Тарас Прохасько. Сделано на Украине

 
Одно из лучших впечатлений моей жизни — приезд в наши края швейцарских туристических мини-групп, состоящих из людей, которым интересно узнавать новое о мире. Не просто наслаждаться релаксом, как заслужившие это пенсионеры, а ездить, смотреть, стараться понять и полюбить. Эти простые люди дарят веру.
Недавно участники одного из таких туров по Галичине сказали мне, что, читая перед приездом украинскую литературу, они — самые что ни на есть европейцы — ужаснулись своей провинциальности. Я их понимаю. Не только потому, что у нас невероятная литература, которая — лишь бы удалось адекватно перевести и понять — умеет пронзительно рассказать об этой находящейся в центре стране и ее людях.
Но и потому, что история двадцатого века, которая еще совсем свежа и по законам которой продолжает жить новое столетие, действительно выбрала нас для того, чтобы здесь произошли и происходили самые важные вещи нового времени.
Этого как следует не понимаем и мы сами. Для нас это не история,  а скорее бытовые обстоятельства. Что касается европейцев и азиатов, то в их историях наша страна выглядит не слишком-то важной территорией — своего рода ничейный стадион, на котором время от времени происходят решающие матчи любимых команд.
Вспоминаю песенку, которая казалась мне очень домашней и очень детской. Пели мне ее ласково. И пелось в ней про близкие вещи — про жернова, которые стояли у нас в кладовке на кухне. Тогда меня мало интересовали действующие в этой песенке лица. Но было понятно, что они имеют непосредственное отношение к нашим двум камням. «Сталин написал Гитлеру — жернов мелет, как холера. Гитлер — Сталину: приду я — жернова все конфискую». В припеве звучал вечный мотив: «Крутят жернов вправо, влево — есть нам сильно захотелось». И в завершение — рецепт, согласно которому все и кончается: «Машет сабля вправо, влево, чтобы сердце не болело».
Весной, когда копали огород, и осенью, когда тоже копали огород, мы вынимали из земли патроны и гильзы разных армий. Уносили их сначала ведрами, потом в пригоршнях, потом по одному.
Лес за нашим садом был изрыт шанцами для пулеметов и пушек, окопами, траншеями и ходами сообщения. Мост через нашу реку был новым, потому что остатки взорванного старого лежали рядом.
Те, кто меня воспитывал, помнили о континенте без границ не только потому, что знали разные языки, читали книги и газеты разных стран, дружили с людьми, рожденными в разных государствах, учились в университетах и сидели в тюрьмах и лагерях всех, кто воевал друг с другом, но и оттого, что эти государства, газеты, армии и тюрьмы приходили к ним, даже если они никуда не выходили из своего дома. Лучшее, что можно было получить от этих гостей, — новые марки сигарет и мыла.
А еще — построенные ими уменьшенные копии домов Вены, Варшавы, Берлина и Москвы, так что после настоящие Вена, Варшава, Берлин и Москва казались фрагментами города твоего детства.
Разговаривая друг с другом, воспитавшие меня называли Сибирь курортом. Со временем они забыли о страданиях: они помнили летние песчаные бури, зимнюю тайгу, молоко, что в виде льда продавалось на вес, железную дорогу вдоль берега величественного Байкала.
Они уже ничего не боялись, потому что были уверены во временности всего временного. Особенно государств, тюрем, гостей, марок сигарет. Даже детей они без страха рожали в неведомое, любили друг друга в самое тяжелое время, зная, что любовь и дети существуют, пока существуют.
Впрочем, у них была хорошая школа. Ведь историю других народов им приходилось учить старательнее, чем школьникам тех самых народов. Поэтому их взгляд на историю был почти идеально точным. Они понимали — без всякой украиноцентричности, что все самое важное в истории Европы не пройдет мимо их дома. Они выбрали жизнь на полигоне. Их договор с дьяволом означал передачу себя этой всемирной лаборатории.
Поэтому у экспериментаторов и исследователей не может не появиться чувство своей периферийности, провинциальности. И страх, что в какой-то момент эксперимент вырвется из колбы.

с украинского перевел А.Пустогаров