Когда Виолетта остановила свой бесконечный бег, то обнаружила, что ей сорок (сорок?) или где-то около того, в доме двое детей и человек, считающийся мужем. Первое желание, вернуться в своё недавнее прошлое, Виолетта пересмотрела, после короткого спора с собой. «Против» и «за» разделились поровну. Не хватало одного голоса, решающего. Да пофиг. Ведь тогда пришлось бы снова, застегнувшись до последней пуговицы, входить в тот же поднадоевший образ. С лихвой хватало и этой, внезапно свалившейся, не запланированной остановки. Осторожно ощупав себя, она убедилась в Виолеттовой сущности. Ну что такое? Как ни придумывай свою судьбу, так одно и то же. Бог, ты охренел. Что с тобой? Я же когда глаза закрыла, боясь споткнуться о придорожные камни, то договорилась о чем-то ином. И не надо, не надо сейчас тащить к зеркалу. Не надо твоей помощи. Не доказывай мою ослепительность. Куда мне идти и в какую сторону? Ведь всегда со мной буду я, не лучшая, согласись, компания. Вечные споры и разлад. Сам видишь – пустота, ни да, ни нет. Вечная неразбериха. Зачем же я тогда остановилась? Ведь не думалось ни о чем, бег и бег, хоть сдохни, хоть живи. А тут. Скажи мне честно, я по твоему бабочка-бля? Я бля-бабочка? Как выглядят мои крылья? Какой рисунок на них? Нет рисунка? А знаешь почему? У меня нет крыл. У меня по твоему замыслу двое детей, сорок (уже сорок?) лет и я сплю с человеком, считающим себя моим (ну не сука?) мужем. Я не умею летать. И порхать даже не умею. Порхать, чтобы ты понял, не моё. Любой порхатый воробей счастливее меня. Ну вот ты толкаешь меня за порог, ты набросил вокруг бёдер тонкую материю. Это платье? Кого ты пытаешься нахлобучить, Бог. Во всём ты, ты и ты. Как бы ты не рядился, как бы не ёрничал, меня в твоих планах – кот наплакал. Но тебе такое можно, а что можно мне? Каждое утро вставать в опостылевшем теле? Каждое утро принимать истину и верить тебе, балаболу, что всё изменится? Какого хрена ты до меня докопался? Что во мне такого? Разве мало других? И не говори, не ври мне, что у каждого ты свой, персональный. Если так, то хочу. А что я хочу? Ты же всегда за меня решал. Даже цвет помады выбрал. Так что ты мне приготовил там, за порогом? Какие такие сюрпризы? Вдоль моря, что ли, пройтись?
Виолетта плыла в жарком плотном воздухе. Лето, вечное лето. В лете есть и такое: покрывало, пропитанное потом. И хорошо если пот твой. Как она попала сюда, в это лето, уже не вспомнить. Просто обернулась и государство, на самом ближнем из Востоков, на ухо шепнуло номер удостоверения личности. Виолетта не спорила. Номер был длинным, он давал этой своей мнимой нескончаемостью некую уверенность в завтрашнем дне. Там, где она была прежде такой уверенности не могло дать ничто. Но уверенность - это личное. Это то, что ты выращиваешь пока никто не видит. И дерево сие растет вне чужих глаз. Виолетта сражалась каждый день. Красивый бег иноходца, увиденный мельком. Она выживала в любой среде. И потому двое детей от двух удавшихся браков (браки всегда удавались, браки ведь) и новый человек, считающий себя мужем, не мешали Виолетте оставаться молодой в свои сорок с небольшим. Всегда смелые платья, всегда вызывающая походка, при которой то, что считалось подолом приоткрывало чуть-чуть выше то, что считалось нормой. Факать норму. Виолетте на границы было начхать. Вулканическая лава из слов, взглядов, касаний, перебранок. Три в одном: прошлое, настоящее и будущее.
