/ Поезд в Твин Пикс отправляется с «Сен-Лазар» /
Поэтический вечер для моноспектакля.
АКТ ПЕРВЫЙ
Комната в коммунальной квартире. Слева — дверь в коридор. Справа — окно, завешенное шторами. На заднем плане — диван с неубранными постельными принадлежностями, над ним на стене широкий плакат:
БЫЛО БЫ ЗАДЕТО ТВОЁ САМОЛЮБИЕ ТЕМ, ЧТО КТО-ТО ЗАБРАСЫВАЕТ МУСОРНЫЙ БАЧОК В МУСОРОВОЗ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ТЫ?!
Патрик Зюскинд, «Контрабас».
Небольшое помещение выглядит нежилым, похоже больше на офис или на мастерскую — оперативную полиграфию. У стены рядом с «лежбищем» — лазерный принтер формата А3, на столе — ручная гильотина, ламинатор и другое оборудование. На переднем плане за другим столом перед монитором компьютера — человек. Не молодой. Но ещё и не старый. Одет в джинсовую рубашку, застёгнутую на одну пуговицу. Снизу на нем — бриджи. Под столом у системного блока — пустая бутылка из-под дешёвого вина. Видно, что мужчина только похмелился. В руке у него гранённый стакан. На столе — пиво в пластиковой полторашке. Встаёт. Начинает ходить, размахивая стаканом, как маршальским жезлом. Словно перед несуществующим войском:
Правильный многогранник,
заправленный в тапочки клёш,
отравленный грёзами странник,
в пять утра, по рубчик, — «ёрш»…
Гранённый стакан Мухиной —
виновный во всем, априори;
выдавленный из сердца гной —
жертва нечаянной теории…
Изнанку имеет любое дно,
сделай вдох и оп:
три треугольника, 21 ребро,
цена — 14 коп…
Я знаю точно! Чем отличается обычная депрессия от глубокой. Простой депрессняк лечится, бывает, долго, но проходит без последствий. Для психики. Бывает — и без позора, материальных потерь, морального порицания. Со стороны общества. Но, как правило, — без больнички, конвоирования и суда. Глубинная депрессия жаждет необратимых действий… Ломает через колено.
Немолодой человек встаёт. Запускает музыку: из колонок едва слышно доносится Poseidon's Creation (Eloy, Ocean (1977). Идёт к принтеру. На свету от торшера стало видно, что под глазом у него — синяк. Потирает ссадину на лбу — след удара. Что-то печатает, складывает листы в пачку. При этом действии произносит, как обычный текст, эмоциональные «Числа» Эмиля Верхарна:
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ,
Со лбом, в бореньях роковых
Разбитым о недвижность их.
…От их всевластных рук Вселенной не отымешь…
Они лежат на дне и в сущности вещей,
Нетленно проходя сквозь мириады дней…
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ.
Продолжает монолог. Но заводится, речь становится живой:
Можно предаться великому Созерцанию… Зелёной точки не надо нам. Было, ужо. — Внутреннему! Внешне смотреть — не на что. И не на кого. Созерцать — Логос, его Гераклитову мать! А лучше — тотальной лени. По Диогену-кинику. Бояться нам, пока, некого, стремится не к чему, довольствуемся малым… Непритязательным, простым…
Нестарый человек вернулся к столу. Взял в руки полторашку… Приласкал, как кошку, поставил на место, сел к монитору. Воспевает как молитву:
И пифос мой — есть целый Космос;
Сума худая и посох мой из кипариса,
Что радовал когда-то тенью Царство муравьёв…
Ныне — всю Вселенную без края
Плащом покрою! — сенью непотребности моей…
А лучше — написать жалобу. На соседей. Или обидный пасквиль. В сеть выложить. На депутата. На мэра, в конце концов! А можно и грандиозней. — Обматерить беззащитную одинокую старушку. В парадной. Громко. Получив титаническое наслаждение от похабности, цинизма и безнаказанности… Можно пойти и по проторённой дорожке: наглотаться антидепрессантов, «колёс» от Веры… А может пойти в собор, на площади? или к Тане-Чуме, на пьяную скамейку?
Играет тот же Eloy, тихо, на это раз — The Sun-Song. Человек в нарастающем возбуждении вскакивает:
А как вам?! — Найти в забегаловке тупого собутыльника. Пролетария, язви его глубоко в самый карман… Который под конец нашего лечебного мероприятия два-три раза съездит по морде. Больно. Огромным кулаком. Так, чтобы не хотелось возражать на фразу: «Ты — конченый чудило!»
