и неприятного, явились отчетливо ясно, но с упорством одержимого фанатика я не желала их признавать. И, продолжая проповеди, я пугала сестру возможными вариантами несбывшихся надежд и будущих крахов, если она не изменит своего мировоззрения. Настя просила то силы, то жалости, не желая первое приобретать самостоятельно и имея второго в избытке.  Отчего у меня стало появляться неприятно равнодушное отношение к ситуации, ибо не имеет смысла учить плаванию человека, упорно не желающего этим умением овладеть.

– Настя, ты плачешься и говоришь, что дурочка, желая из чужих уст услышать обратное, но вместо этого получила чисто техническое доказательство этому. Можешь быть спокойна – ты дурочка! Ты, действительно, дура! Твое право обижаться или нет – выбор за тобой. Так же твое право оставаться прежней или меняться! Твоя проблема в том, что ты не умеешь быть благодарной и радоваться жизни вообще, в том числе и в состоянии нестабильности. Ты зацикливаешься на мелочах и не хочешь смотреть на ситуацию в целом – спокойно и беспристрастно, поскольку тогда придется перестать суетиться и научится действовать, следовательно, принимать решения и нести за них ответственность.

Она огрызнулась, в ее голосе послышалась неподдельная злость и обида. Семена той жестокой отповеди дали скорые всходы, заставив меня восклицать:

– Юлька, это чудо! Настоящее чудо! Она преобразилась! Ей больше не нужны подпорки чуждых мнений и советы! Сама, сама поднялась и пошла! Пошла, когда я уж было отчаялась отстоять человека и, признав поражение, готова была отпустить ее, позволив утопиться в жалости к самой себе.

– Посмотрим, как это надолго, – сухо прокомментировала подруга весь мой двадцатиминутный пафос.

– Надеюсь, навсегда! И потом она сама очень хочет меняться! Ей хочется гордится собой, и чтобы гордились ею! Желание и стремление творит чудеса! Она еще столь недолго живет в этих забытых стремлениях души, но мир вокруг нее уже успел измениться, хотя ни ситуация, ни данность в нем не поменялись, просто она научилась мыслить так. Ты знаешь, я тут все размышляла над прощением… тебя ударили по одной, подставь другую… кажется, с Настей у меня это получилось.

– Да, – нехотя мне подтвердили.

– Вот теперь думаю, – продолжала я, поскольку Юлия в ту субботу была немногословна, – возможно ли подобное, когда потеряно доверие к человеку? – переметнулись мысли.

– Нет! Невозможно! А со временем отношение и вовсе меняется, становится расчетливым и равнодушным! –  сообщили мое будущее отношение к любовнику и занялись Настей. – Люди не меняются! Ты лишь заставляешь их врать самим себе и в угоду тебе! Есть определенные врожденные черты характера, которые составляют личность человека, и изменить их он не в состоянии. Контролировать, маскировать, обманываться возможно, но избавиться – нет! Почитай психиатрию – это гораздо действеннее Святого Писания.  Не обижайся, но мне надоело слушать о твоих родственниках! Не потому, что это не интересно – я устала.

И мы замолчали.

Так, кроме раздражения, которое я смиренно проглотила, между нами пробежала зависть: Юлия не сумела искренне порадоваться за нас с сестрой. Виной тому было отчаяние: она отчаялась расшевелить нега-апатичный характер Володи и, решив для себя, что люди безнадежны, слабы и отвратительны в тупой бездеятельности, оставила все попытки биться за них, с тоской и безнадежностью примеряя на себя жизнь с одним из таких, старясь максимально извлечь все выгодны из подобного сосуществования. Так мир рождает сухих и черствых стерв, у которых ангельские лица и мертвая хватка.

Впрочем, что лучше: ее холодное ровное и расчетливое отношение или мой воинствующий идеализм, досаждающим правильным, с моей точки зрения, мироустройством, я не знаю. Знаю, что и то, и то другое неизбежно влечет за собой разочарование, раздражение, равнодушие и лишь избранные доходят до понимания, прощения и любви. Обычный обыватель чаще всего останавливается на равнодушии, когда человеколюбие превращается в потребительский эгоизм.

В подобных рассуждениях, печалях и радостях мы дожили до Нового года. Пришло время подводить итоги. Прежде всего это касалось рабочих результатов Насти, они были впечатляюще-успешны, но она вместо радости и заслуженной гордости собой впадала в депрессию, возвращаясь в состояние истеричной неудовлетворенности, из которого мне удалось вытряхнуть ее, как оказалось всего лишь на пару недель, а затем все вновь повторялось:

– Ударь меня! Сделай со мной что-нибудь! Ну, почему так?! – но эти восклицания уже лишь глухо злили, заставляя взирать на сестру с циничным равнодушием. – Почему я не могу радоваться?

– Ты меня спрашиваешь?

– Да!!!

– Это ты лучше у себя спроси.

– Мне не нравится это!!!

– А ты наслаждайся. Ну, если быть сильной – это не твое, зачем себя так мучить? Расслабься и возлюби себя истинной, дочь моя.

– Ты так говоришь и так смотришь, как будто я тебя достала, надоела и ты злая, разочарованная.

– Успокойся, я сумею принять тебя любой, прежде, ты осознай себя. Просто мне придется признать правоту Юлии Игоревны, – вздыхая, добавляла я, не желая так просто сдаваться.

– В чем?

– Она доказывала, что человека изменить невозможно. Я доказывала обратное.

– И что?

– Глядя на тебя, мне придется признать свое поражение.

Я устала от сестры, ибо ее двухнедельный оптимизм был столь же деятельно-напрягающим, как и депрессия. Повторять проповеди – напрасная трата сил, ибо никто не сможет сделать человека сильным и счастливым, кроме него самого.  Устала и от себя, ибо, проповедуя «царствие Небесное» растеряла мягкость, уступчивость и миролюбие, научившись хладнокровно подавлять близких, полагая, что это ради их же блага… но все же через насилие воли.

И вот теперь глядя на сестру, впервые задалась вопросом: «А нужно ли все это ей?» 

Тут на мое благо праздники закружили ее, и все новогодние каникулы она пропадала невесть где с друзьями, пока те не вышли на работу.

На работу также стали выходить и наши бывшие сотрудники.

Поскольку с Настей все парни были в свойских отношениях, то за помощью также по-свойски продолжали обращаться к ней.  Не умея сказать НЕТ, не желая думать над НОТ (научная организация труда), Настя свалила просьбу Лелика вместе с ним самим на мои плечи.

Пока Лелик рассказывал, как собирается строить НОТ, я успела расспросить, куда его занесли ветра судьбы. Ветра к нему были благосклонны.

– А ты уже работу нашла?

– Нет.

– А искала?

– Честно признаться, нет.

– А будешь?

– Да.

– А как?

– В понедельник пойду, куплю газету, а дальше... как все.

– А кого ты будешь искать?

– Сложный вопрос. Еще не определилась, если честно.

– А торговым?

– Нет, – чуть не рассмеявшись, тем не менее резко обрезала я.

– А почему?

– Леша, у меня есть одна проблема – я не умею общаться с людьми.

– Да?! Странно, а я тебя всегда считал харизматичной личностью, которая может общаться с кем хочет и у которой все это легко получается.

Тут я даже оторвалась от компьютера и посмотрела на Лелика, столь искренен был льстец.

– Леша, я не люблю людей и у меня нет особого желания с ними общаться. Я люблю цифры, факты, анализ, логику, разработку планов – порядок, одним словом, а люди –  это хаос. Поэтому, если вам потребуется подобный человек, ты только свисни.

На том мы и расстались, но Лелик поманил к себе сестру.

И зачем козе баян, когда есть фортепьяно? А понеслось ведь все как встарь…

– Ну, почему я такая? Почему я неуверенная такая? Ну почему? Может потому, что мы постоянно работали вместе и могли друг друга прикрыть, помочь? Как мне снова вернуть уверенность?

Я хранила молчание.

– Завтра позвоню Лелику и скажу, чтобы взял тебя, что ты там им все устроишь и разрулишь, и тогда сама уйду к нему торговым! Мы снова будем работать вместе и сможем говорить на одном языке! Нам снова нужно работать вместе! Как ты думаешь?

Я молчала.

– Ведь тебя же тоже паника бьет?

Я кивнула.

– И я тебе также помогаю?

Я кинула.

– Я тебя также нужна!

Я кивнула.

Разошлись, но следующим днем сошлись на той же ноте, когда, казалось, все позади и Лелик услышал из уст Насти её личный ответ: «Нет». 

Отказалась она из страха, поскольку ответ «да», неизбежно повлек бы за собой не одно самостоятельное решение и действие, но и ответ «нет» ей дался тяжело:

– Не уходи! Не бросай меня!

Сестре было действительно плохо, а мне было жаль свое время.

– Такое впечатление, что ты меня избегаешь? Поговори со мной! Скажи что-нибудь! Не молчи! Я тебе не нравлюсь?

– Нет.

– Почему я такая неуверенная?

– Этот вопрос к себе, не ко мне.

– Скажи, что ты думаешь?

– Ничего. 

– Скажи мне, что ты думаешь?! Правду! Ты злишься?

– Нет, я разочаровываюсь и от этого резка, после придет равнодушие, и я стану спокойна. Мне сложно дается разочарование.

– Не надо так! – практически закричала Настя, сдерживая слезы.

– А как? Ты думаешь, что за тебя кто-то будет режиссировать всю твою жизнь? Ошибаешься. Хочешь перенести бремя ответственности на чужие плечи? Правильно, всегда будет, кого обвинить!

– Я хамка?

– Да! Тебе все дали, а ты строишь из себя жертву и спрашиваешь, как поступить? Что я должна была тебе сказать? Пошли к Лелику? Ты бы меня послушала?

– Нет, – но как-то очень неуверенно произнесла сестренка.

– Тогда, что ты спрашиваешь? Зачем вся эта комедия? Приняла решение, значит, приняла! Встала и пошла жить дальше, исходя из ответа!

– А дальше?

– Что дальше?

– Дальше что?

– По ситуации! – взорвалась я. – Настя, ты эгоистка! Представь, что я тебя сейчас начну грузить всеми своими проблемами, страхами, неуверенностью?

– Да, я вижу тебе тяжело уже со всем этим справляться. Ты нервничаешь, ты злишься, тебе нужна помощь, – преданно заглядывая в глаза, начала вещать сестра, голосом психотерапевта.

– Настя, я злюсь из-за тебя! У меня нет проблем! Я спокойна сама по себе! Осталось только принять свое разочарование и вернуть спокойствие в отношении тебя! И мне не нужна в этом помощь, я справлюсь сама, а как зависит от тебя, – в бешенстве я ушла домой.

И снилось в ту ночь мне… 

Сон во сне. В нем какая-то неуловимая бессмыслица. Дом. Вдруг в доме я. Мечусь в поисках того, не знаю чего. Неожиданно возникает он, а следом какая-то старуха. Он ее зачем-то выгнал из дома. Прогнал и каких-то людей с крыльца. И прочая смутная суета. Картинки быстро и напряженно менялись. Все завершилось взрывом дома.

Во сне я проснулась. Скептически улыбнувшись пригрезившемуся, повернулась на другой бок, собравшись вновь сладко заснуть, но кто-то позвал меня по имени. Обернулась. Какой-то, невесть откуда взявшийся, старик сообщил, что мне нужно зайти в горящий дом, найти нечто важное и передать. За нами пойдут люди, но мы должны их прогнать. Затем я отдаю найденное, а сама возвращаюсь, и дом взрывается.

