Глава 4. КОЛЛЕКТИВНЫЙ СНИМОК ДЛЯ ВЕЧНОСТИ
Гурий Викторович появился в музее часа в три дня. Светик вела по залам какую-то заезжую экскурсию, и видно было, что торопится, проглатывает слова, делает намеренные купюры и не оставляет пауз для вопросов. Бывает. Он вошел в служебный коридор.
Но и здесь атмосфера была наэлектризованная: возбужденный народ передвигался с необычной для сего учреждения резвостью и прытью.
- Что случилось? - спросил он летящую на привязи у черной хозяйственной сумки пожилую секретаршу Полину Ангеловну Цоневу. Но та только пропыхтела: “Дают”. Сумка нетерпеливо рванула вперед, и Полина Ангеловна плавно и длинно, как на Луне, поскакала вслед за ней.
Гурий пожал плечами и пошел в том же направлении по кругло загибающемуся коридору к своему кабинету, где он надеялся обрести тишину, спокойно подумать, а затем разобраться с бумагами. Но именно возле его кабинета толпилась и негромко, как на похоронах, гудела вся музейная братия. Он протолкался к двери, вставил ключ, но ключ не входил. Еще не осознав, что происходит, Жеребов сильно толкнул дверь, она не поддалась - и он все понял.
- Куда?! - набросились на него. - Мурин впускает только по одному, а здесь очередь!
- Мне нужен мой кабинет, мое рабочее место. Что там случилось? Пожар? Наводнение? Почему Мурин пользует вас по одному именно в моем кабинете?
Гурий конечно же дурака валял и ёрничал. Внутри же у него кипело глухое раздражение особого запаха и свойства. Оно возникало всякий раз, когда с чьего-нибудь барского плеча музею привозили дефицитные продукты или товары. И только это случалось, люди, которые еще час назад были ему милы и симпатичны, вдруг превращались в зубастых пираний, в хищных оглоедов с бегающими глазами, нервическим смехом и брызгающей ядом жлобской агрессивностью. Он ненавидел дефицит прежде всего за то унижение, которому готова была подвергаться эта малая толика человечества. Тот, кто думает, что речь шла только о твердом копченом сервелате, шпротах, гэдээровских батниках или замороженных венгерских курочках, упакованных, как невесты, в яркие целлофановые одежды, тот, кто мыслит, будто дефицит - это простой недостаток еды и питья, сильно ошибается. Нет, дорогие товарищи и друзья. В рамках имперского счастья у партии существовала надстройка: спецснаб. И когда из проносящегося в алых небесах всемогущего облака доброжелательная рука проливала на хорошую, правильную, нужную организацию дождик дефицита, это значило, что люди, получившие доступ в один из притворов благополучия, выделились из общей массы, возвысились над общей массой, приняли участие в красной литургии и причастились общественного избранничества.
Спецснаб имел своих философов и поэтов, своих волков-добытчиков и волчков-прихлебателей, вне зависимости от профпринадлежности. На заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в научно-исследовательских институтах и в университетах, в маленьких конторах и райисполкомах, в райкомах, горкомах и обкомах партии, и даже (страшно подумать!) в самом ЦК КПСС - везде существовали любители резать и взвешивать порции специальных пайков, распределять, кому и что полагается по рангу. Были даже демократы-парламентаристы, устраивавшие свободную жеребьевку на право выкупить остатки, на которые не претендовало начальство, но которых не хватало на всех остальных. И над всем этим витала тайна, ибо никто не знал, что именно вынес коллега по очереди. Но и очередь не дремала. Она принюхивалась, она по едва уловимым запахам, по глухому позвякиванию в сумке, по хрусту и шелесту почти всегда с волшебной прозорливостью угадывала то, чем ее пытались обделить. И очередь пристально всматривалась в скромно потупленные глаза на уплощенном, стыдливо испуганном, но счастливом лице тишайшего гражданина, выходящего из заветной комнаты и прижимающего к животу объемный пакет, на котором написаны три первые буквы его фамилии и сумма, в которую этот фамильный огрызок оценили.