После бесконечного поиска работы, как уборка квартир-кубиков из стен полов и потолков, уход за стариками, сидение на кассах разных магазинов, торговли средством для похудения, рекламы пылесосов и так еще на две страницы (самое драматичное резюме в мире), Виолетта получила должность менеджера. Коллектив, сплошь женский, требовал жёсткой руки и умения вести корабль к тому берегу, где находятся не только голодные аборигены, но и сытые, прогрессивно - слабые люди, считающие себя хозяевами жизни. Отступать некуда да и некогда. Дети ждали с добычей, они верили в хорошее и человек с постоянно меняющимися лицами, но не меняющий свое отношение к жизни, считавшийся мужем, тоже. Ждал и ( ну не сука?), верил. Через вечное лето тяжеловато идти, отчетливо понимая, что осени нет. По крайней мере спокойная золотая осень, когда шуршат листья и шуршат купюры - не её пора. И лето, как будто в насмешку, отражало сорок с небольшим в каждой витрине по пути на работу. Менеджер по работе с персоналом - это не просто так, не каждому по плечу. А если у тебя есть сомнения и мой рассказ кажется тебе надуманным, то разорву тебе лицо бесстыжее. Шучу. Только страх помогает обратить в надлежащую веру. Не шучу. Богам, кстати, на тебя ну никак вообще. И мне на тебя фиолеттово-виолеттово. Не веришь? Тогда спроси у Бога. Но и он опасается со мной связываться. Потому ответом на твой вопрос – молчание. Уяснил? Бог - бродяга, быстро наломал дров и, опля, нет его. Нет, для тебя нет его. А для меня есть. Уже сказала. Я - другое дело Вот посмотри. Мои губы, например. Помада какая? Красная, яркая? Это ответ ему на его закидоны. Ну так, собственно, о чем спор. Есть Бог. Мой персональный чувак. Сейчас ему, кстати, треплю за ушком. Не крути, слышь, пальцем у виска. Мой косячок - не твой косячок. Треплю, сказала же. Я за свои косячки отвечаю. И за этот косяк по жизни и за тот, с травкой. А за что отвечаешь ты, чистоплюй?
Дороги ведут в разное. В такие, дыры, в такие дебри. Дерби это из другого, из несуществующего. Не знаю за такое. А за дыры знаю. За чёрные и всепоглащающие дыры. Чтобы ты понимал, дорога то из дыры в дыру и чтобы на свет, так хрен там. Ни воздуха, ни тебе ветерка. Дерби, и слов же напридумывают. Такими словами целки ломают. Умело, но все равно больно. Ведь могли бы и у меня состояться дерби, так нет. Буквы те же, а какие разные судьбы. «Так что ты хотел узнать? За дебри и дыры в них? Уж не стесняйся, но, учти, время пошло. Не «пОшло, Иван Иваныч, пОшло», не «пошлО, Маргарита, пошлО», а просто «отмаслюль мне пару купюр и дело с концом». Кстати, о конце. Как там у нас дело с ним обстоит, шалун? Дослушай что ли. Так вот. Когда я, в конце концов, остановилась и поняла, что реальна, что вокруг меня мир, который можно пощупать, то мне как раз уже значит было за сорок и все остальное, о чем рассказала. А мир то играет красками, есть за что пощупать, к чему прислониться. Улыбается мир тебе навстречу. Денег дает, много не просит взамен. Тело? А что тело? Душа не продается. Все так говорят. Начитанные. Не смотри так. Я ж когда Богу письмо послала, то как раз вот об этом самом просила, о мире таком, но не представляла его вовсе. Я ж в угаре какое время. Как родилась так несусь. Ну вот сбылось. Ты не думай, в порядке я. Квартира там, машина там, дети там пристроены. Все, как у всех и даже лучше. Да, и этому, считающему себя моим мужем, перепадает не хило так ништяков. Посетителей своих не жалую. Строю их. Менеджер - это не хухры мухры. С сотрудницами труднее. То тест на знание жизни не сдадут, то пить вознамеряться, то вообще подсядут на более серьезное, а работа не стоит. А ты их и так и эдак. Подменяешь, конечно. Свои же люди. Доля наша, не мужская. На бабьем Олимпе, куча богов. Каждой по вкусу. А то придумали мужики себе Единого. Единый в каком месте? Разные мы. Молимся, конечно, за счастье. Но ведь молиться можно и так, начхав на условности. Да, спасибо на твое «будь здорова». Болеть мне, ну никак. Конвейер не остановить. Колба пустеет. Песок сыплется. Только подставляй. Упаковывай и бантик сверху. Красивый бантик участия. Бантик несбыточного. Завязать бы вам всем, проходимцам, Ваши бантики.