– Но! – попробовала было возразить старику.

– Все рассчитано по секундам, ты будешь знать в какой момент погибнуть.

– Нет!

– Да, – он снова называл меня по имени, попросив, - смирись, ты обречена, ты должна погибнуть.

Я молча смотрела старику в глаза, но видела лишь улыбку и черное звездное небо. Вдруг меня кто-то позвал по имени. Очнулась. Обернулась.

Предо мной забор. За забором дом, объятый пламенем. Вокруг забора люди. Истошные крики баб. Осматриваюсь. Вижу любовника. В тоске и страхе он, не отрываясь, смотрит на дом.

– Там его дочь. Вот кого искала, а не успела выйти, потому как вернулась за рукописями.

Не успев осмыслить, свалившееся знание, я уже бежала в дом, чувствуя всем телом, как время пошло отсчитывать минуты до взрыва. Любовник последовал за мной, следом за ним мать, за ней пара сердобольных зевак, но все это я чувствовала или видела уже спиной.

– Мать! Выведи мать! – крича, указала на старуху, заходящую вслед за нами. – Отведи всех до забора и возвращайся!

Когда он снова забегал на крыльцо, я выбегала из дома, держа на руках девочку. Время отсчитывало секунды и тело мое покрылось холодной испариной, так не хотелось умирать. Передав ребенка, столкнула их крыльца… до смерти секунды… лишь стоит вернуться в дом…

– Жить! Жить! Жить! – все кричало во мне, и я побежала прочь, вслед за любовником.

Рукописи для автора порой дороже жизни, ибо в них заключено его бессмертие, кто пишет, тот поймет. Оставив во сне жить тело, побоявшись физической смерти, я предала все прежнее, лишив себя памяти и приняв смерть духовную.

Это я поняла, как только мы все благополучно достигли забора, став праздно смотреть на пожар.

Секунда, две, три… время стало отчитывать удары «после»: после взрыва и моей смерти. Я оставалась жива, огонь стал утихать, не оставляя следов пожара.

Сценарий сбился, но не изменился…

Кто-то пытался зайти в дом. Кидаясь под ноги, я не пускала, что-то крича о взрыве.

– Сумасшедшая! Полу-умная! Дура! – так награждали меня и, устав потешаться над юродивой, толпа разошлась.

Я осталась стеречь дом.

– Ну и пусть, – думала, обессилено падая и обнимая чьи-то сапоги. – Нельзя, нельзя туда… взорвется…

– Сумасшедшая, – обозвал кто-то и, ударив ногой в бок, отошел. – Пошли, ребята! Эта ненормальная лучше сдохнет, чем кого-нибудь пустит.


– Ну и пусть… – повторяла про себя, теряя интерес к мнению людей и осознавая, что отныне и до смерти мне ползать вокруг забора, терпеть насмешки, незаметно сгинуть… или, зайдя в дом, потрясти людей мученической смертью.

–  Ну и пусть… останусь здесь, а за рукописями никогда не вернусь, – спокойно решила, оседая возле калитки.

Как только в моей голове пронеслось это «никогда» округу потряс взрыв, осветив окрестности. Люди в страхе и недоумении обернулись. Дома не было. Забора не было. Калитка была, а возле нее чумазая, уставшая и свободная я.

– Мессия! Мессия! – слышалось теперь со всех сторон, и потянулись жадные руки.

Презрение обернулось преклонением, насмешки – раболепством, отвращение – слепой верой и обожанием.

Мне бы проснуться, но я поднялась и, открыв калитку, вошла в воскресший дом, толпа за мной. И дом наполнился хладными трупами, ибо никто из последовавших не мог вынести ни нежности прикосновения, ни любви, ни вожделения, ни равнодушия, ни порицания, испуская дух стоило лишь прикоснуться ко мне.

Вот оно! Я презирала слабость и была наказана, не имея возможности прикоснуться к близким, сколько бы не жаждала этого. Во мне равно убивало все – и любовь, и ненависть. Никто не умел выдержать, понять и принять силу открывающегося чувства и умирал, разрываемый им. Люди умирали от любви и это вызывало печаль…

Ушла на задний двор. Села у пруда. Со спины подошла Настя и, обняв за плечи, рухнула замертво. Очнулась я, когда в слезах терзала тело сестры, а вода в пруду окрашивалась красным.

Окончательно проснувшись, решила на время прекратить чтение религиозной литературы и позвонила сестре:

– Ты как? Помощь нужна?

– Если хочешь, поехали развешивать объявления.

– Хорошо.

Две ночи мы катались по ночному городу в свое удовольствие и под оглушительную музыку, развлекались между делом расклейкой объявлений о наборе сотрудников, смеялись… и борзели. Я запретила себе трогать сестру проповедями «о жизни праведной» и вести разговоры, затрагивающие ее мировоззрение, разрешив помогать только делом. И по окончании второй ночи испытывала одно чувство – раздражение, тотальное подавляющее невыносимое раздражение:

– Настя, не гони! Настя, красный! Настя! Настя! Настя! – вдавливая пассажирскую педаль тормоза в пол, замирала я. – Настя, ты без году неделя за рулем, чтобы гонять! Настя!

– Успокойся! Ночь же, – развязно отвечала сестренка, повелительно хлопая в ладоши, приказывая таким образом светофору переключиться. – Я тебя еще по всем твоим любимым местам прокачу! Опа!

– Не надо! Утро. Я домой хочу. Спать. Настя!

Устав от моего нытья и занудства, сестренка молча высадила меня у подъезда и уехала в ночь одна: курить, наслаждаться скоростью и мечтать. В душе обрадовавшись этой бессловесной ссоре, я с удовольствием провела неделю в затворничестве, ибо подавляющей процент тотального раздражения составляли пункты: сестра (вернее, ее поведение) – 40% и лишение одиночества – 30%.

Но счастье было скоротечным: сестренка вновь скоро появилась на моем пороге… странною, очень странною. Она была спокойной, но спокойствие это было обманчивым, внешним, выдуманным ей для себя и окружающих. Настя протянула мне листки, исписанные чужой рукой, пробежав их глазами я охнула. «Агрессивный стиль речи: я решила, я сказала, я беру тебя к себе; неуважение к собеседнику, подружайство, за три минуты повторила «Я» девять раз – ???» – и другие заметки сделанные в результате пятнадцатиминутного наблюдения за поведением сестры во время проведения собеседований.

– Исходя из этого можно сделать вывод, что ты просто невоспитанная хамка… Молодец твоя Таня! Тебе чисто технически доказали, что ты невростеничное амбициозное дерьмо! Молодец Таня! Может она ничего не смыслит в цифрах, но в людях!!! – восхищалась я. – Ты все поняла из ее записей?

– Да. Мы по каждой из них прошлись. Она со мной три с половиной часа разговаривала, когда мне совсем было некогда ее слушать. Меня девчонки ждали. Прикинь, они постоянно звонят, я быстро-быстро им отвечу, она злится! Я чуть в кино из-за нее не опоздала!

– Ты все поняла, что она хотела тебе сказать? – сухо и жестко повторила я вопрос.

– Да!!!

– Ты понимаешь, что она твоя прямая начальница?

– Да.

– Ты понимаешь, какую работу с тобой провели? Она учит тебя, следовательно, ещё заинтересована в тебе, как сотруднике.

На том мы и расстались в тот вечер: я была безмерно счастлива, что хоть кому-то удалось достучаться до сестры и на простых внешних примерах показать всю несостоятельность, агрессивность и назойливость ее поведения. И в голове крутился вопрос без ответа: «Почему Таней было потрачено столько времени на сестру?» И это выяснилось вскоре само собой, но прежде мы еще раз поссорились.

Ссора приключилась через три дня. Настя позвонила в ночь и попросила выйти во двор. Я покорно вышла. Стоя перед подъездом, сестренка горько плакала в машине. Купили пива. Настя осталась ночевать и до трех часов ночи я лениво слушала ее стенания, мешающийся со всем подряд русский мат, покорно утешала, ободряла, поддерживала, давя язвительные комментарии, страстно ожидая времени, когда можно пойти будет лечь спать.

– Я была так зла на машинку, что хотела ее убить! Так потеряна и расстроена, что на английском меня никто не трогал! И вообще, мне хотелось разогнаться и врезаться куда-нибудь! Мне жить не хотелось!

– Только ты никому не говори, что причиной суицида, явилась поломка карбюратора, не солидно, – устав слушать, укусила я.

– Мне и так плохо! Зачем ты издеваешься?! – прихлебывая пиво, взрывалась она.

– Извини, – давя ехидство, покорялась я.

– Когда мама заболела, ты расстроилась? Вот это для меня также важно!

Мне хотелось плюнуть, встать и уйти, но сестринская связь, простая вежливость и пригрезившийся последний сон, заставляли, давя омерзение и презрение, оставаться на месте и покорно выслушивать всю эту жизненно-важную чушь.

Прощение. Терпение. Любовь. Всеми этими христианскими добродетелями я более-менее умела манипулировать в силу своего равнодушия относительно чужих людей, но никак не могла применить их по отношению к сестре.

Прощение. Мне не за что было ее прощать, если только за слабость, несдержанность, резкость, категоричность, хамство? Но по большому счету, мне было уже все равно: я устала, а открывшийся всесторонне характер напрягал и отталкивал. Таких людей я обычно избегала в своей жизни, когда не получалось игнорировать.

Терпение. До коих пор? До коих пор я должна вышибать костыли и заставлять учиться ходить самостоятельно? И потом, это «вышибание» стало мне представляться не только насилием над личностью сестры, но и собственной. Я стала придирчива и язвительна, но меня никак не хотели оставить в покое, приходя каждый вечер с одним и тем же за одним и тем же. Мне стало жаль не только своих душевных сил, но и времени. 

Любовь. Я продолжала любить ее, но любовь эта уже не грела. Наоборот, она становилась острее, холоднее, больнее, умея бить в цель, зная все болевые точки. Мне не нравилась эта любовь: она забирала свободный выбор у сестры. Я уходила в сторону, но меня заставляли возвращаться в центр.

А утром, зайдя за мной перед бассейном, Юлька первым делом спросила:

– Как дела у Насти?

– А… – махнула рукой, стараясь с некоторых пор укладываться в предельно короткий ответ, – в норме. Успели с утра послать одна другую с взаимной приятностью.

– Значит, это я ее видела вылетевшей только что из подъезда? У нее лицо было как у энцифалопата.

– Что ты хочешь? Стресс! – Юлька весело повела глазами, прося продолжения. – Вчера сломался карбюратор, мы в горе были – пиво пили, а утром стали лихорадочно звонить по друзьям и знакомым, требуя справиться с нашей проблемой. Естественно, утро субботы, сладкая лень, нега, тоска, хочется спать и в лом помогать. Мы в панику! Мир кончился! Карбюратор сломался! Жизнь потеряла смысл! – веселилась я, скрывая за этим внутреннее недовольство собой. – Тут папа, как назло, позвонил, сказал, что в гараже и Настю позвал, когда вчерась она из упрямства и гордости не хотела ему звонить, желая доказать, что может все сама. У нее же есть друзья!!!

– И?