Депутатам же Верховных Советов Союза и братских республик, а также делегатам партийных съездов (комсомольцев тоже не забывали, но прикармливали поскромнее) вручали особые чемоданчики с дорогими подарками - часами, транзисторными приемниками, невиданными электронными калькуляторами и прочая, и прочая, а также каждый день набивали холодильники снедью и выпивкой, которые невозможно было оприходовать в полном объеме, но возможно было увезти домой, растягивая удовольствие и предвкушая новые удивительные победы. Вы полагаете, что так уж жадны были лучшие из лучших? Чепуха! Их выделили. Раз. Другой. Третий. И ради этого вот верховенства, ради этой вот разрешенной коллективной неординарности бедные граждане, занявшие выдающееся положение лучших из рабов, готовы были землю рыть и сражаться в идеологических боях за добрейшую партию, готовую поделиться с ними не только харчами, но и славой.
Гурий двумя кулаками забарабанил по двери. Народ смотрел на него, как на осквернителя святынь и внутренне возмущался тем, что позволяет себе этот выскочка благодаря чьей-то поддержке в столице. Почувствовав, что публика созрела для спектакля, вперед выступила библиотекарша музея Милена Исааковна Соткина и произнесла, глядя снизу вверх так, как смотрят сверху вниз:
- Я не понимаю, зачем эти демонстрации, Гурий Викторович? Если вы не берете с нами, значит, у вас есть возможность брать где-то в другом месте.
- Что?!
- А то самое. И не нужно строить из себя святого. Вы, как коммунист, можете пройти в буфет обкома партии, а я не могу. Вот вам и весь сказ. Так что не нужно...
- Я?! - побагровел и задохнулся Жеребов, и Милена Исааковна, почувствовав, что сейчас ее будут душить, ретировалась в толпу и продолжала оттуда:
- А что такое вы? Что вы собой представляете? Люди, которые что-то собой представляют, давно докторские диссертации защитили. А вам не дают, потому что вы недостойны. Не бывает же так, чтобы все шли не в ногу, а вы в ногу! Значит, есть причины. Вот вы и прячетесь у кабанов и лосей, а зимой их подкормку к себе на кухню уносите. Потому вы и говорите, что вам ничего не нужно. Ничего не нужно только тому, у кого все есть, или мертвому. И никакой вы не патриот острова. Просто вас никто не манит пальчиком. Вы никому не нужны. А поманили бы - и побежали бы как дворняжка-бродяжка за тухлой сосиской. Но-но! Да вы с ума сошли! Идиот!
Гурий молча пробивался к ней. И толпа, столь радостно внимавшая обличительному потоку сознания, отнюдь не спешила прекращать спектакль: возможная гибель героини от удушения была бы достойным финалом одноактному спектаклю. И как только Соткина поняла, что зритель жаждет крови, она пискнула и, тряся жирными боками и безразмерной грудью потанцевала к находившейся в 5 метрах отсюда библиотеке. И уже оттуда, сообразив, что побег удался, прокричала:
- Потому от вас и жена ушла!
Хлопнула дверь и провернулся замок. Жеребов осмотрел зрителей. Но аплодисментов не последовало. Все опасливо отступили. И тут раздался сердечный голос председателя профкома:
- А-а-а, Гурий Викторович, это ты бушуешь? А мне показалось, что Соткина. Мы вот тут твой кабинетик приспособили, уж не взыщи.
Иван Иванович Мурин стоял, загораживая проход, а между ним и дверным косяком пыхтя протискивался из комнаты наружу хромой ветеран труда завхоз Ухов.
- Вот, понимаете, - сказал Ухов, обвел всех грозным взглядом и заковылял к складу скифских баб, где был с комфортом оборудован его закуток.
- Заходи, Гурий Викторович. Тебе положено без очереди, - улыбался Мурин, при этом очередь обреченно вздохнула.
Жеребов мягко отодвинул его, оглядел комнату, заваленную консервами, ящиками с черешней и абрикосами, уже расфасованным сыром и залежами токмакских кур с синими сиротскими ногами.
- Та-а-ак, - сказал он, схватил весы, взятые на соседней почте, вынес их в коридор и, поставив на полированный гранитный пол, легонько подтолкнул. Весы поехали с веселым скрипом, словно маленький электрокар.
Затем наступила очередь ящиков с фруктами, затем - консервов, затем - птичек. Мурин сначала ахал и охал, потом начал помогать Жеребову. Но два прикрытых газетами ящика тихонько задвинул за шкаф.
- Это не трогать! - закричал он, когда Гурий Викторович добрался и до них. - Нельзя. Не для всех. Понимаешь? Есть и у нас покровители.