А такая комбинация?! — Навестить давнею подружку. Школьную. Ларису Ларину. С вином. Парой красного, купажного. После первой бутылки — читать ей стихи. Эмиля Верхарна. Например, сонет «Свиньи»:
Стада больших свиней — и самки и самцы —
Угрюмым хрюканьем переполняли поле;
Толпились на дворе и бегали по воле,
Тряся молочные, отвислые сосцы.
И близ помойных ям, лучами озарённых,
В навозной жижице барахтались, толпясь;
Мочились, хвост завив, уставив ноги в грязь,
И лоснился узор щетин их очервлённых!
Но подходил ноябрь. Их убивали. Ах,
Какой был славный жир в их грузных животах!
Из их больших задов само сочилось сало.
И шкуру их скребли, потом палили их,
И пламя тех костров, посмертных, гробовых,
Всему селению веселье возвещало.
И тут же, в разгар поэтического экстаза, задрать на Лариске платье. Залезть под лифчик. Вылезать слюнявым языком соски, приспустить розовые трусики… Расстегнуть свои джинсы, медленно, стянуть до колен… И продемонстрировать, во всей своей наглядности, полную импотенцию. С идиотской улыбкой. Обозвать застенчивую Лору грязной свиноматкой! Застегнуть штаны, уйти, не говоря больше ни слова. Громко хлопнув металлической дверью. И забрав непочатую бутылку…
Бросает взгляд на пустую бутылку. Играет The Midnight-Fight / The Victory of Mental Force с альбома Eloy — Dawn (1976). Мужчина садится на диван. По ходу рассказа — ложится. Смотрит в потолок:
Депрессуха сидит глубоко. Подкрадывается потихоньку. И бьёт, сука, обухом по голове! Сегодня с утра, с похмелья, пол вымыл! А вы говорите — у меня воли нет… На раз-два! Два раза! Скобля каждый угол. Каждую щель. Хотелось языком. Но испугался заноз. И крови. Гангрены. И СПИДа, почему-то… Разлил ведро воды. С «Доместосом». И сел посередине лужи. Потом лёг в пузыри. В такие, как в финальной сцене у Германа (старшего, естественно) в «Трудно быть богом». — Да, трудно! Им не быть. Когда у тебя бюджет, который пилить и пилить… Но мне светит разве, что пилить на заготовках лес. Если вся тайга к тому времени не сгорит…
Мечется по дивану:
Башка разболелась. Глубинная сука, не поддаётся! Требует действий. Ещё. И ещё! И таких же бессмысленных и беспощадных. Отыскать этой ненасытной Фурии новую жертву. На помойке памяти. Она у меня непосредственная. Простая, как ребёнок, который с необъяснимой тоской ковыряется в носу, невзирая на высокое собрание родителей и педагогов, сенаторов и первосвященников…
Вот по утру. Всплыла же танка, как навоз в половодье. В моём болоте — сознании никчёмном. Классическая танка. Лёжа в ванной, переложил. На русский — родной и незабвенный. Ту знаменитую, про оленя. Зачем? Ну, есть же уже переводы! — Ловкие. О том, как лирично и высокохудожественно эта озабоченная животина воет где-то в расщелинах сопок. В чужой дали. От нас красивых — далеко и красиво…
Вскакивает с лежанки, громко:
А потому как гонор! — Мы тоже могём!!! Высокохудожественно. Выть! Под луной. И солнцем. Утомлённым. Невыносимой лёгкостью бытия… Кому этот бомж Сарумару-даю нужен?! — Монах с обезьяной. Или обезьяна с монахом? Гордыня, возведённая в гордыню! Чем я — хуже тварь? И право имею…
Возвышено. С японским напевом:
Из дали гор, где
краснеют листья клёна,
олень взывает…
Всю страсть тоски осенней
я слышу в рёве том!