– И угораздило же меня съязвить, мол, видишь, только свои не бросают. Она и сорвалась. В крик! Мол, сейчас я могла бы быть на кладбище и это было бы лучше для всех, никому не нужно было бы напрягаться, язвить и так далее, и тому подобное.

– Как ты все это еще терпишь?

– Уже никак. Послала ее на три буквы, попросив прислать приглашение на кладбище, когда придет время. Утомительный она человек. И в горе, и в радости напрягает. Ну, идем что ли?

– Идем, – забавляясь, поддержали меня.

– Стой! Повиси чуток, – каждый раз хватаясь за бортик, просила я в тот день Юльку, пока плавали. – Опять мозги за руками не успевають: сама остановилась, а они все гребуть…

– У тебя повышенное давление, – понаблюдав, серьезно выдала подруга. – Тебе нужно лечиться.

– Ага, счас!!! Мне еще тридцати нет, а я буду от давления таблетки пить! Счас!!! Лучше я перестану нервничать, – не согласилась я, не особо веря в оптимизм собственных слов. – Я перестану нервничать! Обещаю! Кстати, посмотри нас с Настей как сможешь, а то она просит. Доктор ты наш, – улыбнулась я.

– Без проблем.  Тебе вообще давно пора ко мне.

– Я помню! Я все помню! Все хорошо! Курить я бросила! Правда, бросила!

– Я чувствую, – засмеялась Юлька.

– Пить – не пью! Гуляю, плаваю, делаю зарядку, сплю сколько хочу, так сказать, веду здоровый образ жизни и все будет хорошо! Но чуда ждать не приходится? – с надеждой спросила я.

– Не приходится, – серьезно подтвердили мне.

Прошла неделя, и мы с сестрой помирились. Вернее, Настя пришла:

– Помоги!

И полилось, полилось, полилось... через два дня я чувствовала себя переполненной сточной ямой. Недолгая радость примирения, сменилась жалостью, а с ней воскресли прежнее раздражение и усталость. Я что-то там снова вещала, учила, гладила и словами била, но все напрасно, все в пустоту. Депрессия сестры вступила в ту фазу, когда с мазохистским наслаждением просят: «Бейте меня!» – а с следом: «Пожалейте меня!»

– Значит, Юлька сказала, что у меня депрессия?

– Да, сказала.

– Значит, я слишком худая и это уже болезненная худоба?

– Да.

– Знаешь, у меня последнее время сердце болит. Надо сделать кардиограмму. Нужно мамке сказать, чтобы талон на прием взяла.  Наверное, действительно без меня будет всем лучше, а? Я все никак не могу избавиться от мыслей о самоубийстве. Еще Пашка не звонит. Мы вчера виделись, поссорились, уже почти сутки прошли, а он не звонит… Скажи мне, почему он не звонит?

Когда к прежним «трудностям жизни» добавились страдания недельного романа мое раздражение переросло в плохо скрываемую неприязнь. Пашкой был тощий таксист, невзрачная худая разведенная личность тридцати трех лет без особых интеллектуальных задатков и мыслительной деятельности на лице, с которым сестренка познакомилась на конечной остановке автобусов, куда мы приехали пить кофе во время нашего ночного вояжа по городу.

«Пашка» – этот вопрос был мне не просто неинтересен, я агрессивно ничего не желала о нем знать, ибо моя память довольно свежо хранила слезы по Славе и представляла будущий груз нытья, если юного студента сменит ушлый таксист.

– Скажи мне, почему он не звонит?

– Вы же поссорились. Судя по всему, ты его напрягла.

– Нет! Я помню, что ты говорила! Я просто ему немножко о проблемах на работе рассказала.

– Говорю же, загрузила мужика. Поэтому нашел молчаливую и сговорчивую шлюху, теперь расслабляется.

– Нет! Он не такой! Он хороший! Он остроумный, веселый, с ним интересно!

Я смотрела на Настю, сдерживала рвущееся наружу бешенство, чувствовала себя спесивой высокомерной старой дурой и подавляла желание ударить ее чем-нибудь раз… нет, много раз… я честно искала в своем сердце терпения, смирения и прочие добродетели, которые не позволяют нам даже из любви делать другому больно.

«А если человек не хочет меняться? – задавалась вопросом, понимая, что моя активная любовь к сестре превращается из силы созидательной в разрушительную. – Что делать? Отпустить или держать, как крест, костыли наготове?»

И, размышляя так, сестринство  представлялось мне рабством.

«Кто ты такая? – тут же одергивала себя. – Кем ты себя возомнила, чтобы дать себе право указывать другому, как жить? Может быть, Насте меньше всего это нужно…»

Действительно, сестринство здесь было ни при чем, я силилась найти в себе силы и умение любить ее такой и не перестать заботиться: «Она твоя младшая сестра. Твой долг, а не крест, о ней заботиться, согласно нравственного и библейского закона», – но все это самовнушение действовало, пока я не видела сестру.

Наступил пятый день примирения: в полночь позвонила Настя и попросила выйти. Я вышла, она сидела в машине и нервно курила.

– Привет! Ты не представляешь, какое же говно все! Корней говно! Он мне просто завидует! Таня говно! Какая же она сволочь, если бы ты только знала! Меня сегодня к себе Женя вызывал… Ну тот, с которым ты собеседовалась. Ему накапали на меня, что я как-то не так себя веду! Вот дерьмо! Какое же все дерьмо! –  особенно смаковала она грубости, смешивая их с матом. – Я когда вышла от него, прямо спросила у Тани: «Это ты на меня пожаловалась? Я думала, мы с тобой все выяснили?» Прикинь, эта дрянь мне в лицо сказала: «Да!». И еще сказала, что она устала от меня и вообще, что от меня уже все устали! Вот сука! Сука! Знаешь, как она на меня посмотрела?! Ничего, я еще заставлю ее меня уважать! Тварь!

Выплеснув злобу на несправедливость этого мира, не помещавшуюся в душе, сестренка закурила очередную сигарету и завела машину.

– Ты куда?

– Поехали – покатаемся!

В мои планы самоубийство не входило в тот вечер.

– Я не хочу. У меня ребенок дома один спит. И тебя не пущу никуда в таком состоянии. Настя, остановись возле гаража! Мы поболтаем. Поставим машину и пойдем спать! Настя, я никуда не хочу ехать! Ты слышишь?! Я никуда не хочу с тобой ехать!

Настя обиделась и, вернувшись к подъезду, открыла мою дверь. Отпустить ее кататься я не могла, поэтому сидела, не трогалась с места, молчала и мысленно потешалась, когда серия слов «говно», «дерьмо», «тварь» и так далее стала применяться в отношении меня.

– У тебя есть десять минут, чтобы успокоиться, передумать, поставить машину в гараж и спокойно поговорить, – спокойно сообщила я, забрав ключи от машины.

Настя не передумала. Мало того с ней тут же приключилась истерика, заставившая биться головой о руль, бегать вокруг машины и кричать на всю округу нецензурную брать. 

– Отдай ключи! Отдай! – трясла она меня, с ненавистью выплевывая слова в лицо. – Сука! Какая же ты сука! Отдай ключи! Немедленно отдай! Я тебя сейчас ударю! Сука!

– У тебя есть десять минут успокоиться и передумать, – заражаясь ее энергией, повторяла я, – иначе звоню отцу, и он ставит машину в гараж! Ты все равно отправишься домой спать!

Возможно, мне следовало отдать ключи и отпустить сестру, но случись что, мне всю оставшуюся жизнь предстояло бы терпеть глубокие вздохи родителей с плохо скрываемым подтекстом: «Не уберегла сестренку!»

И следовало бы мне ее отпустить, ибо по теории вероятности шанс попасть в аварию был меньше одного процента, а на самоубийство, даже в таком состоянии, Настя бы не решилась. Вероятнее всего, было бы членовредительство, но эта половинчатая мера не пришла на ум, поскольку подавляемое доныне бешенство переросло во мне в жестокость.

Первые пять минут было забавно наблюдать спектакль, и я веселилась от души.  Следующие пять минут действо пошло по второму кругу – мне надоело, соседям, должно быть, тоже, и я позвонила отцу. Истерика приобрела неожиданный оборот: Настя куда-то бросилась бежать в ночь, оставив открытой машину…

– Сиди в машине! Там все мои документы!

Я недоуменно смотрела вслед и, только почти потеряв из вида, ринулась следом, не представляя, где ее искать, если упущу: «Ночью, одна, без шапки! Дура! Увижу – урою!»

Оказалось, Настя побежала домой…

– Мам, папа дома?
 
– Нет, ушел уже.

– Давно?

– Минуты три назад.

Настя ринулась вниз по лестнице, чтобы бежать обратно к машине, но здесь дорогу перегородила я, вцепившись в перила и тяжело переводя дыхание.

– Стоять! Ты домой! Отец поставит машину и вернется!

– Ключи!

– Уже отдала! Стоять, кому сказала!

– У меня там документы!

– Завтра заберешь! Сегодня спать!

Она попыталась вырваться, но, потеряв всякий контроль над собой, я грубо зашвырнула ее в квартиру и дала волю рукам, не сильно и не сразу, но все же…

К тому моменту, когда вернулся отец и у меня появилась возможность уйти, драться мы порядком устали, а мать кудахтала, уж выбившись из сил.

Уходила я обливаемая ненавистью двух пар глаз, сестры и матери, но, разогнав их по комнатам, отец обнял меня и, похлопав по спине, спросил:

– Дойдешь сама?

Я кивнула.

Больше он ничего не сказал, но мне ничего и не требовалось. Знала, что он принимает Настю, чтобы под этим не подразумевалось, слепо и полностью. Сдав, таким образом, сестру на руки, домой я зашла в слезах. Со мной также случился срыв.

В истерике каталась по полу и кричала в подушку: «Господи, прости! Не ведала, что творю!»




***
С отцом у нас довольно интересные отношения. Мы редко говорим, обычно наблюдаем, и для понимания нам достаточно взгляда.

Именно наблюдательности отца я боялась, когда у матери появился любовник. Все переживания на ее лице читались, как по открытой книге, но, как муж, отец проявлял удивительную слепоту. Особенно настораживало то, что он не шутил по этому поводу.

Вместе с окончанием курса химиотерапии у любовника матери кончилось и терпение, он стал излишне настойчив. «Я весь горю!» – пересказала его слова мать, на что я брезгливо передернулась. И следующую неделю кто-то безутешно оплакивал потерянное счастье, а муж стал непривычно внимателен и заботлив. Впрочем, это прошло мимо внимания адресата. Но стоило только жене раз уйти в комнату за кухонным полотенцем и вернуться без оного, как она без промедления была выдворена в деревню для поправки здоровья. Вдали от дома мать обычно более трех дней не выдерживает, здесь же ее ссылка длилась больше месяца. Отец заставлял нас отвечать на телефонные звонки самым бодрым голосом, позволив сообщить, что соскучились, под самый новый год.

В новый год, незадолго до полуночи, у матери зазвонил сотовый. Пока она заполошно бегала по квартире, не находя в ста квадратах уединенного места, мы усердно изучали содержимое тарелок. Я не смела, поднять глаза, не желая прочитать во взгляде поражение, стремясь спрятать сочувствие. Отец не переносил жалости по отношению к себе, считая это унижением.

А через две недели он уже шутил, описывая синдром очередного приступа влюбленности у жены, перечисляя самым скрупулезным образом все странности в поведении.

