Тарас Прохасько. Пара словес из многих возможных

 
Эти бойки — самое странное племя вдоль и поперек Карпат. Ни с кем не бывает столько мороки. Бойки слегка немые. Не способны сами о себе рассказать. Как и немцы, себя бойками не называют. Бойки — для них оскорбительно. О себе говорят: верховинцы, русины, галичане, только не бойки. Могут кое-как смириться с Бойковщиной, да и то потому, что сами не знают границ своего ареала.
Откуда взялись бойки, что означает это название, кто они такие, когда их уже почти нет, — вот главная проблема для интеллектуалов всех сортов, в том числе и тех, что выбились из бойков в люди, но не самих бойков.
Они такие рельефные, когда находишься среди них, но становятся текучими, как их воды, как только пытаешься найти им определение.
Самое распространенное определение — соседское, гуцульское — «придурковатый бойко».
Про гуцулов бойки не говорят «придурковатый», говорят «хитрый».
Бойки когда-то были белыми хорватами в своей прекрасной прикарпатской стране, которую повидали и Константин Багрянородный, и Масуди. Тех хорватов давным-давно подчинил себе Киев. Поэтому они и уходили вверх, разделенные между венграми и Червонной Русью. И там, и там бойки держались за свое. Но этого уже никто не помнит, поэтому не о чем и говорить, поэтому и слегка немые.
Вместо «да» они говорят «бое». И ко всему добавляют возражение — «бо». Все этим оправдывают. Столетия напролет им объясняли, что они — хуже всех. Это въелось в их лица. Знают, что лучше всего быть среди своих, чтобы не слышать, как несуразно они выглядят. Но без бойков не обойтись, если снимают фильм о прошлом, не важно, про средневековье или середину двадцатого века. В любом случае, лица у них нездешние.
Точно так же, как быт. В любой его детали больше от прошлого, чем от современной моды. У них еще так много предметов обихода и движений, которых уже нет нигде. У них еще так мало всего, что уже есть повсюду.
Все они любят сладенькую воду. Постоянно покупают теперь в магазинах пластиковые бутылки с химическими напитками. Сбылась мечта — вода стала сладкой. И не нужно ни меда, ни сахара.
В этих горах трудно было ввести панщину. Тем более, что среди бедных простых бойков было слишком много шляхты. Ведь тут — самые старые аристократические земли древней Украины. И самая большая сила была здесь у общины. Часто в одном селе община состояла из двух общин: одна — простые жители, другая — такие же точно — шляхта.
Следовательно, это страна войтов[1], солтысов[2], депутатов и присяжных. Здесь никогда не было индивидуальных налогов — только на всю общину, здесь никогда нуждающихся членов общины не забывали поддержать зажиточные, здесь никогда не отдавали в чужие руки своих преступников — карали сами.
Здесь такие разные формы гор. Нигде больше в Карпатах нет такого разнообразия. Часть — вытянутые, словно скатанные из теста или творога, часть — будто безумное нагромождение кротовых куч. Больше всего леса как раз на таких кучах.
Все они браконьеры. Они вырубают, срезают, припрятывают, вывозят, протаскивают пихты, ели и буки. Для этого им нужны топоры, пилы, лошади и грузовики. Нет у них более серьезного занятия, чем вырубка леса в местах, где этого делать нельзя.
Зверье они убивают из удовольствия и справедливости. Рыбу изводят для порядка. Промеж себя выясняют не столько силу и ловкость, сколько умение ударить. Бьют всем, что под рукой — буком, камнем, цепью, топором, бензопилой «Дружба».
У них бесплодная земля и много детей. Обычная их еда — овес и ячмень, от которого горит пищевод. Советская эра стала гастрономическим прорывом, так как бойки научились сначала покупать, а потом — делать консервы.
Всем для них было дерево, поэтому было тепло и дымно, была соль, грибы, но не было доброй глины. Не было ни гончаров, ни гончарных кругов. Гуцулы дивились такой дикости — миски у бойков были вырезаны в столешницах. По Бойковщине ходили проволочники — мастера, что оплетали проволочными сетками самые ценные глиняные горшки и макитры[3]. Бойки, в свою очередь, шли по свету косить. Целые отряды косцов, пока подымается трава у себя наверху, успевали заготовить сено в долинах.
Еще у бойков были длинные дома — с несколькими дверьми под одной крышей — и прекрасные деревянные церкви, место для которых выбирали так, чтоб заиграла вся округа. Глядя на то, что осталось, понимаешь: красота их минимализма — от бедности. Пока бойко бедный — красота вокруг него настоящая. Малейшее улучшение жизни сразу порождает невероятную безвкусицу. Лучше всего неиспорченная бойковская эстетика уцелела в ленд-арте, в графике рядов фасоли на тычках — на выполотых прямоугольниках наклонных огородов среди трав под лесом.
Бойки будто ничего не хотят знать, не верят ничему, что им говорят. Они запуганные и безжалостные одновременно. Их мелодии заимствованы, сказки жестоки, а любимая детская забава — сдирание дерна. Они упрямые и закостенелые, самый характерный звук их языка — крайне твердое и глубокое архаическое «ы».
А еще бойки славились своими сухофруктами. С узловатых полудиких яблонь, груш и слив снимали они плоды, сушили их там, где тепло и дымно, и разносили по всей своей части Европы.
Ключ к этой европейской диковине, к этому экзотическому народу, у которого пока нет всего того хлама, который вытесняет из Европы Европу, в том, что они так и не поняли Воскресения. Бойки — это народ Рождества. Зимнее изменение ландшафта, вертеп, колядки, ряженые, Христос ся рождает, весь этот божественный антропоцентризм, эти теплые волы и овцы, эта постная вечеря, эта ночная стража, эти грубые руки и в них — новорожденный — вот самая высокая святость, лучше которой ничего нет. Рождество хранит бойков, как и они хранят Рождество.
И я никого не хочу оскорбить, потому что я сам — бойко.



[1] Войт — выборный глава магистрата. (Здесь и далее примеч. переводчика.)
 
[2] Солтыс — выборный сельский староста.
 
[3] Макитра — широкий глиняный конусообразный горшок с шероховатой внутренней поверхностью для перетирания мака и других семян макогоном

с украинского перевел А.Пустогаров