Отчего так легко смотреть на скирду в поле? Оттого, что знаешь: стоит день-другой вглядываться в ее конструктивистскую архитектуру, выстроенную из блоков красного конского клевера, — и вот она уже оседает, все сильней и сильней заваливается на бок, пока не сделается опять только полем, а ты останешься один на один с солнцем. Но не забудь про ястреба — в круге солнца он не виден, но все время у тебя над головой. А что есть ястреб? Прямая дорога к солнцу. Столп. Ты — его тень. Куда он, туда и ты. Порой ветер пригонит тучи, и связь, казалось бы, рвется. Рвется для тебя, но не для него. Есть, правда, город из камня, где ты вроде бы сможешь наконец от него укрыться: отворяется дверь, войди, немного посиди, расслабься, но не оставайся надолго. И не стоит переживать из-за того, что ты там увидишь, будь то змеиное гнездо или цветы, отраженные в зеркале. Ведь тебе еще идти и идти. Это единственное, что ты можешь, то, для чего ты здесь. Просто иди. И тогда проживешь много разных жизней. Например, жизнь коня. Что есть конь? Входишь вместе с ним в лес. После яркого солнца лес кажется прохладным и сырым. Раздвигаешь листья и проникаешь в сердцевину ольхи. Она все время выглядит обреченной, никто ее не любит, слишком уж она древняя — ровесница ихтиозавра. Из-под корней ее текут ржавые ручьи, давшие краски растущим в глубинах цветам. Но вначале ольха окрашивает своими соками коня. Она выкрасила грибы и высокие зазубренные травы на болотах, что волнами легли на ржавую воду. Его грива никак не просохнет. Он всегда по колени в воде, а копыта нервно трамбуют бурый уголь. Бурый уголь? Но что есть бурый уголь? Это, часом, не медведь? Не знаю. Возможно. Иначе конь стоял бы как вкопанный. Да, это осень. Медведь — это осень. Гора бурого угля. Это гул. Мощный, идущий неизвестно откуда подземный гул, гул придавленных камнями, постоянно обваливающихся пустот. Его, медведя, я никогда не видел, но знаю, что сделал бы, если бы повстречался с ним. Знаю, что порой он любит хлеб и мед. Так это человек? Да. Человек, вернее, человек по осени. Который скосил уже свой луг и собрал свой дикий мед. Он сытый, захмелевший, и хочет улечься поближе к жене — у глинобитной стены на солому от свежего обмолота. Хочет поскорее войти в ночь, побыстрее замесить бледную глину, податливую и вязкую, чтоб до наступления полной темноты слепить горшок со светлыми пористыми стенками и, влажно дыша, ощупать эту живую посудину для зерен — нет ли где какой трещины, круглобокая ли она, с вместительным ли чревом? На светлой, еще вечерней коже оставляет пальцами темные, почти синие полосы — знак ужа, близкой ночи, ночной реки. А после красной охрой отмечает вход в пещеру, в которую он проникает, проникает боязливо, идет по темному лабиринту к глубокой подземной долине. Вдруг у него за спиной взрыв пламени. Обжигает лопатки. Он взлетает и, как птица, подбитая камнем, падает ничком на землю. Издалека, будто прошедший сквозь воду, слышит он протяжный стон жены. Утром просыпается на голой земле лицом к стене, скорчившийся, сломленный ночным ударом. В противоположном углу, словно отброшенная от него, откатившаяся подальше, спит на всклокоченной соломе жена. Хотя уже и не спит. На ее неподвижном лице шевелятся одни только губы: как же ты меня измучил. Не открывая глаз, усмехается она куда-то в потолок и тянет по полу к нему руку с широко раскрытой ладонью. Он встает, но не может выпрямиться, полусогнутый выходит на двор. На ярком солнце хорошо видны запекшиеся, почти черные, длинные борозды, пропаханные на его худой спине чуть выше лопатки. Его лихорадит, хотя стоит лето и палит солнце. Нет, уже осень, конь стронулся с места, время дальних походов. Съежившись, входит в воду, идет вдоль берега, растопырив в воде руки. Они цепляют ил, и далеко вниз по течению тянется белый взбаламученный след с пузырями. Рядом с осокой проваливается в холодную яму, и вокруг сразу расползается темно-сизое облако, окутывая его, осоку, корягу, под которой пальцы нащупали что-то скользкое. Человека удивляет, что оно не вырывается из рук. Щуренок. Когда-то ему перекусили хребет, и теперь он, горбатый и беспомощный, жмется к берегу. И тут же у него за спиной рвется мутная поверхность воды. Краем глаза успевает заметить, что это ударила ярким хвостом по воде огромная белая рыба.
Человек возвращается домой, в густых сумерках пристраивается на соломе рядом с женой. В его глазах все еще большая белая рыба во взбаламученной воде. Он знает, далеко она не ушла, забилась в глиняную пещеру и затаилась. Но прежде чем, стряхнув с чешуи последние отблески солнца, ускользает она для передышки еще глубже в подземные норы, куда не достанет уже ничья рука, он из последних своих покалеченных сил, горбясь, бросается на ее хребет, большой и плоский, как нарост на белом камне, на который капает и капает с потолка вода. Главное, дотянуться руками до жабер и намертво припечатать ее ко дну, зажав между ног ее бесконечное тело. Блестя, разрывается красная от поднятого ила вода, и он с жалобным криком речного мартына* тяжело выбирается из воды с окровавленным животом, роняя в воздух перья… Снова утро. В противоположном углу у стены просыпается жена. Сначала из взрытой душистой соломы, что высится под стеной, как взлохмаченная летним ветром копна, высовывается полная тугая рука, она стряхивает солому и обнажает лицо с закрытыми глазами. Губы, сдув налипшую золотую чешую, растягиваются в улыбке и несколько раз глубоко вздыхают: как же ты меня измучил! Рука, словно во сне, медленно расчищает намного более светлые, чем солома, заплатки большого тела, сталкивая солому на землю, но недалеко, рядом с его очертаниями. Рука ладонью вверх ложится на пол и лениво делает призывный жест. Наконец она открывает глаза. Взгляд скользит по потолку. Потом спускается ниже — на стены, дверь. Там, за дверью, большое солнце. Приподнявшись и повернув голову, долго водит по полу тяжелым невидящим взглядом. У двери, там, куда светит низкое еще солнце, сбились вместе и покачиваются на сквозняке перья. Некоторые стоят вертикально. В солнечных лучах они ярко-розовые. От них падают негустые, но очень длинные тени. Тени скользят по соломе. Солома в тенях чистая и прохладная. Жена снова отворачивается к стене и закрывает глаза… Мужчина никогда не умирает дома. Самые отчаянные, вооруженные одной только заостренной палкой, уходят в горы, чтоб отыскать вход в провонявшую диким чесноком каменную нору, проползти по ней до самого логова, к вздыбленной ревущей тени, не столько чтоб утихомирить ее раз и навсегда, сколько чтоб убедиться, что именно эта могучая лапа с покрытыми лаком когтями еженощно оставляла у них на ребрах глубоко пропаханные борозды. Больше их никто не видит. Другие, послабей, с жуткими шрамами на теле, молча уходят в лес, долго по нему бродят, постепенно отдавая деревьям свою силу, пока кто-нибудь из детей не найдет под деревом отшлифованного насекомыми отца с резко запрокинутой на высоченный муравейник головой.
*Мартын — большая чайка.
с украинского перевел А.Пустогаров