– Однако, слаба умом становишься, старуха, – смеясь, подытожил он и посмотрел на меня. – Сделай с ней что-нибудь, – однозначно просил его взгляд, и я согласилась.

Но до матери у меня руки так и не дошли, Настя продолжала отнимать все время и силы. А после уж ничего не требовалось: отец поставил верный диагноз «слабоумие». Прогрессирующее слабоумие стало очевидным через две недели по возвращении матери из деревни. И ей позволили все, в том числе и такую забаву, как тайные встречи на стороне, перестав обращать на это внимание.

Отец стал водить мать в бассейн (куда пристрастился ходить сам за время ее деревенской ссылки), перестал одергивать в разговоре и манерах, пропускал мимо ушей все чаще срывающуюся ненормативную лексику. Всецело поглощенная Настей и проблемами ее мировоззрения, я лишь отмечала, что мать становилась с каждым днем все суетливее и глупее, не задумываясь при этом о чувствах отца.

– Вот и я говорю, Паша ей не пара, – глядя в сериал, сетовала мать.

– Какой Паша? Кому не пара?

– Насте – Паша. Вот Слава ей был пара.

– Паша? Таксист?! Она, что с ним таскается? И ты хочешь сказать, что он не пара Насте?

– Да, – самым серьезным образом подтвердила она. – Он вот какой! А она какая?

– Ты хочешь сказать, что Настя, твоя дочь, не достойна его? 

– Да, – искренне удивлялась мать моему возмущению.

– Мам, ты послушай, что ты говоришь? Ты только послушай!

– Правду, а что не так?

– Тихо ты! – останавливал меня отец.

– Нет, ты понял, что она сказала?! – терялась я и в изумлении смотрела на отца.

– Ну, глупость сказала женщина, что же теперь, – и его взгляд все чаще приказывал мне замолчать.

И теперь запретив мне первой мириться с Настей, в полном распоряжении отца оказались прогрессирующие психопатия и слабоумие. Мне дали тайм-аут, и я решила наконец-таки серьезно заняться поиском работы, поскольку после разбора всех полетов вердикт отца в отношении Насти был однозначен:

– Она не права. Она должна была подчиниться, хотя бы по праву старшинства. Ты – старшая! Она должна извиниться. И…  думаю, ее скоро уволят.

Но прошло четыре дня:

– Плохо, что у вас так получилось…

– Плохо, в смысле вообще?

– Вообще.

– Не переживай – уладится.

Прошло всего лишь четыре дня, и в словах отца появилось «у вас», он более не держал мою сторону, желая скорейшего разрешения ссоры. Отцу было тяжело, поэтому нужно было мириться, и я позвонила Насте. Примирение не задалось. Она кричала – я тоже. Для нее это норма – для меня нервный срыв. Она серьезно – я издеваясь. У нее правда своя – у меня другая.

– У меня больше нет сестры! У меня было четыре близких человека, которые теперь благодаря тебе считают меня дерьмом! Зачем? Зачем ты это сделала? Зачем показала родителям, какая я есть на самом деле? Кто тебя просил? Я столько лет создавала иллюзию для них, а ты все разрушила!

– Ты слышишь себя? Значит, ты все это время врала мне, когда говорила, что хочешь быть сильной, уравновешенной, уверенной? Зачем? Могла бы просто сказать: «Вот какое я дерьмо! Люби меня такой и никому не рассказывай! Это секрет!» Тогда бы я вела себя по-другому и ничего от тебя не требовала.

– Меня тошнит от одного твоего имени! Отец сказал, что отречется от меня, если не помирюсь с тобой! Я лучше сдохну под забором, чем попрошу у тебя прощения! У меня больше нет сестры!

– Мне жаль, что ты сделала именно этот выбор!

– Это ты его сделала! Благодаря тебе на меня все теперь смотрят, как на истеричку!

– Я рада, что ты наконец-то это заметила.

– Это ты меня довела! Кем ты себя возомнила? Господом богом? Решила, что можешь распоряжаться чужими жизнями? Не много на себя берешь? Кто ты вообще такая? Пошла вон от меня!

На том и разошлись. Мне было неуютно с собой: внутри боролись бешенство и жалость. Я уже раскаивалась, что затеяла эту публичную ссору и обратилась за помощью к отцу, но отступать было поздно.

Прошло еще три дня, и у Насти случился очередной срыв, и я стала чувствовать себя изгоем в семье, извергом по отношению к младшему поколению. На это я лишь сильнее стискивала зубы, не имея к сестре уже ни сочувствия, ни сострадания.

Более всего обидно было за отца.

– Тебе ее жаль?

– Тебе ее тоже жаль? – с надеждой в голосе спрашивал он, обнажая этим все беспокойство.

– Порой очень. Не вижу – спокойно, вижу – сердце щемит. Она, как больной, хочется взять, встряхнуть, повернуть и сказать, если будешь делать так, станет легче, но она ничего слышит. 

Отец фантазировал, как Насте бы хорошо устроиться на тихую работу с восьмичасовым рабочим днем и двумя выходными, приходить по вечерам домой и вести обычный, то есть привычный для них, родителей, образ жизни.

– Нет, папа, ты не можешь от нее требовать, чтобы она смотрела на мир твоими глазами!

– Хорошо, пусть живет, как считает правильным… 

– Перестань жалеть ее! – сорвалась я. – Перестань! И посмотрим, что выйдет: сломается, значит, сломается – выживет, значит, выживет!

Чувство близкое к ненависти уже заполнило каждую клетку моего тела: неприязнь к сестре перерастала в чисто физическое неприятие. При любом упоминании о ней у меня появлялось неконтролируемое раздражение и напрягались скулы.

Настя прекрасно видела свои проблемы и не замечала хлопоты, доставляемые близким. Отец перестал спать, бродил по квартире, курил, но это были мелочи против ее страданий, залечиваемых где-то с друзьями в ночи. У нее была хорошая кардиограмма и много слов о больном сердце. Она могла всегда пойти к Рафу, выпить пива и расслабиться. Ей было невдомек, что отец не пойдет в больницу при останавливающемся сердце, будет просто держаться за голову при припадках давления и подавлять желание выпить, как я закурить.

– Ты мне скажи, если я еще раз извинюсь перед ней и замну все это, ты станешь спать по ночам и будешь относиться ко всему спокойнее?

– Нет.

– Значит, я могу выдержать характер?

– Да.

– Очень хорошо. И впредь я не стану более принимать столь деятельного участия в ее судьбе! Впредь ни перед кем более за нее не поручусь! Впредь мой круг знакомых для нее закрыт! – глаза отца сделались серьезными. – Я не хочу испытывать чувство стыда! – отрезала я.

Отец согласно кивнул.

Так, в трезвом уме и здравой памяти, я отреклась от сестры, передав ее родительской опеке и беспорядочному течению жизни, поскольку опеки она избегала, умея универсально врать. Не сказав ни слова, отец принял это, и разговоров о Насте мы стали до времени избегать, как бесполезных и напрасно терзающих душу.

До моего дня рождения оставалось два месяца…




***
Любовник появился следующим днем после разговора с отцом, внеурочно и неожиданно.

С того момента как, наплевав на все внешние обстоятельства, я высказала ему опасения о возможной беременности жены и попросила пока избегать этого, мы окончательно замолчали. Не имея возможности говорить открыто, я ссылалась лишь на предчувствия и сны, так что по окончании речи мне и самой был очевиден высказанный бред. Надо мной пошутили, я почувствовала себя… очень, очень… ну, очень неловко, окончательно замкнулась, уверовав отчасти в свое сумасшествие, и возвела глухие стены вокруг себя. Встречи не замедлили превратиться в смех и секс. Нежность была истреблена. Оставлено только приятное потребительское отношение.

– Ставь кофе, – разуваясь, попросил он.

– Кофе? – я удивленно и насмешливо подняла бровь. – Ты ничего не путаешь? Сначала секс, а после кофе.

– Кофе!

– Секс!

– Кофе!

– Это не по сценарию! – шутливо возмутилась я, подталкиваемая им на кухню.

– Ты отдохнула? – серьезно спросил он. – Два месяца прошло! Я не могу больше держать вакансию!

– Закрывай. В чем проблема?

– В твоей сумасшедшей сестре.

– Это у нас наследственное, – рассмеявшись, я попыталась обвить руками шею, но была остановлена.

– Она истеричка.

– Она моя сестра, – резко меняясь в лице, сухо ответила я, задетая за живое.

– Она заносчива, несдержанна и глупа!

– Она моя сестра, – угрожающе повторила я.
 
– Она моя сотрудница и останется таковой, если ты примешь предложение о работе, в противном случае будет уволена.

– Кофе с сахаром варить или без?

– Без. Подумай, ее никто, кроме тебя, обуздать не сумеет! Она настроила против себя каждого второго сотрудника! Она не умеет вести себя. Она… – он что-то вещал, но я не слушала.

В моей голове и без него злым пафосом кружилась вереница ядовитых мыслей, готовая желчью изрыгнуться на первого, кто попадется под руку.  С каждым следующим днем после драки мне становилось все труднее себя контролировать и давить желание сорваться на ком-нибудь.

Оставив кофе в покое, я набрала в рот воды и повернулась.

– Что у тебя во рту?

Покачав головой, я обняла и позволила рукам пуститься в путешествие.

– Ты слышала, о чем я говорил? Что ты ответишь?

Вопросы остались в воздухе, растворились в поцелуях и запутались в разбросанной одежде.

– Привет… я, кажется, забыла поздороваться, когда ты пришел… привет…

Из моих уст не лилось яда. Из глаз любовника рвалось недоумение.

– Нет, я тебе этого никогда не прощу! – послышались его восклицания из кухни.

– О чем идет речь?

– Ты не поставила кофе! А я просил!

И кофе не сбежал. Он сгорел, поскольку мы оба уснули. После его ухода я долго и счастливо отмывала плиту, между проблесками сознания понимая, что лишила одного из возможных стабильных будущих не только себя, но, прежде всего, сестру. Так Настя перестала быть слабостью, дергая за которую мной можно было умело манипулировать.

Впрочем, решительность, с которой был прекращен этот разговор, была замешана отчасти на авантюризме.

Во-первых, мне очень хотелось, чтобы обстоятельства – нет работы, нет денег, нет любви – научили сестру быть благодарной. Мне было стыдно за эти мелко-пакостные и злобно-мстительные планы, но чувства к Насте плохо поддавались контролю.

Во-вторых, со дня на день я ждала другого предложения о работе.

В-третьих, где-то ещё на горизонте рисовалось иллюзорное предложение от Лелика и весьма стабильное от Викторовны, нашего бывшего бухгалтера, которая, не дождавшись отката, ушла в другую компанию и в то время была на стажировке в Питере.

– Дождись меня! Я заберу тебя к себе.

– Юля, я не бухгалтер…

– Я знаю, ты справишься.

Уходить к Юльке я не хотела, поскольку работа бухгалтером представлялась мне унижением. Принять данное предложение было равносильно признанию: обстоятельства оказались сильнее, ты позволил себе сломаться. Окончание стажировки, планировалось к марту, а это была отсрочка казни, которой я надеялась избежать…

И все шло хорошо. Я тешилась своей силой, гордостью и непреклонностью. Была спокойна и непоколебимо уверена в лучшем исходе ситуации, но следующим днем, после того как проигнорировала предложение любовника, получила отказ там, где не рассчитывала.