Виолетта закурила. Каждое утро я видел, как она подъезжала, часам к десяти утра. Парковала чёрный новенький Аккорд. О чем-то всегда говорила, ещё сидя в машине, по телефону. И потом, резко открыв дверь, ступала на потрескавшийся асфальт стоянки. Первые пару шагов она, как спортсмен, набирая скорость на стометровке с низкого старта, придавала телу устойчивость, а потом, уже уверенно, от бедра, шла положенные пару сотен метров, высоко подняв голову с полуулыбкой дамы полусвета. А отражение в витринах повторяло ее движения. Виолетта управляла борделем, стоящим прямо на берегу моря в нескольких метрах от Тель-Авивской набережной. К обеду офис выполнял дневной план выручки и громила, еврей мароканского происхождения, Роник, появлялся как по звонку, брал пакет, буркал в ответ «Че, как. Ну так пока, че...», отставлял немного кристалл-мета и другое, посильнее, для порядочных и продвинутых коллег. Виолетта, отправив двухметровго Малыша Роника и, улучив несколько минут, выходила наружу перекурить. И, оказавшемуся поблизости мне, в очередной раз изливала душу. Ей не нравился ремонт дома поблизости (мой объект). Часть посетителей не признавали публичности и выжидали наступления темноты. Поэтому я, источник неприятных эмоций, всегда подвергался осуждению, Перекур – святое, а не выслушать, желающую говорить, женщину, верх бестакности. А мы и за такт знаем, и за послушать тоже.
Виолетта свернула новый косяк и продолжила. Вчера девкам, прикинь, обломилось нехило. Развели на хорошую сумму американцев. Туристы. Рыжие как их Трамп. Дети, что с них взять. Цену им заломили двойную. Баксы в дело. Потом с французами не оплошали. Те жлобы, но за неделикатную клизму и Марсельезу запоют и на взятие Бастилии пойдут. Русские уже к утру подтянулись. Для них "Белуги" непалёной несколько бутылок в запасе держу. С русским бухни, согласись невзначай, что бабы стервы, особенно их жены несусветные и как-то так, неприхотливо, ложись на спину и отрабатывай. На "ура" заходит. Что они тут ищут у нас? В их землях нет что ли такого? Они же местных наших не берут. Им же жилетка нужна. Забодяжили нехило, проводив. А тут арабы, молодняк. Наглые. С утреннего намаза, что ли. Ронику не маяковали по-началу, сами справились. Типа Шестидневная война за шесть минут. Раскидали, по полной. Буч у нас одна, активная лесба, мужем у новенькой считается. Ты бы видел эту, якобы, телку. Нету сил описать ее. Ревнивая страшно. Как раз у них ссора семейная вышла, а тут арабы и подвернулись. Мочила бучиха их умело. Я аж засмотрелась. Ахметки от такого поворота, что их телка мочит, вообще веру поменять сподобились. Но Ронику отзвонила. Тот прискакал. Вот конечно мудак, но дело знает, чёткий. Молодняк мусульманский на бабло загрузил. За арабчатами приехали. Счёт закрыли. Малышу заслали сверх положенного. Доволен. К детям только не успела. Ушли в школу, нет? А утром новый день открывать. И этот, мой, на звонок не ответил. Еле на ногах стою. Затянешься? А я вообще китайцев люблю. Стеснительные. Лепечут на своем, птичьем. Ну с ними пара минут и все дела. Работяги. Платят исправно. Жалко их. Такие псы желтолицые, в глаза не смотрят, правда. Как то бочком, хвост поджав. Чёт меня развезло. А? Ржёшь. Не осуждай, академик. Вижу, что осуждаешь. Да мне твоё мнение до одного места. Дома ещё один праведник. Мозг выносит, но стейки любит покачественнее. С его зарплаты токаря не сильно разгуляешься. Я ж по хозяйству тоже успеваю. А ты свободен? Знаю, что ответишь, мол, Виолетта, гонишь. А если и гоню, так нельзя? Ладно, проехали.