Садится за стол. Отправляет что-то на печать. Принтер выкидывает в лоток отпечатанную бумагу… Продолжает ворчать:
И эти мартышки у нас острова хотят забрать?! Мой одноклассник служил на Шикотане в погранчасти советского Тихоокеанского флота. Доблестно ловил японских браконьеров в Охотском море. И отбирал у них порно журналы. Чтобы к нам соваться больше не смели! Показывал целую пачку после демобилизации. Так я первый раз и приобщился к японской культуре. Тактильно…
А Курилы нужно обменять. Мы им — острова. И в придачу — Госдуму, «Единую Россию», ЛДПР и КПРФ, в полном составе, всё правительство, министров до замов замов, сотрудников Нацбанка, Почты, РЖД… Кто там ещё — Сердюков? С Васильевой. И «мигалкой». Всех бомбил вокзальных, халдеев, блатных, нацменов… И мосты бумажные и телеграф картонный — для полной коллекции! Можно передать алкоголиков и тунеядцев, президентов всевозможных… Но кто останется, брат мой? Который мне — не брат. Да и Японию жалко.
А ускоглазые нам взамен своё «счастье» — оккупированную часть Окинавы, авиабазу «америкак» в Токио. И сотню самых отъявленных белых воротничков-трудоголиков. На развод. И нет проблемы с северными территориями. И с южными. Мы — шоколадные, они — коричневые… Какой там у них главный город на Окинаве?
Смотрит на экран ПК. И весело:
И название подходящее! — Наха. Ладушки, дорогие партнёры? — Ладушки! Идём в Наху, к японо-бабушке… Всё — к японскому городовому и его матери! Все — в Наху!!!
Орёт. Хватает полторашку с пивом. Открывает, отхлёбывает жадными глотками. Выливает на голову все, что осталось в бутылке. Садится на пол. Тупо смотрит в зал. Ложится… Играет музыка: Sorcerers — Lake Of Tears.
АКТ ВТОРОЙ
Та же комната. Вечер. Герой переоделся в светлые грязные, вчерашние джинсы. На нем жёлтый строительный (с классическими светоотражающими полосами) жилет на голое тело. Он сидит за столом. Принтер печатает. Мужчина проспался. Бодро начинает свою старую пластину:
— А тоска-то взывает! Клокочет падла глубинная. — Дай новых жертв! Меня ей — мало. Сейчас, милая Мегера, скормлю тебе Моне. Он, хоть и впечатлительный, но — упитанный, тебе понравится…
С каким-то садистским наслаждение, обращённым к кому-то невидимому, зловеще декларирует, судя по всему, свои стихи:
Вверх по перьям вышагивал, жаждал я мироздания;
Зря в закладки заглядывал — птицам нет покаяния!
Нет слепого свершения тем, кто верил в изгнание;
Фурия — птаха мщения, взмахом крыл — храм, израненный…
Попался, Клод! Под горячую руку. Вот ведь, болезный! Спрятался от кредиторов в задворках вокзала. Прям как я, когда-то, на Финбане… Двенадцать картин — и все про это. Про — это, про моё. С паровозами. Депрессивные семидесятые. Их. Как сейчас — наши. После позорнейшего поражения от пруссаков страна уже никогда не будет Великой. И уважаемой. Остаётся: базар-вокзал… Хромая побирушка Европы. Неуклюжие, громоздкие и грустные локомотивы. Как обугленная «госпожа» — Нотр-Дам, прибывают на «Сен-Лазар», чтобы больше никуда не ехать! Застыть навечно на стенах.
Подходит к принтеру, берет листы… Не спеша, развешивает 12 репродукций Клода Моне из цикла «Вокзал Сен-Лазар» — на стене, под плакатом, в шахматном порядке: в три ряда по четыре. Говорит спокойно, размерено, как бы вслушиваясь в себя:
«О! мёртвый храм — немеет Квазимодо,
Стигматы Фатума по трещинам — огнём!
Пылает в чёрных небесах то слово,
Которое грядёт в веках всегда конём…
О, Родина, тебя сгубила мода
На праздничный фасад, за коим — дряхлый Дом;
Услышь набат служителя Немого,
Свою судьбу не дай временщику в наём!» —
Изрёк Пьеро на пепелище скудном,
Негодный шут, чей Двор остался без чудес.
«Пляши, дурак, в прибежище подлунном,
И поищи у нищих к жизни интерес», —
Коня и Всадника Седого молодцы
Уводят с площади — в Забвенье, под уздцы…
Эти, когда-то грозные и беспощадные составы, не прибудут в далёкие города. С грандиозными идеями. На страх и зависть другим. Не заставят вздрогнуть Нил, не повергнут в трепет пирамиды, не отгадают загадку Сфинкса. Не сведут с ума кисейных барышень… Но они помнят героев. Клод написал эпитафию на надгробие бессметным знамёнам: «Они — были! Побеждали. И гордились неотвратимым движением вперёд. Смотритесь в них, как в зеркало. Что теперь с вами?!»