Отказ. За все время с момента увольнения и до выхода на работу я пробовала устроиться в четыре компании.

В первую мое резюме попало благодаря той же Юльке, которая сообщила, что к нам в город заходит большой сетевой супермаркет. Однако свое собеседование я провалила, поскольку превратилась в одно сплошное ухо, пытаясь через тонкую перегородку уловить интонации голоса, услышать вопросы и составить портрет той женщины, руками которой через пару часов решиться судьба небезразличного мне человека:

– Юля, слушай сюда! – прилетев со своего собеседования, вошла я в офис, некогда бывший и моим. – Ты ведешь себя спокойно, без всякой дрожи в голосе и заискивающих интонаций! Ей это не нравится. Ты идешь говорить на равных, держа в себе чувство внутреннего достоинства и легкости. Поняла? Вопросы задаются только по существу, – и я перечислила все, что сумела расслышать. – Вся суть ответов должна укладываться в фразу: всего не знаю – знаю, где посмотреть.

И вечером мне позвонили: «Ты представляешь… меня взяли». Кто был из нас рад больше? С привычным безумством я разделила эту радость, и вот теперь чуть ли не плакала... 

На второй компании я тренировалась: набиралась опыта, пытаясь примирить свой спесивый характер с окружающим миром, поскольку любой вопрос о личной жизни из чужих уст воспринимался мною, как угроза, а на собеседованиях без таковых не обойтись. Тот отказ был принят легко.

Третья. В третью компанию я не просто готовилась к собеседованию, а, прежде всего, хотела попасть. Это был оптимальный выход с наименьшими потерями применительно к жизненным обстоятельствам. Поэтому данный отказ переживался тяжело и стремительно уронил самооценку.

И вот, когда неурядицы с сестрой достигли апогея, я чувствовала себя уже прокаженной, слушая проповеди тёток, как мне жить можно и как нужно, что долг заботиться о младшей сестре является моей священной обязанностью. Это так развлекалась Настенька, после того как папа перестал жалеть, а от мамы нужной энергии было не добиться. Слезы любимой тетки породили желание крови.

– Не плачь, тетка. Все будет хорошо. Помирюсь я с ней.

– Обещаешь?

– Обещаю. Дай только время. Мне нужно, чтобы девочка урок усвоила.

Итак, я осталась без сестры, без работы и почти без денег, поскольку весь откат отдала отцу, пообещав устроиться до марта, питаемая в тот момент надеждой уйти к Рафу. У меня было давление, творческий простой и возрастной кризис, а также наводившие тоску мысли о неудавшейся жизни. Все заставляло жалеть себя. На дворе стоял февраль и приближался день Святого Валентина, а я по-прежнему была где-то вначале пути, не сделав ни шага. Паника не просто дышала, она кусала затылок.

Все рушилось и не склеивалось в единую картинку. Я подбирала осколки своих страхов, обид, ненависти, злости, спеси, гордыни – составляла их, но тщетно: мне не нравилось то, что выходило, а сил построить иное, более светлое и менее колючее, у меня не находилось, столь сильно было  потрясение и разочарование в сестре, отбившее способность здраво мыслить.

И как полгода назад, за силами я пошла в церковь.  Слезы порой хорошо промывают наш затуманенный разум, особенно, когда мы готовы измениться сами, чтобы изменился мир вокруг нас. Из церкви вышла я с дикой головной болью, счастливая и умиротворенная, готовая на коленях приползти к сестре и целовать ей ноги, моля о прощении, в стремлении поселить спокойствие в семье.

Но прежде за терапией зашла к Юльке:

 – Не смей! Не смей перед Настей унижаться уже более того, что есть! Пора брать себя в руки и устраивать свою жизнь, а не истерики по сестре-психопатке! С твоей стороны было довольно жертвенно уступить ей дорогу, чтобы теперь самой работать бухгалтером, не имея иного выхода.

– У меня есть еще пара-тройка недель в запасе… – процедила я, злясь на правду и упорно не желая примерять на себя эту ситуацию. 

И перед тем, как уснуть, в тот вечер я помнила и молилась о себе.

И следующим днем в обед позвонил Лелик:

– Тебе со дня на день должна позвонить наш маркетолог. Твое время еще терпит?

Я рассмеялась:

– Конечно!

Ближе к вечеру позвонила Викторовна:

– На следующей неделе я прилетаю. Тебя еще не переманили? Хорошо. Ну, все! Тогда готовься выходить.

Я рассмеялась:

– Конечно…

Следом залезла в Интернет, решив проверить почту. Одно письмо гласило: «Здравствуйте! Мы получили Ваше резюме…» 

Я рассмеялась и, позвонив, договорилась о собеседовании.

Через час позвонила Юлька, которая подруга и врач:

– У тебя время есть? Возьми ручку и пиши. Тебе нужно купить…

– Ты получила результаты? Чуда не произошло…

– В твоем случае чуда ждать не приходится! Пиши!

Ещё через час я сжимала кулаки и била стены: «Шлюха! Лучше бы она забеременела!»

Это были самые легкие эпитеты в адрес чужой женщины, чье будущее я изменила, и теперь расплачивалась за это собственным здоровьем. Девочка вновь пустилась во все тяжкие. Жизнь не отбила у нее желание дешевых удовольствий. У меня же не было желания переживать все вновь…

А выход?

Оставить любовника? Пыталась, не задалось.

Попросить его не спать с женой? Чушь.

Все рассказать? Манипуляция.

Молчать? Уже молчала, дождалась.

Выход? Какой выход? Уехать! Уехать и все забыть! Начать с нового листа! Оставить в прошлой жизни всех и вся! Особенно сестру и любовника! Забрать с собой только ребенка и кота!

Так я легла спать, а утром меня разбудил звонок:

– Спишь?

– Сплю.

– Проснись и пой! Я нашел тебе работу!

Звонил Сергей, наш бывший с сестрой босс, уехавший в Новосибирск. Он устроился регионалом и звал к себе, предлагая кроме денег, простор для моей фантазии от Урала до Дальнего Востока, где я могла резвиться, вволю играя цифрами, стратегическими планами, анализом и прогнозом.

Это была сказка, мечта, ставшая реальностью! В охватившем возбуждении я чувствовала не только горящий румянец щек, но и движение волос на голове. Радость, накатывающая теплой лавиной, внезапно омрачилась подозрением: «Настя говорила, что ей предложили работу за… – вспомнились недавние слова матери, и сумма была очень похожа на озвученную Сергеем. – Неужели ей прежде… почему?»

Задетая за живое, я набрала номер сестры:

– Привет, мама говорила, что тебе предложили работу. Что за работа? А у Рафа… Это хорошо. Макс уже пообещал, что возьмет тебя? Это хорошо. Это еще не скоро. Жаль, но ничего.

Предложение исходило не от Сергея – это успокоило. Закончив разговор, стерла номер сестры, спокойно решив: «Уеду!» Впрочем, за волной фонтанирующего счастья, я быстро забыла о сестре и испытанном чувстве предательства: Насти больше не было в моей жизни, остался лишь неизвестный номер.

Первым, с кем я поделилась своей радостью, оказался любовник, приехавший будить меня от сладкой неги сна:
 
– Ты помнишь, чем закончился мой сценарий?

– Ты сдохла, – обиженный резкими выпадами и язвительностью, с которой я приняла подарок на день Святого Валентина, укол он, не зная, что накануне мной уже был получен от них подарок.

– Да, но прежде уехала работать в другой город.

– Что есть предложение?

– Да. 

– Уезжай! Такие как ты не могут долго оставаться на одном месте.

– Тогда пошли прощаться.

– Кстати, твоё решение мне будет интересно ещё завтра до двенадцати дня. После мы уезжаем в горы, кататься на лыжах.

– Хорошего Вам отпуска, дети мои, – благословив, в бешенстве закрыла двери. – Уеду!

Вторым человеком была Юлька:

– Заманчивое, очень заманчивое предложение, но я бы не решилась… Хотя, если бы не было Володи? Но ты у нас борец по натуре, смотри сама, но не забывай, что у родителей ты одна дочь, которая приносит спокойствие, когда Настя одна большая проблема. Потом у тебя мать после операции, а выживаемость после рака определяется пятилетками. И ребенка ты потеряешь однозначно, если уедешь. И отцу не к кому будет голову приклонить, если что… Решай сама, никто кроме тебя этого решить не сможет.

Третьим человеком был отец:

– Скажи, что ты думаешь? Мне нужно это знать, когда я буду принимать решение.

– Решать тебе, но по мне лучше, конечно, если бы ты осталась. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. На одном месте и камень обрастает.

Следующим днем я была в Новосибирске.

На вокзал, чтобы проводить, приехала Настя:

– Мама, хочет, чтобы я помирилась с тобой.

– Так скажи ей, что помирилась. В чем дело?

– Я тоже хочу помириться. Я смотрю у тебя все хорошо. Зачем ты в Новосибирск едешь?

– С родственниками повидаться.

– Скажи, тебе без меня хорошо?

Я молчала.
– Тебе не хочется, чтобы было все как раньше? Тебе что, совсем не плохо без меня? Я люблю тебя…

– Я тоже тебя люблю, – повернувшись, я обняла сестру, чувствуя что она вот-вот сорвется на крик и слезы. – Да, мне плохо без тебя. Я соскучилась по тебе. Я хочу, чтобы все было как раньше. Вернусь, мы обязательно с тобой поговорим, – врала, желая уехать без спектакля чуждых слез.

Вернулась. Увиделась с отцом.

– Ну? Ну, скажи, что остаешься! Успокой ты меня старика.

– Я не могу этого сказать. Давай до завтра. Ребенок с соревнований вернется, мне нужно поговорить с ним, – но отец не дал мне такой возможности.

Сев за стол, мы долго взвешивали все «за» и «против» – их было ровно пятьдесят на пятьдесят. Это была битва противоположных взглядов на жизнь, в которой одному суждено было уступить. Отец был настроен решительно, впервые позволив себе столь сильное и открытое давление.
 
– Да! Я авантюристка! Но почему я должна забирать у себя надежду, даже не попробовав?

– Что ты вообще от жизни хочешь? Что здесь нет такой работы?

– Нет!

– Чем тебе не нравится предложение Юли? Если посчитать, у тебя в Новосибирске на жизнь будет оставаться столько же, ведь там придется квартиру снимать. Вот смотри…

– Папа, я не хочу работать бухгалтером! Не хочу! Мне одно это слово режет слух! Если я сейчас устроюсь бухгалтером, то на своей карьере смело могу ставить крест! Из аналитиков в бухгалтера – это смешно! Это не логично! Это бред! Ты сам говорил, в моем возрасте нужно быть уже более последовательной!

Отец не сдавался и приводил новые доводы. Чувствовалось, он подготовился к этому разговору, когда моими аргументами по большей части являлись «не хочу» и «не нравится», «я надеюсь» и «я так чувствую». Он даже позволил такое хамство, как манипулировать чувствами близких, стараясь вызвать во мне чувство вины. Это был прямой, но бесчестный, удар.

– Все хватит! Закрыли тему! Забыли! Я остаюсь!

Я сдалась. Отец облегченно выдохнул и не сумел подавить улыбки, на что я тоскливо пожала плечами, готовая разрыдаться. Он подошел. Обнял. И, поцеловав в щеку, пообещал:

– Все будет хорошо.