За спиной вкрадчивый голосок. Открыто ли? На встречное «а что открыто, собственно» ответа не находит, молчит. Мнётся. Хасид, лет сколько не понятно. Они, как бороду отрастят так уже до старости - одна лига. Виолетта в отказ. Тот кричать. Но тихо так кричит, вкрадчиво. Права качает, как та водонапорная колонка из прошлого. Виолетта ему кипу покрепче на голове укрепила. Иди, Абрам, в свой дом, возращайся к Саре. Не дело. Ты же божий человек. Бог мой чувак, персональный, брат мой. И ты брат и он брат. Я богохульствую? Ты что. Какое такое мое отношение агрессивное? Ты еще не видел агрессии, мой брат. Ты утром тут не был. Прозрел бы. Прозрел - прозрел. «Аллах акбар» не кричал бы, но «имелэ» так уж точно. Клянусь твоими пейсами. Надеюсь длинные это не только о них. Скажи слова, брат. Виолетта гнала. Забесплатно и такой гармидер. Чтоб я так жил. И так сразу, и в первом ряду. Жги. Вкрадчивый (это к нему сразу прилипло) тянет на то, что имеет право. Что есть такое и в книгах святых. Какие такие книги. О чем ты? О том, что гойка, что в другом городе и что жена больна? Виолетта схватила за грудки. Виолетта применила идиш. «Шлэхтс арОйс, гезУнт арАйн». Виолетту ему, что он отрыжка. Виолетта с ним лицом к лицу. Виолетта его на землю опустила. Виолетта у него пропуск в небо отобрала. Другой город, верхом на ослике, жара, много часов по пустыне к гетере то. Вот о чём книга, лишенец. За подумать. За посомневаться. За то, что ты, дурак, не видишь через простыню. А там, за ней, женщина же. Твоя женщина. Тебе, поцу, данная. «Упакн ди флигл» (ты ей обрубаешь крылья). «Открыто» (передразнила, улавливая акцент), но не для тебя. Не оборачивайся, мишигине. Хочу твою спину запомнить. Твое лицо уж точно тут не появится. Прощай. Абрам нетвёрдыми шагами снова отмерял тротуарные плитки. Всё в нашем мире гематрия. Мерь «эр махт ир гебрОтэнэ лЭбэр» (ты делаешь мне жареную печень)».
Эй, было у меня прошлое. Иное пусть. Но было же. Иное же. Колонка водонапорная. Изо всех сил на рукоять. Чугунная. С трудом поддаётся. Шипение. Вода прозрачная, пахнет. Пахнет, сказала. Чистотой. Зубы ломит. И конь на лугу. Иноходец. Иноверец. Иноземный. Иной. И там тени. Там те, кто никуда не спешит. Им в иное и иными. Быть иноками. Не наше это? Иным, нам? Тело в дело? Тело то. Спасибо, что выбрано, пусть и тело, зато многими. Берите. Было же что-то. Было. Вода какая холодная то. Из горсти. Сердце зашлось. Сердце стучит. Вот оно сердце. Вот. Ладно, надо возвращаться, вроде сегодня он не придёт. Да и отходняк ловлю. Ну ты уж поскорее с ремонтом то. Уж постарайся. Хамса-хамса. Ржёшь. Ржи. Не всегда, значит, неслась. Из горсти не напиться на ходу. Каким таким ураганом, какая такая Гингема, когда успела разомкнуть руки? Сказок нет. Отвага моя, меньше отваги Тотошки. Я в настоящем. Точка.
