Сухой, морозный снежок празднично искрил в свете фар и поскрипывал под ногами. Антоша поеживался, переступал с ноги на ногу и никак не хотел ее отпускать. Она же изо всех сил старалась быть нежной, но при этом как-то робко и слегка виновато сторонилась его, и опасливо поглядывала в сторону окон, словно случайный взгляд мог лишить ее целомудрия. Неловкая пауза у подъезда затягивалась. Крепкий морозец явно стремился поскорей разлучить их. А, вот, хрен тебе! – подумал Антоша, и решительно спрятал руки ей под пальто.
Их странное знакомство – две недели выставок, театров, концертов, порядком уже стоило нервов. Каждый раз он решал для себя – сегодня. И каждый раз робел, уложенный на обе лопатки чистотой и невинностью ее глаз. Они будто просили: «Не надо. Пожалуйста, не надо. Ведь нам так хорошо. Пожалуйста, не надо все портить.» И Антоша не портил.
Он видел какими взглядами ее провожали мужчины. Избыток внимания поначалу даже тешил его самолюбие. Антоше казалось, что взоры эти предназначались ему, что в них сквозит зависть и одобрение. Он читал в мужских взглядах признание своего превосходства, пока не осознал вдруг, что в нем больше видят недоразумение, случайное и несерьезное. Откровение случилось в театре, когда, отлучившись на пару минут к гардеробу, он увидал рядом с ней какого-то пафосного персонажа. Антоша его заприметил давно, тот минут пять уже терся вокруг и нарочито светил точеными рельефами мышц и ключами от мерседеса. Ошибки быть не могло, мужик видел, что она не одна. И появление Антоши кажется его совсем не смутило. Мужчина отошел в сторону, но продолжал улыбаться и подавать какие-то знаки. Противоречие между невинностью их отношений и поведением каждого встречного жеребца,не давало Антоше покоя. Его бесило, что чужим было позволено раздевать ее, пусть и только глазами, а ему две недели, целых две недели разрешалось лишь держаться за ручку.
Теперь или никогда! – продолжил мысленный диалог с морозом Антоша, словно убеждая того отступиться. Он чувствовал, как окоченевшие руки его вновь обретают подвижность.
Она возмущенно охнула, поняв куда ледяные пальцы выбирают дорогу, и в попытках вырваться гневно сверкнула глазами. Но сколько ни упиралась ладошками ему в грудь, сладить с Антошей она не могла. Пальцы его проникали все глубже, действуя нежно, но уверенно и со знанием дела. Антоша почувствовал, что она уступает – медленно, как бы нехотя, обреченно. Она именно сдавалась, как солдаты на поле боя, когда сопротивление бесполезно, сдавалась, словно хотела снять с себя всю ответственность и говорила – Это все он, он один... Ну, что ты делаешь! – прошептала она как-то уже совсем мягко, потом вдруг замерла на вдохе, и застонала в предвосхищении подкатившего удовольствия. Антоша приник к ее губам, вложив в этот поцелуй всю страсть, что копилась с момента знакомства. А она, будто того и ждала, подалась вся вперед – навстречу его порыву, вновь застонала, но как-то глухо и глубоко, вдруг приоткрыла глаза, зыркнула хищно и впилась в губу Антона зубами. Они неистово и ненасытно пили кровь буквально выжимая ее из губ, в соленом, вперемешку с острой, щекочущей нервы болью, поцелуе.
Запищал замок домофона. Она отпрянула, поправляя пальто, а соседи удивленно косились на их неестественно яркие губы, будто неряшливо вымазанные одной и той же вульгарной помадой…
До сеанса оставались минуты. С букетом подмышкой Антоша тревожно вышагивал около касс. Воспоминания о вчерашнем смешались в ожидание, нетерпение и тревогу. А вдруг не придет? Вдруг это – все? Погруженный в переживания, он заметил ее не сразу. Виновато потупившись, не решаясь поднять лица, она молча ждала пока Антоша обратит на нее внимание.
Ей стыдно! Глупая! – Переполняемый нежностью он полетел к ней, едва касаясь ступенек. Она подняла, лицо, и Антоша, как сбитый летчик, потерял равновесие и чуть было не сорвался в пике. Зажмурившись, он с разгону поцеловал эти губы, бледные и шершавые, покрытые твердой местами растрескавшейся, неестественно белой коростой. На ощупь они напомнили сухую кожуру апельсина, если вывернуть ту наизнанку.
Она виновато улыбнулась, – Представляешь, встаю сегодня, смотрю в зеркало, думаю просто обветрились, пройдет, а оно чем дальше, тем хуже. Она осторожно коснулась нижней губы и продолжила, – Еще мазь эта… Главное, врач сам ничего не знает, говорит мажьте каждый день, если через пару недель не пройдет, приходите снова.
Но слова ее пролетали мимо. Антоша был уже далеко. Он пытался разобраться в себе. Чутко вслушивался в перемены, что происходили внутри. Вроде он не стал любить ее меньше, но вкус этой мази, оставшейся на губах, этой ужасной мази… Казалось, продлись поцелуй еще хоть секунду и его бы стошнило. Что это, мазь Вишневского? Антоша усердно разматывал клубок детских воспоминаний – шкаф со склянками, кушетка, белый халат, мазь Вишневского, отвращение и омерзение. На самом деле он не помнил запаха мази, но эта реакция на поцелуй, забытая, из детства его пугала и настораживала. Отвращение и омерзение, два слова раскручивались на детской карусели в голове Антоши все быстрее и быстрее.
– Ты меня слушаешь? Ее вопрос выдернул Антона в шокирующую реальность, где губы о которых он столько мечтал, губы – неизменный участник самых смелых любовных фантазий, оказались губами пожилого полярника, спустя годы найденного на заброшенной станции. Антоша поморщился. Меньше всего ему хотелось полярника. Но вместе с этим появилось и что-то совершенно новое, едва уловимое, и очень приятное. Оно дарило спокойствие и умиротворение, откликалось в душе какой-то странной, удивительной, неведомой доселе легкостью.
Сеанс начинался. Прямо сквозь них, чуть не толкая, шли люди, толпа все прибывала, и никто не обращал на них, точнее на нее никакого внимания. Антошу озарила улыбка. Никакого внимания! – Прошептал он восторженно.
Вскрикнув от неожиданности, она буквально повисла в его объятиях. Антоша с упоением посасывал ее губы, перекатывал их как карамельку, пытаясь добраться до сердцевины, тискал языком и нежно прикусывал, не желая делиться ни с кем, может только с февральским морозом. И горьковатый, дегтярно-прогорклый вкус мази казался ему вкусом счастья…