Гурий поднял оба ящика сразу. У нижнего вдруг отвалилась планка, и по граниту, подпрыгивая, покатились среднего размера золотистые банки.
- Печень трески! - оглушенно и оскорбленно вздохнула публика. - Хотел зажать, гад!
В тот же миг дверь библиотеки приоткрылась, и оттуда выглянуло скомканное вислощекое лицо с заячьей испуганной ухмылкой под очками:
- Мне оставьте! Хоть пять баночек! Я больной человек!
Но тут Гурий сделал два шага в ее сторону, и дверь захлопнулась.
- Размечталась, - проскрипела уборщица Фискаленко. - Пять банок ей. И без трески треснешь скоро. Пять банок...
- Я даю тебе десять минут, - сказал Жеребов Мурину. - Если в коридоре останется хоть запах кормушки, вызываю народный контроль, ОБХСС, журналистов.
- Понял, понял, понял, - согласно закивал Мурин, и тут же, изменившимся властным голосом, прокричал: - Ну-ка, девочки-мальчики, взялись и в красный уголок. Весы на сцену, на стол президиума, ящики с печенью трески поставьте у пианино, что-нибудь придумаем. Быстро, быстро!
Жеребов неспешно подмел в кабинете, достал початую чекушку коньяка и налил рюмку, сел в кресло, сделал маленький глоток, только чтобы вкус дубленого алкоголя расползся по небу и перебил сырой куриный запах, висевший в воздухе. Он расслабился, возможно, даже вздремнул на минуту, потому что не слышал, как открылась дверь, а лишь почувствовал почти невесомую чуть пухлую руку на волосах.
- Отоварилась? - спросил он, не открывая глаз.
- Представь, нет. Из солидарности с тобой. Хотя пару птичек следовало бы взять. Да и за сыром стой потом в очереди. А печень трески не люблю... А ты? Устал? Пойди и отдохни. Ты ведь не обязан, как мы, смертные, сидеть в присутствии и водить экскурсии. На людей-то бросаться зачем? Разве они виноваты, что в магазины попадают только к шапочному разбору? Ты что, побил Милу Соткину? Она требует товарищеского суда.
- Товарищеского? Тогда придется и впрямь побить, чтоб уж был суд, как суд. Народный, - он вдруг рассмеялся.
- Ты чего?
- Подумал, что если дать ее тапочек понюхать секачу, то уж тот отомстит: на край света за Соткиной побежит. Вот это будет веселье...
- Добрый ты, Жеребов. Все это знают и ценят.
Гурий встал и внимательно посмотрел на Елизавету Борисовну, пытаясь понять, что именно, кроме давней исторической симпатии, скрывается за ее ностальгической доброжелательностью. Он слишком давно знал ее и слишком чувствовал моменты, когда нужно от пирожного отказаться, поскольку под воздушным сливочным кремом скрывается железная гайка. Или что-нибудь похуже.
- Так, любимая, колись - не таись. От кого заповедник харч получил - и за какие такие услуги.
- Шмель прислал.
- И чего хочет Шмель? И откуда у него продукты? Он ведь горпромторгом, а не харчами ведает.
- Продукты из подсобных хозяйств. А хочет он пропуск на машину.
- И на палатку?
- Да.
- И меня в егеря для охоты?
- Да. Но я ему сказала “нет”.
- Передай ему, что этого делать не нужно. Даже пытаться. Будут неприятности.
- Гурий, - сказала Елизавета Борисовна тихо. - За него Бычков просил. Он же тебя прикрыл с твоими находками, и теперь требует услуги. Не для себя. Ты же знаешь, как у них...
- А у нас?! Как у нас? У них все понятно. Когда якобы ограбили домашний сейф Шмеля, то все завмаги два месяца таскали ему дань и за счастье, за высокое доверие почитали, когда он принимал от них мзду. Ведь начальство за них радеет! Ведь и у начальства есть начальство! И если наш плешивый первый секретарь выдает свою любовницу замуж, то не со своей же партийной зарплаты он дарит ей колье с изумрудами и бриллиантами. Все понимают. Потому и несут. Но ведь мы не в системе. И они это знают.
Лиза вдруг громко, зло и вульгарно рассмеялась. Потом подошла к столу, опрокинула в себя недопитую рюмку коньяка, достала из пачки “Стюардессы” сигарету и, пока прикуривала, смотрела на Гурия своими прожекторами - насмешливо и чуть презрительно, как на обоссавшегося школяра.