Рабочим обломилось. С определенного угла можно было исподтишка наблюдать за тем, что происходит в Виолеттовом царстве. Кроме одной комнаты. Особая комната. Туда никто не входил. Но рабочим было наплевать на это помещение. Они делились впечатлениями. Их интерес был до всего. Клиенты, ссоры, между товарками, дым с запахом забористой травы, расклады, разводки. Всё на виду. Конвейер. И посреди шторма грозная Виолетта. Порой посмотрит в промежуток между старомодными занавесками и погрозит пальцем. «ОлцдЫнг инЭйным ныштУ ба кЕйным» (не всё коту масленница). Рабочих, как кипятком. Иврит их не пугал (не понимали и всё тут), но идиш приводил в неподдельный ужас. День катился дальше.
Прямо за поворотом, за которым скрылся Абрам, шумел проспект. Автомобили. Много автомобилей. Из города в город несутся. Абрам сказал, что в другом городе Бог разрешает. Наверное, там дежурит стажёр. Раздался скрип за спиной. По дорожке двигался средних лет человек, катящий перед собой инвалидную коляску. В ней молодой парень, совершенно парализованный, опутанный трубками. Его взгляд ни на чем не останавливался. Насквозь, навылет. Его не было ни со мной, дающего им пройти, ни с тем, кто держался за поручни. Его миры, легкие, как и он сам, не верили в силу тяжести. Но может в силу притяжения? Но я снова и опять ошибся. В его Вселенной что-то происходило. Бабочки слетались со всех сторон. По его лицу пробежала светлая волна. Это над ним склонилась Виолетта. Как дела, Асаф? Это парню. Парень ещё раз, почти неуловимо улыбнулся. Рой бабочек взметнулся вверх. Ты тут побудешь или погуляешь, Пини? Это мужчине. Тот непределенно развел руками. Не волнуйся. Никого почти нет. Отдохни. Эй, Асаф, ты сегодня бодрячком. А? Асаф пустил слюну в ответ. Виолетта показала Пини жестом на стул у входа под навесом. Жара поскрипывала сдающейся под ней краской. Виолетта, взяв коляску, аккуратно втолкнула внутрь офиса, плотно закрыв за собой дверь. Оттуда послышался её звонкий голос, так странно изменившийся за эту минуту. Она шутила. И, скорее всего, бодрячок Асаф по-своему реагировал и даже хохотал. Ведь шутки у Виолетты солёные и хлёсткие, как морская волна, споткнувшаяся о камни. Волнам не нравится, когда их вот так останавливают, создают помехи на пути, когда до вожделенного берега так близко. Бабочки застыли по всему карнизу.
Из Пини, разом спокойного и умиртворенного, как будто выпустил разом весь воздух. Вне сомнения , Вселенная Асафа, была доступна и ему. Я поинтересовался, как дела. Ну у нас так начинают разговор. Последовала пауза. Наконец он собрался.
- Дела? Хорошо. Сына привёз. Он ждёт-не дождётся, когда наступит четверг. День, когда можно к Виолетте. Я в четверг, значит, выходной беру. Мы из другого города. Ехать час. Но сын только сюда. Накануне не спит, волнуется, на часы настенные смотрит. Видите, как он был рад?
- Что с ним?