– Конечно. Буду учиться позитивизму, коль оптимизм в моем возрасте недопустимая роскошь.

– Сейчас попьем чай, и я провожу тебя. Мать, накрывай на стол!

Но домой меня вызвалась проводить Настя:
 
– Как твои дела?

– Нормально.

– Когда выходишь на работу?

– На неделе.

Дальше я тоскливо слушала подробный отчет событий ее жизни, которые упустила.

– Тебя приглашают на март? – перебила сестру, не желая тратить время на пустое.

– Скорее всего, нет. Буду искать работу. Ты как-то сказала, что я потеряю все. Так и есть… я осталась без работы и без денег.

Я молчала.

– Что ты делала в Новосибирске?

– С родственниками пила.

– Говорят, Сережа устроился там хорошо.

– Да.

– Откуда ты знаешь? Откуда ты все знаешь?

– Мы виделись. Он и меня к себе зовет.

– И что?

– Я остаюсь.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Чтобы после никто не говорил, что из-за меня то-то и то-то, что я сломала жизнь ребенку, свела в могилу мать и отца. Бросила всех, слепо следуя только своим эгоистичным желаниям. Вот такая никому не нужная жертвенность.

– Это бред!

– Это ты – в зеркальном отражении! Вот только имеет ли смысл весь этот разговор? Моё деятельное добро приносит разрушение всем, а бездействие разрушает меня. Ладно, забудь. Зря я тебе об этом сказала.

– Что это значит?

– То, что я не царь и не Бог, а простой смиренный смертный! То, что я прошу прощения, что так исковеркала твою жизнь! Прошу прощения за безобразную драку! Прошу прощения за все прочее, что сотворила, чего не сотворила и что еще сотворю в будущем!

– Ты несешь бред!

– Да, и завтра уже буду раскаиваться в этом разговоре! Знаешь, родственники завели кошку.

– Неужели надо всегда сдерживать свои эмоции?

– Обычная кошка, но похожа на сиамскую.

– Но ведь люди ругаются! Это естественно.

– Кошке уже полгода, а выглядит, как котенок.

– И во время ссоры можно наговорить все что угодно – это нормально!

– Иногда это может повлечь переоценку ценностей.

– И что теперь? Я тебя потеряла? Я не хочу! Я хочу, чтобы все было как раньше!

– Как раньше не будет… будет лучше.

– Я не хочу! Я хочу, чтобы мы снова все рассказывали друг другу и все доверяли! Ты у меня единственный человек, которому я все о себе рассказывала! Что теперь будет?

– Завтра.

– Почему жизнь такая сложная?

– Жизнь простая. Снег белый. Земля черная. Небо голубое. Трава зеленая. Солнце золотое. И только человек пытается белый луч разложить на семь цветов радуги.

– Но я хочу вернуть прежние отношения! Я хочу, чтобы все было как всегда!

– Все и есть, как всегда. Папа, мама, ты и я…

Это был последний наш разговор с сестрой, когда я могла, но не захотела заметить ее отчаянного крика и просьбы о поддержке, не захотела говорить, когда ей это было нужно. Потом стало поздно. Настя потеряла способность слышать. Нет, мы еще и гуляли, и говорили, вернее, она говорила, я покорно слушала и не слышала, возведя столь же непроницаемые стены, как когда-то между собой и любовником. Прогулки же стали представляться обязанностью, сестринским долгом, а не общением близких и интересных друг другу людей. Весь ее мир виделся мне пустой суетой, но я молчала, не смея рушить хрупкие конструкции ее мировоззрения. Сломать была не проблема: мне нечего было дать взамен, ибо мой мир в тот момент также представлял руины, сотворенные отцом.

Так прошло три дня. Время стало отсчитывать часы, когда я должна была позвонить и дать Сергею ответ – еду или нет, но ответа не было. Я обещала отцу остаться, но внутри меня все кричало: «Уехать!»

Уехать! Я чувствовала уже дыхание другой жизни, видела дороги, по которым еще не ходила. Уехать – это было мое состояние сознания и движение разума.

Остаться… Возвращаясь обратно, я ехала собирать чемоданы, и иного уже для себя не помышляла.

– Я остаюсь… – было обещано отцу.

– Я уезжаю… – было решено мной.

Амбивалентность. Я знала, как поступить хочу, но также знала, как поступить нужно.

– Ты лечишься? – позвонив в субботу, серьезно спросила Юлька.

– Черт! Во всей этой суматохе забыла! Представляешь, совсем забыла…

– Приезжай за мной. Купим тебе лекарства и посидим где-нибудь.

Я с радостью согласилась и стала быстро собираться, удивляясь такой забывчивости. Любовник был в отпуске и никак не обнаруживал своего существования, а на моей повестке дня стояли иные вопросы, чтобы помнить о нем и проблемах им доставляемых.

Через пару часов мы сидели с подругой в тихом уютном ресторанчике и разглядывали прохожих за окнами.

– Еще Сережа сегодня звонил. Ты не передумала? – спокойно констатировала я.

– Не передумала! – резко и отрывисто резюмировала Юлька, будто отвечала вместо меня.

– Папа рад. Он даже не пытается скрывать этой радости: «Ну что, прищучили тебе хвост?» – а сам так и светится, а я так и плачу…

Юлька молча слушала.

– Все было пережито: страх, сомнения, взвешивания. Я даже была готова отказаться от горячей ванны и стиральной машины, но осталась в этом болоте… теперь это надолго…

– Навсегда! – бодро заметила Юлька.

– Навсегда… – мрачно согласилась я. – И знаешь, впервые в жизни я испытала столь паскудное искушение – возможность спекуляции, вроде, я осталась ради вас, теперь вы будьте добры… Тут же буквально! Раньше такого не случалось.

– Есть такое. Очень заманчивое чувство.

– Но недостойное.

– Все что не делается, делается к лучшему!

– Юля! – взвыла я. – Ты же понимаешь, что это утешение проигравших! Я тоже сейчас выискиваю все плюсы жизни в этом болоте для самоуспокоения! Плюсов много, одно неизменно: болото остается болотом! Я уступила, не попробовав, и теперь этого же не могу себе простить! Впервые, я уступила… я сдалась…

– Слишком много стоит на кону и привязывает теперь…

– Нет! Мы привязываем себя сами! Всем бы пришлось смириться и принять ситуацию как данность!

– Да, – начала злиться Юлька. – Да! И у тебя бы запил отец! Ускорился бы процесс и без того прогрессирующего слабоумия у матери! Ребенок бы остался пущенным на самотек, потому что ты бы только работала! А психопатка сестра неизвестно что еще сотворит, сведя родителей в могилу!

– Все хватит! Я уже осталась! Осталась! Осталась! И плакать перестану скоро… ведь нельзя же слезы лить долго по одному и тому же поводу… найдется другой, – и, повернувшись к ней, я весело закончила. – Надо пойти подстричься!

– Что? – опешила Юлька.

– Надо подстричься! Чтобы, глядя на себя в зеркала, был более весомый повод для слез!

Мы рассмеялись.

– Ты ненормальная!

И вечером мое отражение в зеркале, кроме очень обиженного выражения лица, ничего иного не выражало.

– Нормально, – уверяли родные. – Лучше, чем было.

– Лучше бы я просто голову помыла, – трогая непривычно короткий волос, старалась я удержать рыдания, утешаясь мыслью: «Бывало и хуже. Это ещё по-божески изуродовали».

И утром поняла, что перестала окончательно справляться с собой, когда, глядя в зеркало, рвала на себе волосы и подавляла желание биться головой о стены. Одевшись, пошла в аптеку и купила успокоительное с самым сильным седативным действием. У меня ещё оставалось в запасе чуть больше недели, чтобы успокоиться и как-то примириться с реальностью, смириться с работой бухгалтера и испробовать последнюю попытку ее избежать, ибо, даже имея на руках подписанный оферту, я все еще лелеяла надежду избежать этой казни.

– Поздравляю! – радостно, с облегчением почти воскликнул отец, прочитав официальное приглашение на работу, как будто эта бумажка давала ему какие-то гарантии. – И условия меня все устраивают, – довольно заключил он. – Теперь сможешь планировать свой бюджет: столько-то на квартиру, столько-то на питание, столько-то на…

Слова отца легкие и летящие потонули где-то в сознании, и тело пронзила боль: мне наживую вырезали крылья, и я сама позволила это, осознанно пойдя против своей воли, утешаясь благими мыслями: «Мать спокойна! Отец спокоен! Сестра под присмотром? Ребенка не срывать!».

Сев в такси, я горько расплакалась.

И вот у меня оставалась неделя, чтобы унять эти слезы… и отрастить новые крылья.



***
Через неделю я позвонила сестре и позвала прогуляться. Мы шли рядом, но были далеки. Молчали. Она молчала напряженно, я – упорно, односложно отвечая на вопросы.

Странное ощущение. Знать, что рядом идет близкий человек, но понимать это умом, не желая чувствовать сердцем. Наблюдать и размышлять: «Помогать – не помогать?». Это был холодный расчет, поскольку утром мне предстояло решить куда ухожу: к Юльке бухгалтером или на алкоголь менеджером по торговому маркетингу.

– И как ты будешь Юльке в глаза смотреть? – резонно заметил отец. – Там зарплата ниже, ты будешь зависеть от премии, и ездить дальше, и командировки. Почему ты так упорно не хочешь работать бухгалтером?!

– Она сможет Настю с собой взять, – радовалась мать, – и все будет как раньше.
 
«Куда? Туда или сюда?» – молча, идя за сестрой в тот вечер, выбирала я очередной сценарий своей жизни.

Утром я вышла на работу.

– Как работа? – весело спросил неизвестный номер, вернувшийся из отпуска в этот день.

– Хорошо. Что ты хотел?

– Когда можно будет вас увидеть?

– Как появлюсь дома, – уклончиво ответила я.

– Когда вы появитесь дома?

– Думаю, на свой день рожденье.

– Так ты что уехала? Только не говори, что ты в Москве! Иначе бы я не дозвонился!

– Я не в Москве.

– А где? В Новосибирске?

Я молчала.

– Так ты в Новосибирске? Ты в Новосибирске! Ты в Новосибирске… В Новосибирске! В Новосибирске?  Слушай, тогда зайди в магазин… – скороговоркой заговорил он.

– Еще магазинов не искала! – давя обиду и подступающее бешенство, резко перебила. – Мне некогда. Была рада услышать. Пока!

Убрав телефон, нервно заходила по коридору: «Зайди в магазин! Зайди в магазин. Зайди в магазин… И это все?! Я спокойна. Я спокойна! Я спокойна!!!» Подавив желание закурить, вернулась к работе. Это насмешливое «зайди в магазин» задело и обозлило.

А чего я ожидала? Чуда. Я ждала тепла и слов вроде:

– Как ты могла! Как ты могла оставить меня! – пусть даже смехом, но чтобы сквозь слезы.

Чуда не случилось, шутка оказалась не удачной…

Впрочем, поразмыслить ни над шуткой, ни над полученным ответом в следующие девять дней у меня не нашлось времени, поскольку на семейной повестке дня острее обычного встала Настя и ее душевное здоровье.

Насмешка судьбы или злой рок, у которого мое имя? Но в тот день, когда я вышла на работу, сестре в ней отказали. Это житейское обстоятельство окончательно разрушило ее хрупкий душевный беспорядок, и заставило стремительно пуститься во все тяжкие.

