– Ну, и зачем ты с нами увязалась? Зачем, скажи? – спрашивала Наташка десятилетнюю Анютку. Все взрослые пятнадцатилетние девчонки пошли за подснежниками. Тепло, май месяц. – Мы пойдём далеко гулять, устанешь. Что тебя на себе потом тащить?
– Наташ, я не устану, честно! – говорила Аня. – Я тоже гулять хочу, цветов хочу. Бабуле подснежников принести хочу.
– Ладно, – смилостивилась Наташка, – но только пикни мне, и мы тебя в лесу оставим, так и знай.
– Не пикну, честно-честно, – убеждала Аня.
Девочки втроём пошли через поле в лес. Прошли по лесной дороге, вышли к озерцу, там вспугнули пару цапель, гуляющих возле озера. Послушали лягушачий «концерт». Уже цветов набрали столько, что в шапки и платки их завернули. Пора бы и домой.
– Пошли к ручью? – предложила высокая Марина. – Посмотрим, какие там подснежники выросли. Может, карася поймаем? – засмеялась она.
– Марин, далековато, – сказала Наташа. – А, хотя пошли, здесь уже не далеко.
Девочки пошли.
– Смотрите, – сказала Анютка, – здесь следы от колёс, как будто мотоцикл с коляской ехал.
Девочки пожали плечами.
– Мало ли кто тут ездит, может, за дровами кто или ещё зачем. Ты что уже испугалась, малявка? – засмеялась белокурая Даша.
– Ничего я не испугалась, – насупилась Аня.
– Ого, смотрите, новая помойка! – кивнула Наташа. – И коляска детская торчит. А в ней труп ребёнка вывезен, – девочка подмигнула подружкам.
– Где? – воскликнула Аня. – Где труп ребёнка?
– Да вон ножки торчат в коляске.
Аня остановилась, уставилась на коляску, пытаясь рассмотреть, что там. Девочки пошли дальше. Наташа обернулась.
– Анька, ты чего там? Нет там никого. Ты что шуток не понимаешь? Пошли, заблудишься ещё, а мне отвечай потом за тебя.
Аня покрутила головой.
– Я вас здесь подожду, не пойду мимо помойки.
– Ну, как знаешь. Но чтоб была здесь, мы тебя искать не будем.
Девочки пошли дальше. Аня осталась на пустынной дороге посреди леса. Оглядевшись, побрела к озерку понаблюдать: вдруг пара цапель вернётся? Да и лягушачьи концерты сейчас были редкостью. Озёра все были загрязнены до такой степени, что даже лягушки жить в них не хотели. Анюта присела на сухую прошлогоднюю траву. Разложила цветы, сидела, любовалась весенней листвой и слушала пение лягушек.
Вдруг послышались шаги. Из лесу вышел дед Илья. Анюта только сейчас заметила, что невдалеке от неё, в нескошенной прошлогодней траве выше её самой, стоял мотоцикл. Дед Илья нёс лукошко с чем-то. А другой рукой опирался на трость. Заметив Анюту, улыбнулся:
–Анка, а ты что здесь делаешь? На свидание с цаплями пришла? Такую далищу. Бабка Алёна-то твоя в курсе?
– В курсе, – ответила Аня, – она меня с девчонками за цветами отпустила, – девочка кивнула на разложенные подснежники.
– Ну, а девчонки где же? Что тебя бросили?
– Не бросили, я сама к ручью не хочу. Я здесь цапель посмотреть хочу.
– Ну, смотри-смотри, – дед Илья поставил лукошко на землю и сам примостился возле Ани. – А я за сморчками ходил. Люблю их с детства. Младше тебя был, а уже бегал, – засмеялся старичок.
– Папа как-то тоже принёс, бабушка его Вам отправила отдать, – улыбнулась Аня.
– Да, приносил-приносил. Мы до войны ещё с моим другом Борей бегали за сморчками. Мне, ленинградскому мальчишке, всё было в новинку.
– А Вы разве в Ленинграде жили? – удивлённо спросила Аня.
– Конечно. Я там родился, Анечка. В садик там ходил, в школу пошёл. А как первый класс закончил, меня родители к дедушке с бабушкой сюда отправили. В конце мая холодно в тот год было, помню. Меня папа привёз и оставил. Брат Лёшка в школе должен был отрабатывать, а в конце июня тоже сюда приехать. Ждать его, конечно, ждал, но скучать не скучал и на месте не сидел: то в лес, то в поля, то ещё куда бегали без конца.