- А ведь выглядишь вполне развитым мужиком. Только бедных женщин в обман вводишь. Он, видите ли, вне системы! Это как американские хиппи: покупают двадцать гектаров земли, ставят там вполне приличные бунгало - и говорят, что построили в отдельно взятом поселке коммунизм, что они живут и благоденствуют вне капиталистической системы. А за харчами, одеждой, пособиями по безработице ездят в соседний городишко. Причем, пособия получше нашей с тобой зарплаты. Да как тебе в голову могло прийти, что ты вне системы! Если бы не Чарышев и я, с тобой давно было бы то же, что и с Соколовским. Ты это понимаешь? И если я тебя прошу: разреши Шмелю палатку на пару недель, пусть порыбачит, то это значит, что уже не Шмель, а Бычков будет нам благодарен. Это значит, что нам краску выпишут, стекло, фотографа одолжат бесплатно для обновления экспозиции. По блату, мой хороший, а не за деньги, которых на это самое бюджет не предусматривает. И здесь статья в газете не поможет. Здесь нужна услуга. Ничтожная, по сравнению с тем, что получает заповедник. Ну, Гурий! Очнись!
- А при чем здесь Чарышев?
- Это ты у него спроси. Это он - твоя лапа в обкоме, а может и выше - не знаю. Он же отмазал Загульского после статьи в “New Scientist”.
- Какой статьи?
- А той самой: о более древней датировке славянской письменности, следы которой обнаруживаются в раскопках Дикого Поля. Ты что, и правда не знал?
- Этого быть не может. Тебя ввели в заблуждение. На Чарышева в КГБ вот такое толстенное дело. Он невыездной. Когда он через Киев оформил документы и съездил в Болгарию, куратора их газеты сняли с должности и перевели в гэбэшные кадры. Чарышева самого впору отмазывать. Ему позволяют резвиться и играть в честного парня на крошечной площадке, чтобы дальше не пошел. Так же, как и мне, кстати.
- Тогда объясни, почему его и тебя терпят! Значит, у него кто-то есть в Москве. Или он кого-то круто держит на крючке тут.
- Ладно, со Стасом разберемся отдельно. Лиза, ты меня считаешь, наверное, психом. Но я лучше весь город туда пущу, чем одного Шмеля. Неужели ты не понимаешь? Все, чего мы добились за последние несколько лет, будет перечеркнуто. Это уже не заповедник, а вотчина для царской охоты. Кстати, почему бы Бычкову не пустить Шмеля в дом приемов?
- Гурий, вот этого не нужно. Ты же знаешь, что дом приемов - только для генсека* .
- Лиза, Лиза. Выгони меня, а потом запускай Шмеля.
Елизавета Борисовна Петух раздавила в пепельнице сигарету, чуть надменно приподняла плечи и сухо сказала:
- Совсем забыла. Ты в понедельник должен быть в Москве, в Историко-архивном институте, на курсах повышения квалификации. Так и не поняла, то ли твою квалификацию будут поднимать, то ли ты чью-то. Это на два месяца. На тебя телекс пришел.
- Послушай, Лиза!
- Все в порядке. Гурий Викторович. Можете не благодарить. Отдохнете от нас немного. А мы от вас. Кстати, печени трески не хотите пару баночек? А то только пьете, а закусывать забываете.
Хлопнула дверь, погас свет, мир озарился молнией и почти одновременно здание сотряслось от удара грома. Ливень - неожиданный и обвальный - покрыл мраком все вокруг, соединив небо и землю.
Гурий приоткрыл окно, и был немало удивлен отсутствием ветра. Просто стена воды, несмолкающий грохот и бесконечные всплески небесного электричества. Он выглянул наружу, насколько это было возможно, и увидел, что на застекленной площадке под козырьком здания стоял, замерев, практически весь персонал заповедника. Люди, обвешанные сумками и авоськами, представляли собой удивительную скульптурную группу, по странной ассоциации напоминавшую идолов острова Пасхи. Они то исчезали, то вновь возникали в свете молний. И было что-то трагическое в этом терпеливом стоянии, будто именно сейчас, в самый неподходящий момент, делался их коллективный снимок для вечности.
1983, 1985 гг.
***
Ну, и хватит, пожалуй. Если вдруг надумаю дописать эту штуку, тогда и поговорим )))