– Никто не ангел! Все в свое время чудим! Родители и дети никогда не понимают друг друга! – защищала мать, ругаясь с отцом.

– Осадок останется!

– Оставьте ее в покое! Все равно ничего не сможете сделать! Хорошо она хоть еще рассказывает!

– Мама, ты слышала, что она рассказывает?!

– Мне все! А если вы на нее так смотреть будете, она и впрямь из дома уйдет!

– Пусть идет! Я перед ней танцевать не должен! Мало того, она сама стала ко мне цепляться!

– Правильно, наговоришь ей кучу того, что никогда не случится!

– Случится, если она будет продолжать в том же духе!

– Не случится ничего! Побесится и успокоится! Она получила свободу и хочет ей как можно больше напиться!

– Мама!!!

– Оставьте ее в покое!!!

– Папа!!! Успокойся!

– Ты бы слышала ее…

– Последнее время предпочитаю этого не делать.

– Хочу того, хочу этого! Хорошо. Как? А дальше идет детский лепет, – отец машет рукой от досады и закуривает.

– Я размышляла. Возможно, это больше всего моя вина… Я всегда поощряла в ней амбиции и честолюбие, многое спускала и позволяла. Она вышла в мир одна и оказалась не готова к другому отношению людей. Отпусти ее. Не трогай. Упадет, значит, упадет. Но если пойдет, то сама и навсегда. У всего есть предел, и это поведение во что-то выльется.

– Спокойно смотреть, как она падает?

– Падать можно по-разному, – парировала я.

Отец молчал и тяжело смотрел.

Я почти неделю не видела сестры, и не знала о чем он молчал, но взгляд пугал. Я знала, как падала сама: замыкалась, уходила в книги и вымышленные миры. Это всегда было больно: уходить в себя и возвращаться в мир. И я не предполагала, что падать можно как-то иначе.

– Падать можно по-разному? – с замиранием сердца спросила я.

Отец кивнул. Мне стало страшно.

Настя падала как-то по-другому…

– А вставать? Всегда же можно подняться?

– Осадок останется.

От ответа внутри все похолодело и замерло. Настя уходила куда-то, и в глазах отца это рождало отчаяние, за ним следовала боль, а дальше отречение. Он стоял на гранях отчаяния и боли, я – боли и отречения. Я была на шаг впереди. Отец же жил в том шаге, когда рушится мир и близкое отречение дышит в затылок, но ты изо всех сил гонишь прочь этого демона равнодушия.

– Но ты не сумеешь тащить ее за собой всю жизнь?

– Не сумею.

– И я не сумела. Пыталась, но не смогла. Разочарование мне стоило нервного срыва. Отпусти ее. Позволь ей быть собой. Мы ничего не изменим.

– Правильно!!! Относись к ней спокойнее! Она тут чудит, да еще на твою постную рожу смотреть! Я с вами с ума сойду! Скорей бы уже в больницу лечь, отдохнуть от вас.

– Отдохнешь скоро, – отведя взгляд от отца, улыбнулась матери.

В тот вечер я ушла от родителей далеко за полночь, но тишину ночи разрушил неожиданный телефонный звонок.

– Привет, Рафаэлло… Спасибо, что позвонил, спасибо, – часом позже поблагодарила друга сестры, следом набрав другой номер. – Мам, отец спит? Разбуди его. Я сейчас приду.

Мать встретила меня у порога в воинственной позе и, запретив будить отца, потребовала рассказать, что произошло.

– Раф звонил. Мама, если так будет продолжаться дальше, она растеряет всех друзей. Рафу не нравятся ее бесконечные новые знакомые. Она клянется ему, что ни на чем ни сидит, но он подозревает, что ее чем-то пичкают и разводят на деньги.

– Она бы мне сказала. Она мне все рассказывает.

– Мама!!! Ты о чем? Мама, с ней надо что-то делать!

– Ты же только что говорила отцу, чтобы оставил ее в покое!

– Мама! С ней надо что-то делать! Потом будет поздно. Осадок останется.
 
– Что делать?

– Забрать ключи от машины и квартиры. Забрать телефон.

– Это все ее!!! Ты не сможешь этого сделать!

– Смогу! Посадить ее на неделю под домашний арест, а там видно будет! Если спровоцировать нервный припадок, а в ее состоянии это обязательно произойдет, то можно попробовать принудительно положить в лечебницу.

Я осеклась в полете своих фантазий. Ненависть, страх и ужас, читаемые в глазах матери, обдали холодной отрезвляющей волной. Ее взгляд говорил только одно: лечить нужно меня.

– Мама, ее нужно лечить, но для этого нужно, чтобы мы все были заодно. Все! Я одна не справлюсь с ней.

– Ты уже справилась, когда избила ее. Не трогай ее! Я поговорю с ней сама!

– Мама, поздно разговаривать!

– Не трогай ее!

Ненависть к обидчику, материнская любовь и жалость – эти инстинктивные чувства затмили в матери все другие, в том числе и слабоумие. Ее голос прозвенел холодно и убийственно спокойно, когда она указала мне на дверь. Ее взгляд метал молнии, и они поражали в самое сердце. В своей душе она решительно оставила лишь одного ребенка в ту ночь, в один момент, пережив все грани чувств, по которым мы с отцом столь долго ходили с садомазохистским наслаждением.

Я ушла. По дороге в бессильной злобе пинала воздух и… восхищалась. Восхищалась матерью, впервые в жизни увидев ее глазами отца. Ее невозможно было не любить, она восхищала. Воинствующая Артемида со временем превратилась в слабоумную и ворчливую старуху, но отец-то помнил ее прежней.

Настя являлась слабостью матери. Мать являлась слабостью отца, возможно, даже в большей степени, чем любовник моей. А мне, похоже, слабостей уже не осталось…

Это была ночь накануне выходных. В понедельник мать легла в больницу. Заручившись поддержкой отца и не видя иного выхода, я стала внедрять в жизнь сценарий, что привел в негодование мать. Результаты не просто ошеломили, а потрясли, но вечером четвертого дня я уже спокойно сидела на кухне у Юльки, пила чай, без умолку болтая и смеясь:

– Шутки недели! Юлька, их было так много, что не знаю с какой начать!

– Как Настя?

– Подожди, это главная шутка! До нее еще дойдем! Итак, шутка номер один… – я задумалась. – Нет, это, касается, мальчика – это последняя шутка. Итак, шутка номер один… – я задумалась. – Нет, это тоже нет…

– Рассказывай уже, – заражаясь весельем, с нетерпением торопила Юлька.

– Ладно, значит, все по порядку. В понедельник мать положили в больницу…

– Что с ней?

– А! – отмахнулась я. – После всех операций выяснилось, что пережали один из мочеточников, теперь разрушается почка. Теперь думают, что с этим делать. Об этом потом! На чем я остановилась?

– В понедельник мать положили в больницу.

– Ах, да! Значит, во вторник с утра с отцом выловили Настю, и когда ребенок уснул, отец забрал у нее ключи от машины и саму машину.

– Правильно. Давно следовало это сделать.

– Ребенок проснулся! И начался спектакль. С ней тут же случилась истерика, не стесняясь в выражениях, она потребовала у отца все обратно и так далее, и тому подобное. Полдня крика и угроз утомили даже ее. Все закончилось тем, что в ванной она сигаретами стала прижигать себе живот. Утопила бы, веришь, нет, смотрела на нее и хотела утопить, как котенка, – сжала я кулаки, вновь чувствуя, как в ладони впиваются ногти. – Но маме обещала не трогать девочку, папе бы это не понравилось, ребенок бы остался один.

– Как папа? – подавив нервный смешок, спросила Юлька.

– Пьет успокоительное. Так это был вторник... – восстанавливала я цепочку событий. – Ага, дальше мы стали собирать чемоданы и собираться из дома вон. Ушли к друзьям. Поставили и там всех на уши. Ночь проболтались неизвестно где и неизвестно с кем. Утром пришли домой и поехали в психушку.

– А туда-то ее зачем понесло?

– Ну… Я сказала, что пока она не предоставит справку о своей вменяемости – не видать ей ни машины, ни телефона, – я поджала губу. – Оттуда она уже не вернулась. И это шутка номер один. Шутка, заставившая меня закурить… – покаялась я, виновато посмотрев на подругу, но не найдя в ее глазах неодобрительного осуждения, с облегчением выдохнула.

– Что у нее?

– Сегодня беседовала с врачом. Диагноза пока нет, так… маниакальный синдром.

– Точно! – хлопнув себя по лбу, воскликнула Юлька. – Точно! И как я раньше не догадалась! Мы ведь это проходили! Точно! И почему я раньше не догадалась, ведь ты столько рассказывала об этом?

– Юля, это была шутка номер один!

– Есть и другие?

– Есть. В среду, да в среду, вечером, когда я положила Настю в больницу, звонит бывший супруг. Здрасти – здрасти, а голос веселый: «С сестрой помирилась? – Да, рассказывай, что у тебя. – Я вот тут тоже сестру еще одну сводную нашел, по родному отцу. – Ну, я тебя поздравляю! – Ну, вот тут еще… у меня скоро будет ребенок. – Ну, я тебя поздравляю! – Сестренка будет – это хорошо. Когда свадьба? – Ну, это еще не все. – Еще не все? Ну, я тут семью разрушил… – Плохую? – Да. – Тогда, это хорошо. – Когда свадьба?  – Ну, об этом речи пока нет, но… – Еще одна сестренка? - Ага».  Просто какая-то сестринская эпидемия, – забавлялась я.

– Может быть, чего-нибудь крепче чая? У меня есть «Мартини».

– Наливай. Потому что, есть еще шутка номер три. Итак, шутка номер три… – собиралась я духом, пока подруга разливала «Мартини». – Шутка номер три… номер три… за все этой суматохой, я совсем забыла о мальчике.

– И что?
– Значит, это была среда… нет, вторник! Мы выловили Настю, да… точно, мне еще все наши парни звонили, спрашивая, что с ней, так как она успела пустить все мои косточки по миру. Нет, звонили они в среду, в день, когда ее положили в психушку…

– Рассказывай уже!

– А тут особо нечего рассказывать. Мальчик проходил собеседование у нас на одного из замов и в организационной структуре увидел мое имя и фамилию.

– Нет…

– Я тоже не поверила себе, когда меня встретили меня на крыльце. 

– Нет… – заливаясь смехом, Юлька закачала головой.

– Столько уходить и вновь столкнуться…

– Он не знал, куда ты устроилась?

– Для него это было неожиданно. Я бы сказала, даже очень неожиданно… 

– Это судьба, – открыто потешалась Юлька.

– Какая судьба! Если его возьмут, мне придется уйти!

– Перестань уже напрягаться и попробуй просто наслаждаться жизнью.

– Я просто устала...

– Как работа?

– Еще не знаю. Я там практически не появлюсь, и на это смотрят пока сквозь пальцы. Если бы ушла к алкогольщикам была снова безработная.

– Все что ни делается – все к лучшему.

– Да. Ты знаешь, я все никак не могла понять, почему слово бухгалтер во мне рождало протест.

– И почему?

– Профессия разбитых иллюзий и не сбывшихся надежд. Юлька – несостоявшийся архитектор, я не состоявшийся сценарист, Ленка – учитель химии и лишь Лариса – бухгалтер, но это тупая и ограниченная тетка. 