И вот двадцать второго июня мы с Борей и сестрёнками его пошли за ландышами. Нам кто-то сказал, что наконец-то цветут. Мы и пошли. Далеко пошли. У Бори сестрёнки маленькие были, мы Веру по очереди на себе несли часть пути. А Машунька бежала сама – уже любила бегать.
Долго мы там блуждали, за ручей ходили много дальше. Боря все тропы знал. Вернулись уже после обеда. А нас Борин дедушка встречает с криком: «Вы куда, шантрапа, ходили?! Война началась! Беги, Борька, отца вызывают через час на пункт». Тот и рванул с девчонками к дому. Я тоже с ними.
А там дядя Володя тоже уже собирался на пункт. Это дядька мой, отцов брат, он постоянно в деревне жил. Дед Павел мой то ли в шутку, то ли не знаю, провожая его, прошамкал беззубым ртом: «Володька, а Володька, ты, коли убьют, так хоть письмо напиши». Дядя Володя тогда не обратил внимание на старика, мне только приказал всячески помогать деду. На пункт я не пошёл – дядя Володя запретил.
Деревня опустела, – задумался дед Илья, – все мужики из деревни ушли. Мы с Борей деду Павлу воду носили на палке – коромысло нам не поднять было. Бабушка Авдотья моя всё в совхоз ходила работать. Вестей из Ленинграда не было. Мы с дедушкой и бабушкой думали: папа тоже пойдёт воевать. А мама с Лёшкой как же? Наверное, их эвакуировали.
Вскоре в округе появились немцы, совхозы перестали работать. Люди старались спрятать съестное, что могли. А мы с Борькой, два беззаботных, решили пойти смотреть немцев, – улыбнулся дед Илья. – Поплыли, взяли у Бориного крёстного чёлн и поплыли в соседнюю деревню. Осень, вся вода в озере в листве. Приплыли, чёлн спрятали в кустах, пошли, как бы свои мальчишки по деревне. При входе в деревню патруль стоял, но нас пустили.
Прогулялись мы, набрали фантиков от шоколада, пачек от папирос. Идём обратно, а нас не выпускает патруль. Поворачивает в деревню и автоматами в спины. Мы испугались, Борька уже носом зашмыгал: «Как же мамка? а сестрёнки?
нас здесь что убьют». Но убивать нас не собирались. Просто, видимо, боялись разведчиков.
Ну, мы до сумерек досидели на обочине деревенской дороги, а в темноте Борька пошёл за домами, осмотрелся и прошли мы другой дорогой, не той, что пришли, не по озеру. Чёлн так там и остался, – вздохнул дед Илья.
Приходим мы сюда в деревню, и тут уже немцы. Мы подошли к Борькиному дому, а там стоят тоже с автоматами и трое пленных приведены – картошку из погреба выносят. Помню, сидят Борины сестрёнки на скамеечке тихие-тихие. А тётка Анисья, Борькина мать, принесла пленным хлеба да огурцов солёных. Один там уже по грядкам рыскать начал, а всё уж убрано, только гнилые помидоры валялись. Так он и их хватал, какой-то железякой от танка, как он сказал, обрезал самую гниль и ел. Немец, помню, заметил эту железяку и отобрал. Ну, по куску хлеба им тётка Аниса дала и с собой. Помню, мы тогда подошли ближе и слышали, как их спрашивали Борины мать и бабушки, откуда они пленённые? А они в ответ: «С Новгородчины мы. Хорошего ждать нечего, матушки, уж и Севастополь пал».
Вот так, девка, – грустно улыбнулся дед Илья. – В войну что было? Грибы да ягоды. Огородное и от скотины всё забирали. Ну, прожили как-то два с половиной года.
– А родители ваши, дедушка? – спросила Аня, ещё до конца не осознав услышанное.
– А родителей я больше не видел. Отец погиб в Эстонии. А мама умерла в блокаду. Брат Лёшка приехал в марте сорок четвёртого. Чёрный был весь и седой в шестнадцать лет. Он всю блокаду на заводе работал, и мама тоже, пока могла. А потом слегла. Брат пришёл, а она окоченевшая. Сил у него не было, он её только вниз спустил, а куда её забрали захоронить, и не знает. Тогда похоронные бригады по городу ездили.
В это время послышались девичьи голоса и смех.
– Ну что, девка, давай я тебя домчу? – вставая, спросил дед Илья.
Девочки поравнялись с Аней и дедом Ильёй
– Ну как, много цапель увидела? – спросила Марина.
– Много-много, правда, Анюта? – подмигнул Дед Илья.
Аня, кивнув, собрала быстро цветы в платок и прыгнула в коляску мотоцикла. Дед Илья завёл мотор и мотоцикл, скрипя, покатил, оставляя полосу пыли, в которой исчезли девочки