- Долгая история. Он отлично слышит, хотя говорить не может, да и двигаться тоже. У нас с ним полное взаимопонимание и, как ни удивительно, сейчас столько времени. Ему нужна моя помощь? На самом деле это он помогает мне. Он сильнее меня. Мы вдвоём. Ну кроме Виолетты, конечно.
- Как же Вы с ней познакомились?
- Познакомились с ней? Это она познакомилась с нами. По четвергам (у меня выходной) как раз сюда, на набережную приезжаем. Есть конечно и ближе, но в свое время Асаф очень любил тут тусоваться. Если бы... Ладно. Ну так вот. Мы как раз на закат смотрели, в одном месте, совсем рядом, есть съезд для колясочников, а тут кто-то к Асафу обратился. «Типа, чё ты тут разлегся, красавчик, может заглянешь к нам на вечеринку». Смотрю женщина такая «ух», определенной породы, но «ух» опять таки скажу, к сыну приблизилась вплотную и дальше такие же сальности отпускать. Я уж хотел её послать, но смотрю: Асаф к ней голову повернул. Чтобы ты понимал , брат, он вот вообще в отказе, все тело не его, а тут голову так слегка повернул и улыбается. Улыбается. Я тебе и по слогам повторю. Понимаешь. Я уж про себя «говори, говори с ним, не останавливайся, что хочешь, но говори». Она значит в сторону своего салона махнула, номер оставила. Сын с тех пор сам не свой. Поедем да поедем. Глазами мы разговариваем. Такие диспуты устраиваем. Не поверишь. Вот мы тут, значит, раз в неделю. Не знаю, что там происходит и честно, брат, знать не хочу. Но он впервые влюбился, что ли. По-настоящему так. Дела, брат. Ведь мы для детей наших всё готовы дать. И то, что не можем, тоже. Я в то время уж совсем его терял. Он уходил и ничто не могло вернуть. Знаешь, когда вкус теряешь, потом запахи тебя оставляют, потом в небо не смотришь. Вот и он так же. Терял. Теперь я могу сказать, что тогда я его терял, но не сегодня. «Тогда» прошло. Счастье оно же разное, брат.
Бабочки, перемещаясь за заходящим Солнцем, перелетали по крыше, беспечно порхая. Дверь открылась. Виолетта передала Пини коляску. Асаф спал. Безмятежно, как спят дети в объятиях матери. Пожав Пини руку, я собрался уходить. Тут мне было больше нечего делать. Разве что издалека махнуть рукой. «Эй, Варвара любопытная», – съязвила Виолетта. Нечем сегодня заняться что ли? Ты смотри, а то я тебе работу найду, девки наши такой бардак устраивают, офис всегда ремонта требует. Скидку не прошу. Требую скидку. Ты это того, с Пини болтал, что ли. Значит, в курсе. Ну да. Я когда их на пляже увидела. Не помню че вообще туда пошла. А тут такая картинка. Ну и решила подколоть. Прямо не подначить было нельзя. Грешно конечно, но уж очень как-то несчастно оба выглядели. А у инвалида радость. Что ни скажи – улыбается. Я потом узнала, что он впервые за несколько лет вообще пошевелился. Парализованный, а вишь как. Но «красавчика» этого принял. Поверил в «красавчика» то. Работать надо. И так сколько времени потеряла. Расслабилась. Ничего хорошего. Девок наших надо держать в узде. А эту комнату-то, покрасил бы? Но сам, без работяг твоих. Я ж это, четверга тоже жду. Не меньше парня. Он же чистый, четверг то. Дышится во всю грудь. Волновалась, отвечаю, что не придет сегодня. Если не пришел, то значит. Не зря остановки случаются, как считаешь? Вот так и шатайся по пляжам после этого. Ну, бывай.
Раздался шум. Это где-то, за тысячи километров, босоногая девочка, в венке из бабочек, запыхавшись после долгого бега в высокой траве, примятой копытами иноходца, пила, из поддавшейся ей колонки, самую прозрачную в мире воду.
02.11.2019
Тель Авив