Эти «железные кони» — не тот паровоз, что будет позднее у Золя, в «Звере человеческом». Который мчится во мраке, без машиниста. Как ослепшее и оглохшее животное, гонимое на смерть. Солдаты, которые одурели от усталости и водки, могут только горланить патриотические песни. Здравницами и бравурными маршами побед не добьешься…
Французы больше не выиграют ни одной войны. Да, у вас есть «Жёлтые жилеты» — жалкие и наивные. На фоне сверкающих глянцем лиц талейранов и макронов. Им отпустят все грехи! А ваша Гран-Арми будет лежать неотпетая. В снегах необузданной чужой страны. В грязи и забвении. Березино — навсегда… Позор — на весь дряхлеющий континент.
Ваш поезд не отправляется! Ту-ту!!! Просьба к пассажирам — освободить места и покинуть вагоны! — так звучит с полотен Мане. ТВ и интернет уже подхватили трендовую тему… Ковайные арабские девушки ставят «лайки», кряжистые русские парни находят анаболик-партнёра, типы без признаков пола и национальности — потирают руки… Галлия спешит на шабат. Германец вздыхает о Городе королей. А в ООН — продолжается шоу… Под музыку леди Га-га.
А у нас? — Безнадёжная тишина. Локомотивам некуда идти. Армии лежат в снегах и пустошах. Талибы заходят в Ташкент. Олени сбиваются в кучи. Чтобы пересечь Золотую тундру. Им это крайне необходимо. Мир уходит в другую плоскость. Новая действительность ни вам, ни нам — не доступна! Клод Моне закончил цикл «Долина Грёз» пейзажем «Безмятежные луга на развалинах Парижа»… Как там у Одена? — Старины Хью, покойничка… В «Падении Рима»:
Гранитный пирс разбит волной;
Бичует дождь в полях экспресс —
Уж год — на станции «Прогресс»;
Бандит за каждою горой.
Нарядны наши города!
Коллектор, облизав губу,
Спустился в сточную трубу —
Собрать проценты из говна.
А проституток светский круг
Псалмы исполнит перед сном;
Сонеты правит чередом
Поэт резиновых подруг.
Плаксивый интроверт Катон
Читает лекции на бис;
Моряк от голодухи скис —
Готов уже открыть кингстон.
Тепла у Цезаря кровать,
Но нерадивый клерк — убог;
Весь креатив спустил в гудок,
И не желает управлять.
Без сострадания и благ,
Как страусиха на яйце,
Сидим на краповом чепце;
И взор наш туп, у всех — столбняк!
В земле далёкой от столиц
Идёт по тундре золотой
Орда оленей — за ордой,
По мхам беззвучно, в стиле блиц…
«Непризнанный гений» заканчивает развешивать листы и с удовольствием обозревает стену:
Импрессионизм, язви его, глубоко! Мане в моей конуре — ВЕЛИК. Как и я. Отлично! Кто там, по списку, в парламент? Расстрельному. Никого, что ли? Тогда к ужасам, летящим на крыльях ночи! Пора отправляться в Твин Пикс. Пересмотреть девяностые. Их. И наши. Язви глубоко в карман, наши!
Звучит инструментальная тема Анжело Бадаламенти к сериалу «Твин Пикс». Вдруг кто-то постучал в дверь. Нестареющий юноша на цыпочках подошёл к двери. Глянул в глазок:
Сейчас! Минуточку, Вероника Викторовна…
Подбежал к столу, взял приготовленную стопку открыток, поспешил к двери. Открыл, вышел в коридор. Скоро вернулся, закрыл замок, идёт к столу, засовывая денежные купюры в карман брюк:
Опять у неё — свадьба! Собачья. А я — ни разу. Надеюсь, на похороны тебе приглашение в следующий раз сделаю…
Сел за стол, недолго смотрит на экран. Встаёт, и обращается к невидимому собеседнику:
Сквозь мрак грядущего былого
Маг слышит глас иной,
Меж двух миров заклятья слово:
«Огонь, иди со мной!»
Ну, нет! Ты понял? Уже на четвертой серии становится понятно, что школьницу Палмер не убивали. И даже не насиловали. И даже неустановленной группой. В департаменте полиции. Или в отделении? Это — не Эрэфия! Или — она?.. Нельзя прикончить того, кто живёт в воображении. Насиловать — можно. Массовая шизофрения — торжествует! Ах, ах! Да что только — там, только — у них?
