Умерла бабка Сычиха, и занадобилось Федотке, хошь не хошь, к людям идти. В Глушакове Ульяну хоть и поминали недобрым словом, но Федотку не покинули. Больно жалок да смирнехонек был паренек, к скотинушке ласков. Вот и приставили его к стаду пастуху помогать. Так с той поры и пастушил Федотка.
А жил, как сызмала, отшельником, хоть и звали его на деревню. Нигде ему так вольготно, так покойно не дышалось, как в родном дому. Каждое бревнышко, каждая досточка Федотку за своего знала. Все тут у него ладилось, любое дело спорилось будто силы ему от родных стен прибавлялось. Любил пастух свою избенку, берег. Смотрел, чтоб крыша не капала, чтоб в щели не надувало. Словом, жил не тужил, хозяйство в справности держал. И ведать не ведал, и думать не думал, отчего ему под Сычихиной крышей словно у матушки под рукой.
А причина была. Однажды зимой, в стужу лютую, в ночку темную, когда злые духи гуляют на воле да подстерегают зевак-ротозеев, открылась она пастуху Федотке.
От трескучего мороза раскололась в сенях деревянная Сычихина ступка. Ступка была старая, в дело негодная. Федотка ее за память о бабке держал. Но, расколотая, совсем уж она ненужной стала. Собрал Федотка осколки, у печки положил, огонь поддержать. Как спать ложиться, он и бросил их в печку. А сам наверх залез, в овчинку завернулся.
Чуток задремал. Вдруг: «0-ох...» — вздыхает кто-то. Тяжко так.
Сон сразу с ресниц соскочил. Жутковато стало. Прислушался Федотка. Тихо. Только ветер в трубе воет. Померещилось, должно...
Хотел Федотка на другой бок повернуться, смотрит — кот Трифон спину дугой выгнул, глаза у кота желтым искрят.
Полканка тоже проснулась. Уши насторожила, слегка так поводит ими — прислушивается. Чует, значит... Только страху ни в коте, ни в собаке не видать. А раз им страху нет, то и Федотке бояться не след.
Федотка наш хоть простоват-простоват, но себе на уме. И тут быстренько смекнул. Глаза закрыл, захрапел даже, а сам ждет, чего-то счас будет?
Слышит, кот на пол спрыгнул, у печки улегся и замурчал-запел, словно у него кто за ухом чешет. А Полканка легонько так хвостом об пол бьет.
Дивится Федотка: «Что такое?» А самому и легко, и хорошо стало. Лежит на печи, как на перине, спина не болит, ноги не тужат, будто не разбивал он их по буграм-косогорам.
«Сплю я аль нет?» — думает Федотка. Ущипнул себя потихоньку за руку. «Нет, не сплю. Только мерещится мне чегой-то, а чего — не пойму».
Тут по избе пошли шорохи. Ходит кто-то невидимкой. Ступает легко, а сам покрякивает, под нос себе поборматывает. Голос не голос, а словно ворчанье в трубе. Обычному-то человеку в завываниях да посвистах не разобраться. Но у Федотки ухо чуткое, привычное ко всему прислушиваться. Он каждую корову по голосу знал, в мычанье всегда и толк, и смысл находил, словно и впрямь ему скотий язык открыт был.
Вот и сейчас все до словечка различил Федотка, а различив, зело подивился.
— 0-ох, о-ох... бабкина ступка горит. Э-эх, кха, кха. Пол, вишь, под лавкой расконопатился. Слышь, Запечный?
Тут ему другой голос ответил, погромче. Недовольный такой:
— Че деется? Надысь конопатил-конопатил, когда ж выдула?
За печью зашуршало, и будто клубочек на пол скатился.
«Никак, домовые?»
Ничуть и не спутался Федотка. Боле того, обрадовался. Кто из селян о домовых не слышал? И знали все доподлинно: кому домовой покажется - тому и счастье привалит. Только никто их в глаза не видал. Разве бабка Сычиха? Та, верно, говаривала про домового. Хозяйнушкой называла, нахваливала: мол, ее самый что ни на есть справной, на нем, мол, домок и держится. Однако не припомнит Федотка, чтоб бабка сболтнула когда, что домовой-то не один. Теперь вот Федотка и про это знает.
От мыслей всяких повеселел Федотка пастух.
Вот кто, значит, дом ему справно берег? Кто жар в печи раздувал, тепло сохранял? Хоть одним глазком взглянуть на них, таинственных хозяйничков. Только бы не спугнуть. Издавна известно, какие они пугливые, на глаза лезть не любят.
Лежит Федотка на печи, глаз не открывает, не дышит почти, но уши навострил, слушает. А послушать ему было что.
- Рассохся домишко, — заворчал голос что погромче. - Глядь, и развалится.
- 0-ох, о-ох, - вздохнул другой, - скоро, скоро уж помрет дом... поизносился... Помрет, а с ним и мой срок подойдет. Ничо меня боле на земле не держит.
- Чо?! — завопил первый. - Чо?! А я как же? Мене куда деваться? Неужто и мне конец? Не хочу! Ты, дедушко, вон скока на свете, а я молодой ищо, помирать не охота.
В печке грохнуло.
- А чо тебе помирать... Ты Федоткин корень, он тебе не покинет. Это мене пути нет. Тута моя жисть была, тута мой предел.
- Ой, дедушка! Федотка обо мне ведать не ведает. А ежели Федотка помрет? Тады чо?
- Тады, мобыть, и ты помрешь. Али, кто в дому поселится... тому служить будешь. Наше дело такое домовое, мы, вишь, к дому привязаны.
- Не по мне то. Мне пожить хотца! Я и не видал ничо. Я и силушку не потратил, она во мне бурлить. Вот ты, дедушка, во скольких домах бывал? Сколько людей знавал? И шалить — шалил, и дом стерег, и хозяйничал. А я? Я вовсе и пожить не успел.
И снова грохнуло в печке. Так грохнуло, что Федотка на своей печи подпрыгнул.
- Никшни, Запечный. Дом всполошишь... 0-ох, ох. Мобыть, судьба тебе такая... Ну, щели законопатил, на покой надыть. А то балясам много…
И в избенке сразу стало тихо.