Ушла я поздно, но дома меня встретили ждущие и беспокойные глаза отца.

– И?

– И… Юлька считает, мы должны предупредить всех знакомых, что Настя лечилась в психиатрическом диспансере, поэтому слушать и воспринимать ее должно впредь относительно состояния, помогать соответственно и денег в долг не давать. Предупредить, что по всем будущим денежным долгам мы на себя ответственности не берем.

Отец молчал.

– Пап, она говорит, это не излечимо и нам грозят рецидивы болезни.
 
– Все… потеряли ребенка.

Тоска, боль и отчаяние в голосе отца напугали.

– Пап, но это так считает Юлька. Я же стояла и стоять буду, что человек может все, если, конечно, захочет. Если она захочет, то вылечится.

– Все… потеряли ребенка. Все…

– Пап, прости, но я посчитала необходимым тебе это сказать. Прости. Когда она выпишется, проблемы начнутся вновь, и мы должны быть к этому готовы. Прости.

Отец потерялся. У него был такой растерянный и жалкий вид, которого я прежде не видела. Осознание, что твоя дочь психопатка, мне трудно представить, как сильно замерло его сердце и как трудно оно сделало первый удар «после». Жизнь в очередной раз разделилась на какие-то невидимые грани «до» и «после». Сколько их уже было? Сколько их еще будет?

И все бы ничего, но мать заказала себе в больницу короткие носочки в цвяточку… Когда плакать становится невозможно, остается только смеяться.

Я подошла. Обняла отца. Похлопала по плечу:

– Все будет хорошо.

– Будем надеяться.

– Будем верить. Вера творит чудеса.

Если смеяться не получается, значит, пришло время молится.

И моим утешением во всем этом хаосе и дурдоме, как ни странно, явился любовник. С нами произошла странная, но, кажется, закономерная метаморфоза. Казалось, мы поменялись категориями чувств и разума.

– Ты сволочь.

– Я рада, что ты больше не ошибаешься на этот счет.

– Кто же так шутит?

– Помнится ты.

– Я так не шутил!

– Мне перечислить все ваши шутки?

– Не нужно.

– Прекрасно.

– Я чуть не умер!

– Жаль, что не сдох.

Я перестала ждать чуда, и оно робко заскреблось в двери…

До моего дня рождения оставалось меньше месяца.




***
Прошёл канун моего дня рождения, пришла ночь… утром мне тридцать, но это еще так нескоро. Прежде предстоит прожить часы ночи, стереть из памяти часы прожитого дня, но память и в этот раз обманет меня. 

Я сижу одна в дешевом кафе в парке. Почему здесь? Это мой район. До дома десять минут ходьбы. Вероятность встретить кого-то не из своих меньше десяти процентов, поэтому можно не опасаться за свою давно потерянную наивность.

Но главное, что привело меня сюда в этот час, в этот день, в это место? Это глупая мысль закончить, то, что было обещано сестре год назад.
Заказываю коньяк, лимон, прошу новую пепельницу и, закуривая очередную сигарету, перечитываю первую страницу нашего сценария жизни:

 «Но главное, нам хочется побыть одним, поговорить и отметить нечто вроде негласного девичника, так как через две недели моя сестренка выходит замуж. В кафе почти пусто, но накурено. Кроме нас с сестрой и влюбленной парочки за дальним столом никого нет. Просим сделать музыку тише. Приносят очередную чистую пепельницу, нарезанный лимон, коньяк и кофе».

Смешно: за дальним столом влюбленная парочка, на моем все вышеописанное, нет только собирающейся замуж сестры. Сестра – в больнице, а я обещала ей замуж. Обещала, и это было не в шутку, потому что за пару-тройку часов до этого пообещала подруге, тоже не в шутку, оставить своего неверного любовника, и даже успела договориться об этом с небесами.

Мы пропили с сестрой мой «творческий кризис» – в шутку, но в жизни, настоящей реальной жизни, не прошло и полугода, как я поняла, что небеса не пошутили и договор был принят к исполнению: я должна была расстаться, чтобы другие – остались.

Правда, этот договор жил только в моей голове, другие о нём не знали, но настоящей живой реальности – это не отменяло: чем ближе был любовник ко мне, тем дальше были возлюбленные у сестры и подруги. Расстаться с любовником у меня не хватало сил, хотя я и пыталась это осуществить с особым фанатизмом. Что делать с этим, я не знала, поэтому придумала окончание истории:

«Полгода назад мы одновременно сменили работу, перейдя из одной компании в другую. Видимо, судьба нас хранит и всюду ведет по жизни вдвоем. И если раньше я, как старшая, помогала ей, то теперь уже она, как выросшая, помогает мне. В общем, из нас получается отличная команда, хотя ругаемся порой до ненависти в глазах, всегда зная, чтобы не произошло в жизни – мы друг друга не предадим». 

Эти строки кривят мой рот в недоброй ухмылке: все мои предпочтения завтра сбудутся и нет необходимости никому покорятся, потому что никого не осталось.

С особой злостью, затушив недокуренную сигарету, не дочитав, я подожгла исписанный убористым почерком лист. Опрокинула коньяк. Налила еще, чувствуя, как тепло обволакивает стенки желудка и дарит спокойствие. Опрокинула еще. Почему-то хочется напиться до тошноты. Бумага догорела, оставив в стекле серый пепел. Я закурила.

Все это было написано больше полугода назад. Написано в момент душевного кризиса, когда я в какой-то там раз оставляла своего несносного любовника, и очередная попытка не удалась. Придумав сценарий, я стала кроить под него жизни – мою, сестры, подруги. По конечному замыслу сегодня мне предстояло услышать из уст сестры, что любовник разводится с женой… и осветить счастьем, свои потухшие глаза.

И вот сегодня мы должны были сидеть здесь, пить коньяк, отмечать ее грядущую свадьбу, вместе работать… и осветить счастьем, мои потухшие глаза.

На деле я одна. Сестра в больнице. Она уже смирилась с режимом, и ее перестали привязывать к кровати. Мать носит ей передачи и подолгу вздыхает под окнами, плачет, совершенно забыв о себе. Отец читает книги из серии «Эндогенные заболевания шизофренического спектра», повышая свою грамотность в данном вопросе.

– Я ненавижу тебя! Ты мне всю жизнь испортила! – шепнула сегодня при свидании Настя.

И столько силы было вложено в эти слова, что в одурманенном и обманутом лекарствами разуме сестры проблеснула живая мысль долго вынашиваемого чувства.

– Ты знаешь, я тут вспомнила твой сон про трамвай, – неожиданно сказала Юлька, когда мы сидели с ней днем в кафе. – Помнишь?

– Да… Я тогда загадала, что ждет нас с ней через пять лет, потом долго шифровала этот сон, да так и оставила как безнадежное занятие.


– Он ведь сбылся.

– Один в один… Случилось то, чего боялась. Она уехала на белом троллейбусе с моей сумкой, в которой были все мои документы, можно сказать вся моя жизнь. И догнать я не сумела этот троллейбус. Остановилась на половине дороги, смирившись и решив, что все придется начинать сначала.

– А чего ты боялась?

– Настя заставила меня выйти обманным путем. Притворилась, что выходит. Я вышла – она осталась и уехала. Предательства… Вот только кто кого предал осталось неясно.

Звякнул дверной колокольчик, заставив вздрогнуть. Чуть протрезвев, я вскинула испуганный взгляд на дверь, чувствуя, как колени начинают отбивать такт. Половина первого ночи… еще рано. И выпив, и закурив, и забыв закусить, я снова вернулась мыслями в дорогое кафе, где с Юлькой мы пили дорогое вино, отмечая канун моего дня рождения.

– Надо чаще сюда приходить.

– Можно, бери Володю и…

– Володя будет за это платить, но здесь он не нужен.

Я равнодушно пожала плечами. Предпочитая избегать общения с женихом подруги, нашла бы повод отклонить предложение, только что высказанное мной из уважения к Юльке.

– Отцу предложили работу в Москве, – сияя, поделилась она. – Если у него все получится… – Юлька осеклась.

– Ты же знаешь, у него все получится, – и мне кинули. – Юля, мне не нравится этот взгляд, – глаза потупили, но сиять они не перестали. – Юля, а как же благородное дело продолжения рода? Юля?! Диссертация! Мама! Квартира! Володя!

– И Светлана Александровна меня давно зовет, если отец устроится – я не устою.

– А как же ребенок? Кто-то планировал после защиты уходить в декрет, – на это Юлька молчит. – Все ясно, не нужно будет гены заменять дедовской линей…

– Надоело! Все надоело. Не могу я жить с человеком и не уважать хотя бы его! Меня спасает только занятость, но через полгода, что я буду делать через полгода? Что мне позволит остаться слепой? И до тридцати пяти у меня еще есть пять лет в запасе, чтобы успеть родить.

Юлька уезжала. Нет, она была еще здесь, в этом городе, но мыслями где-то там. Я улыбалась и одновременно оплакивала ещё не состоявшее расставание, заранее зная, если подруга вдруг решит забыть планы этого веселого весеннего дня, то двое о них ей обязательно напомнят – отец и я.

– Мне будет тебя не хватать…

– Мне тоже…

Вот и все… почти уже не было Юльки и Володи, как не было давно Насти и Славы, как не стало Насти и меня, как скоро не станет меня и Юльки...

Вновь звякнул колокольчик. Почему я никогда прежде не замечала его? Никогда прежде я никого здесь не ждала. Лениво посмотрев на вход, заказала еще конька. Алкоголь уже возымел свое действие: сердце билось ровно и спокойно, несмотря на ожидание, расставание и потери этого дня. Потери, что были. Потери, что будут…

– Девушка, можно с вами познакомиться? Меня зовут Дима. А Вас?

Я подняла глаза и зло улыбнулась. Столько ждать и пропустить…

– Никак. Коньяк будешь?

Заказали кофе.

– Точно, я и забыла: кто-то на машине, кого-то с рыбалки ждет верная жена, проплакав в разлуке у окна все глаза. Но почему же кто-то домой не спешит? Почему же кто-то…

– Что с тобой?

– Ничего. Выпьешь со мной?

– Что с тобой? – не унимался любовник.

– У меня творческий кризис.

– Что за кризис?

– Выпей со мной! – и вдруг я рассмеялась, горько и подавленно.

– Что с тобой?

– Я же сказала: творческий кризис! Смешная штука жизнь, ты не находишь?

– Смотря в чем…

– Год назад я сидела здесь и пила с сестрой – у меня был творческий кризис. Теперь я снова здесь, пью, но только с тобой – и у меня снова творческий кризис. Какой длинный был год… Но зачем Вы не дома? Зачем не переживаете любовный экстаз с женой? Зачем вы сидите здесь трезвый со мной?

– Я хотел видеть тебя… 

– О, как же я польщена! Но право слишком пьяна, чтоб оценить сей широкий жест.

– Что с тобой?

– У меня творческий кризис…

–  Ты дописала свой сценарий?

– Да.

– Дашь почитать?

– Нет.

– Почему?

– Тебе там досталась слишком хорошая роль…

– Какая?

– Регионала из JTI…

– Который взял твою сумасшедшую сестру на работу? Он – дурак, я бы никогда этого не сделал.

– Я же говорю – творческий кризис…


Август 2007 – март 2008