…Бандой мистификаторов-садомитов и отцов-педофилов хороводит неутомимый красавец Купер. Его тёска — певец Алик отдыхает в сторонке, со стаканчиком эскимо «Российское». Немцова, кстати, на Большом Москворецком убил, смужеложничал и предал гласности, тот же упоротый Маклахлен. Якобы из ФБР. Цель кровосмесителя с моста ужасает, она — глобальна! — Затащить всех, кто шевелится, в Чёрный Вигвам и там, до потери пульса, впихивать, впихивать и впихивать про толерантность. И о суверенной демократии. Язви глубоко в карман! Под ногти. Как перспективка?
Спать не хочется. — Лорочка взалкала возмездия! Она не существует, не была и не состояла! Но её постоянно кто-то хочет принудить к половому и другим, не менее болезненным, актам. Лишить чести, совести и достояния, в десять тысяч «бакинских». Да, и «кокос» продавала она! К тому же Палмеры — члены компартии США с 1907 года! И «единоросы» со дня основания «Наш дом — Россия». Одновременно. Подонки! А Дейл не при делах! Он метит в мэры Твин Пикс. На четвёртый срок.
Бедный американский городок на северной границе! ООН не приняла ни одной резолюции. Ах-ах! В защиту канадских казарок. В них там стреляют из-за угла. О боже, и кушают! А неприкаянные пацифисты местечка мечутся, яки птицы у Хичкока. Мировая общественность молчит. ЮНЕСКО с презрением смотрит в сторону, язви её глубоко!
Твин Пик — это не город, а состояние духа… Как глубокомысленно, Дэвид! Марк, а ты был у нас — в Каргате? Приезжай! Забудешь Твин Пикс! Это Каргат — состояние. Бытия небес, кремлёвских, и полей елисейских, нераспаханных. Сядь в автобус до райцентра Кочки. Не смотри в бутафорный, а загляни, хоть одним глазом, в настоящий магический шар! Потеряешься в милях, во времени! И временах. Если вернёшься, то станешь другим…
Иудин комплекс Мухиной —
бак, залитый до краёв;
под «Бони М», да Распутиным,
в бреду — до родных краёв.
Здрасте, бля! Всё — мозолями?
Эй, захолустье моё!
Босой, винными зорями,
я выхожу на жнивьё…
Там — подлинная философия и глубинный народ. Который всегда безмолвствует. Зато с «ящика» всегда есть, что сказать. Этому народу. А я — не народ, молчать не буду. Я пол помыл! Впервые за два месяца. У меня депрессия невыносимая! Я в партию хочу!!! В шахматную. К Лоре Палмер…
Опять постучали в дверь. Громко и настойчиво. Герой тихо подошёл к двери. Поглядел в глазок, и тут же присел… Осторожно отошёл. В панике:
Ларина!!! С эскортом? У неё брат — боксёр. Правда, «полутяж», но мне — хватит. И папа — какой-то большой начальник. Полицаев, наверное, привели? Хрен, не открою! Пусть дверь ломают… И что я разорался благим матом? Я, что — олень «в дали гор»?!
Хозяин выключил колонки (из них негромко доносился саунд телесериала), заметался по комнате… Снова стучат. Стук становится непрерывным. Внезапно человек остановился. Подошёл к столу громко включил звук — играет Into The Night. Вокал Жулии Круз сливается с голосом героя:
А что я испугался? Вечно всего боюсь! Подумаешь, Лариска пришла. Ну, набьют морду за вчерашнее… Зато, снова увижу её. В школе на меня смотрела — широко открытыми… Перламутровыми глазами… Пока я по её подружке вздыхал. Дебил! Может она — одна?..
Медленно движется к двери. Выдавливает из себя каждый шаг. С интонации иронии переходит на твёрдую поступь постулатов:
Ваш спецагент, блистая бриолином, ехидно ухмыляется… Он уверен, что под Березино — не останется… Но не забудь, что Лео нужна новая пара обуви… И другим — тоже…
Герой открывает дверь, и резко выходит наружу.
ЗАНАВЕС.
Примечание автора:
Стихи Эмиля Верхарна «Числа» и «Свиньи» даны в переводе Валерия Брюсова. Танка Сарумару-даю, стихотворения Уистена Одена («Падение Рима») и Дэвида Линча («Стихи Доппельгангера») — в переводе автора. Остальные стихи — автора.
© йЕРО, 2019.